Клятва перед Господом

Бог подарил людям этот мир. Бог дал людям возможность испытывать эмоции: Гнев, счастье, любовь, грусть. Брак – это возможность скрепить свои души воедино вовеки вечные. Любые праздник и радость, любые невзгоды и трагедию вы можете разделить с вашей второй половинкой – с другой душой, предначертанной вам судьбой. Даже когда смерть попытается разлучить вас, в конце концов вы встретите друг друга в Лимбе. Любовь может быть вечна. Произнеся клятвы перед алтарём, вы будете услышаны Богом и навсегда станете одним целым. Аминь. — Братик, я хочу быть с тобой всегда. — Констатирует Канаме почти что с детским восторгом, беря руки старшего брата в свои: те были больше и холоднее... "прекрасны", если бы Канаме пришлось описать одним словом. — Мы же будем вместе вечно, братик? — Спрашивает Канаме настороженным шёпотом; ему так был важен ответ. — Да, мы будем, Канаме. — Химеру улыбается: казалось, что его лик оставался таким же отстранённым и безэмоциональным, но лишь Канаме чувствовал разницу, лишь ему стало светлее. Химеру осторожно подносит руки Канаме к лицу и целует их: так аккуратно, словно бы тот был фарфоровой куклой. Интонация Химеру становится чуть более нервной. — ...Особенно после-... Канаме громко сглатывает. — Да, особенно после ритуала... — Канаме поворачивает голову и смотрит на тёмный собор, что стоял на холме, огороженный ветхим густым лесом. Поднимается ветер, вздымает листья и траву. Звучит шелест и угрожающий гул, а на коже ощущается столько мурашек, будто сам страх пытается забраться под плоть. Канаме прикусывает губу. Его ресницы вздрагивают, и с золотых глаз начинают крупным градом лить слёзы. Младший Тоджо обессиленно падает в объятия брата и начинает громко хныкать: — Братик, мне с-страшно... — Он слышно всхлипывает и, будто не желая принимать реальность, мотает головой. — Я н-не хочу... — Канаме, успокойся. — Химеру гладит Канаме по голове и целует в макушку, обнимает и прижимает ближе к себе. — Мы вместе пройдём через это и всё закончится, хорошо? — Химеру слегка отстраняется и смотрит ему в полные слёз глаза. Он натягивает на голову младшего брата капюшон лазурной мантии, словно пытаясь скрыть его от чего-то. — Я буду с тобой. Это быстро закончится. Канаме всхлипывает, но кивает, однако, дрожа всем телом, лишь сильнее жмётся к Химеру. Тот снова гладит Канаме по голове, пытаясь успокоить. — ...Мы должны идти... Казехая скорее всего уже ждёт, да и остальные... Канаме ощущает ком в горле при упоминании этой фамилии. С трясущимися от страха ногами он идёт вслед за братом, что крепко взял его за руку, в сторону вселяющего панику храма. Химеру предлагал раньше им просто сбежать. Просто посреди ночи торопливо собраться и валить к чёртовой матери за несколько километров от этого собора: так далеко, насколько возможно. Канаме не мог так поступить, ему было слишком страшно. Он не хотел разгневать Господа и не хотел гореть в аду. Да и вину он чувствовал огромную – это ведь он втянул их в это своей неосторожностью и глупостью. Стоило Канаме лишь глубокой ночью во время уборки в храме сказать тихо брату на ушко какую-то излишне сентиментальную и нежную как для родственника фразу да приобнять аккуратно, параллельно жалуясь на невероятно болящие от молитв колени, так кто-то из последователей это услышал и рассказал всем остальным, да и до учителя Казехаи дошло это очень быстро. Может быть, иконы были против таких греховных тайн? Возможно, это было божественным наказанием для обоих Тоджо. Тацуми даже не пришлось угрожать болезненным наказанием — стоило ему лишь упомянуть геенну огненную и гнев господний, и Канаме уже бился в истерике. Если ритуал избавит его и брата от ужасного греха, то он согласен на это и даже большее. — ... — Канаме опустил голову и смотрел вниз, даже не замечая тусклое отражение витража на полу, боясь шелохнуться. Ни одни кандалы, цепи или гвозди не сковывали так сильно, как десятки пристальных взглядов на себе. — ...Сегодня мы собрались здесь, чтобы связать души этих рабов божьих узами брака... — Тацуми произносит это с лёгкой улыбкой, смиренно сложив руки. Улыбка... Как же выводило из себя это его обычно выражение: ухмыляется, будто не держит в страхе своих учеников, будто не наказывает их – будто бы он ангел, а не монстр. — Братья Химеру и Канаме должны поклясться друг другу и нашему Господу в вечной верности, дабы уберечь себя от дальнейшего блуда и прелюбодеяния. — Выражение Тацуми будто становится более ехидным или даже злорадным: знает ведь, как продолжается церемония и насколько же лицемерны и противоречивы его слова. — Обручённые, пожалуйста, возьмитесь за руки и произнесите свои клятвы. Канаме, слегка подрагивая, неуверенно протягивает руки вперёд: будто к огню, боясь двинуться ближе, и их решительно перехватывает Химеру, который и начинает речь первым, лишь бы успокоить Канаме. — ...Канаме, для меня ты дороже всего на свете... Я-... — Химеру на момент оступается: он правда пытался говорить искренне, ему действительно хотелось подробно рассказать о своих глубоких и нежных чувствах к Канаме, он ни секунды не врал, но ему-то в обычных обстоятельствах это тяжело было сделать, но когда на тебя смотрят десятки, а то и сотня глаз... Быстро вздыхает и продолжает, пытаясь представить, что вокруг нет ничего: ни церкви, ни последователей, ни этого грёбанного в рот его Тацуми, смотрящего на них, как ястреб на добычу, а лишь он и его младший брат. — Я уверен, что наши судьбы связал воедино сам Господь. — Химеру морщится в лёгком омерзении: Бог может и был, но явно не этот и явно не здесь – в этом монастыре он их покинул точно. — Пожалуйста, мой любимый брат, позволь мне стать твоим верным супругом. Я хочу провести весь остаток своей жизни с тобой и быть твоей опорой... — Химеру напрягается, когда видит, как по щекам Канаме снова тонкими ручейками стекают слёзы. Он был даже не уверен, растрогали ли его произнесённые слова или это снова от безысходности – скорее всего оба. Химеру слишком хорошо понимал Канаме без слов, лишь на интуитивном уровне. Он мягко, но точно добавляет, внимательно смотря в такие же, как и у него, глаза и крепче сжимая руки. — ...защитой и поддержкой. Позволь мне разделить с тобой любые радости и невзгоды, что приготовил для нас бог. Тацуми будто шире улыбается. Кажется, люди в храме начинают шептаться, но это было едва ли слышно. Пастор выжидающе смотрит на Канаме. А у Канаме ком в горле, он не может говорить. Ему бы сейчас не разрыдаться или не упасть в обморок, не то чтобы произнести клятву, но видя такое дорогое лицо брата и ощущая его прикосновения на руках, ему начинает казаться, что он может всё, если постарается. Канаме едва заметно всхлипывает и произносит: — ...Б-Братец Химеру, я благодарен богу, что он позволил мне быть знакомым с тобой... Я обещаю быть твоим преданным спутником... — Видно, как Канаме кусает внутренние стороны своих щёк в коротких паузах, пытаясь не плакать. — Обещаю хранить верность до конца дней своих... Я хочу идти всю жизнь рука об руку с т-тобой и следовать всем божьим заповедям... Канаме замолк, глазея на руки брата, в которых были его собственные, пока стоящие вокруг монахи и монахини слышно шептались: неясно, о чём, слишком много разговоров одновременно. — ...Аминь. — Добавил Тацуми всё с таким же приподнятым настроением и кивнул. Слышится цокот каблуков на каменной плитке. К не очень святой троице подходит молодая монахиня с пустым выражением лица, держащая маленький лазурный коробок с простыми серебряными кольцами на каком-то подносе. Тацуми благодарственно кланяется и произносит, — Можете обменяться кольцами. Братья практически синхронно берут кольца, не считая того, что Канаме сделал это пребывая в ужасе, а Химеру как-то даже безразлично, будто смирившись с грядущим позором. Монахиня, ничуть не поменявшись в лице, уходит; шаги вскоре стихают. Химеру осторожно берёт левую руку младшего брата и одним лёгким и точным движением надевает кольцо на его безымянный палец. Пальцы Канаме были такими красивыми и миниатюрными и тем не менее в ранах, что были нагрызаны зубами от нервов – выглядело прискорбно, будто издевательство над иконой, вандализм. Канаме же потребовалось несколько секунд, чтобы нормально прицелиться этим кольцом, которое дважды чуть не выпало на пол, и всё же надеть его на на руку Химеру. — ... Обручённые, можете поцеловать друг друга, чтобы доказать свою любовь к друг другу и Господу. — Умиротворённо, но от того и до тошноты раздражающе говорит Тацуми. Химеру внутри себя почти что взревел: он на все сто был уверен, что Казехая получает от этого удовольствие – если и не сексуальное, то больное и садистское точно. Химеру тоскливо смотрит на младшего брата, что смотрит на него совершенно так же печально, но он едва заметно кивает. Химеру аккуратно берёт Канаме за руки и притягивает ближе, при этом стараясь сохранять некоторую дистанцию, чтобы не дай Боже все в храме не сочли это слишком вызывающим и вульгарным (Это было странным опасением, учитывая продолжение церемонии.) Канаме вовсе не выразил... Ничего он не выразил, его было так легко подвинуть, будто он был безвольной куклой. Химеру невольно жмурится от стыда, когда целует Канаме в губы: со всей чувственностью и нежностью, но всё же в таком поглощающем страхе. Канаме же пытается как-то ответить на поцелуй, но и он был слишком напуган, от чего просто пытался не задохнуться: что-то будто сдавливало и сжимало лёгкие. Зрители издали такой звук, будто это было поражающим трюком иллюзиониста или циркового артиста. Химеру и Канаме может и целовались раньше, но точно не у всего собора на глазах. Интересно, а святые на иконах тоже поощряют это? Химеру практически моментально отстраняется, а Канаме в волнении смотрит в пол и почти теряет сознание, когда слышит голос Тацуми: — Теперь, супруги, пожалуйста, для завершающего этапа церемонии пройдите к алтарю для ритуала соединения душ. — Пастор указывает на каменное сооружение в центре комнаты, поодаль от свадебной арки, напоминающее не то хирургический стол, не то пьедестал, и покрытое каким-то тёмно-синим полотном. Рядом стояли новые, ещё ни разу не зажённые красные свечи. Ну вот и кошмар наяву. Братья переглянулись: кажется, они одним взглядом смогли выразить столько уныния, гнева и бранных выражений, что в рай не попадут точно. Никогда. Они подходят к алтарю, взявшись за руки, как того и требовали правила этого проклятого мероприятия. — Брат Канаме, пожалуйста, освободитесь от одеяний и возлягте на алтарь. — Говорит Тацуми самым спокойным голосом и ехидно щурится. Святой, мать его, человек. Пастор. Канаме не торопится этого делать. Стоит как вкопанный, не в силах пошевелиться. Одна мысль о том, что десятки людей увидят его нагим, заставляла его терять дар речи и контроль над своим телом. Его-то родной брат – а теперь выходит и муж – совсем нечасто таким видел, можно по пальцам пересчитать, но остальные монахи... Видя нерешительность Канаме, Тацуми слегка непонятливо склоняет голову, но затем обращается к Химеру. — Брат Химеру, вы можете помочь вашему супругу. — Настойчиво. Это звучало не как возможность, а как требование или приказ. Последователи уже, кажется, шептались о робкости Канаме, вызывающей у них явно не положительные эмоции. Химеру нервно прикусывает губу, но всё же тянет пояс мантии Канаме: отвратительное ощущение, будто он только что совершил самый ужасный грех, да и Канаме явно при всём доверии к брату морально готов к такому не был. Ткань сползает с тела и стремительно падает на каменный пол, обнажая Канаме, который тут же поёжился не то от холода, не то от стыда. Религиозная толпа была в восторге, видя тощее голое тело юноши, чьи колени были в синяках и ссадинах от многочасовых молитв. Лишь изящный серебряный крестик висел на шее, никак не попорченный временем. Но бог, видимо, не уберёг ни Канаме, ни Химеру, ни последователей этой церкви. Желая поскорее просто выполнить свою часть ритуала и мысленно оказаться где-то в другом месте, Канаме пытается лечь на алтарь, но с дрожащими конечностями он почти терпит неудачу. Брат ему заботливо помогает забраться, после чего Канаме ложится на спину. Холодно – даже с тканью, лежащей на алтаре, ощущался мороз на нежной коже. — ... Пожалуйста, оголитесь тоже и присоединитесь к супругу на алтаре. — Слышится снова леденящий душу голос пастора, от которого внутри всё сжимается. Химеру не был настолько стеснителен, как Канаме, но и ему мысль раздеться перед кучей людей не казалась заманчивой, но хотя бы для брата он должен оставаться сильным – пусть Канаме попытается равняться на Химеру. Всё должно скоро закончиться, они оба с этим справятся. Химеру уверенно выдыхает, быстро развязывает пояс и мигом скидывает с себя мантию, прикрыв глаза и пытаясь представить, что церковь совершенно пуста и что вся действительность – сон. Жаль, что заинтригованные возгласы монахинь и монахов слишком реалистично отдавались эхом в храме. Оказавшись на алтаре, он садится на колени между ног Канаме. Его младший брат смотрит на него с волнением, и его грудь вздымается от нервного прерывистого дыхания, но на деле от его присутствия Канаме гораздо спокойнее. Если и придётся сталкиваться с позором на глазах у всех, то хотя бы не одному. Хотя бы самый дорогой для него человек находится с ним в одной лодке. Тонущей. С пробитым днищем. Действительно будут вместе в горе, и в радости, и даже после смерти. Химеру пилит Тацуми полным ненависти и презрения взглядом, пока Канаме пытается слиться с алтарём и смотрит то на брата, то в потолок с медными люстрами на цепях – ни других монахов, ни тем более пастора он видеть не хотел; Канаме снова невольно прослезился, отчаянно стараясь убедить себя, что это не взаправду, от чего у Химеру болезненно сдавило в груди. Он и понимал, что выбора ему особо не дали, но его не покидало чувство, будто он совершает что-то непростительное, за что ему бы стоило снести голову с плеч. А Тацуми лишь ухмыляется, ощущая превосходство и власть. Он был убеждён, что верно служит господу. Пастор совершает рукой некий жест, после которого к алтарю подходят два монаха, которые с помощью кусочка стали, кремня и трута зажигают красные восковые свечи, а затем также поспешно и молча удаляются. Тацуми произносит с невинной улыбкой, за которой скрывалось что-то зловещее и вовсе не ангельское, и мягкой интонацией: — И пока не догорит последняя свеча, будьте единым в теле, чтобы стать одним целым в душе. Да, такая красивая речь означала именно то, о чём все подумали — Химеру и Канаме должны совершить половой акт. В храме. На глазах у всех. Это всё ради того, чтобы Господь Бог поверил в их любовь и верность. Химеру и Канаме смотрят друг на друга, ощущая тяжело нависающую тревогу. Канаме выглядел так хрупко и красиво... Если всё же ангелы существовали, то Канаме точно был одним из них. Его очаровательный лик точно не должны были искажать слёзы и страх. Химеру хоть и не плакал, но от этого отнюдь не выглядел спокойнее. Канаме хотел бы восхититься телом брата, даже если это было похотью или завистью, но он не мог сосредоточиться на этом – будто глядел в небытие. Химеру и Канаме мечтали об этом. Но не в храме. Не у пастора на глазах. Химеру хотелось умереть на месте от осознания, что их первый раз будет именно таким — с публикой и на холодном алтаре. Ничего говорить было нельзя, да и что сказать? Извиниться — но смысл? Химеру никогда не сможет как-то искупить свою вину за это, и про себя Канаме думал так же. Тёк красный воск. Церковные свечи не горят долго, а узнавать, что будет, если не уложиться по времени, никому не хотелось. Химеру краем глаза обратил внимание на последователей вокруг и тут же пожалел об этом, потому что его чуть не вырвало от количества людей и от их пристальных взглядов. Он осторожным прикосновением чуть шире раздвигает ноги Канаме. ...Дефлорация и так не самое приятное событие, а Канаме был таким сухим, ужасно, но оно и понятно — мало у кого бы возникло вожделение в такой ситуации. Господи, это будет больно... Да и если Тоджо сейчас нужно было выполнить супружеский долг, то по-видимому они ещё ничего друг у друга не занимали, ибо половой орган Химеру тоже отказывался стоять. Прелюдия, наверное, неотъемлемая и очень важная часть, но насколько вообще Химеру и Канаме хотели этим заниматься, когда на них смотрят так, будто они очень дорогой экспонат в музее? Ощущали они себя, правда, скорее животными в зверинце. Вроде бы ритуал не запрещал этого, да и какой-то запас времени у них всё же есть, но насколько же не хотелось ублажать взгляды этих святых подонков, которые видно только и ждали чего-то такого — насколько бы пусты не были их лица, глаза так и выражали что-то порочное и дьявольское. Конечно, им ведь всем пришлось наотрез отказаться от мирских потребностей и греха в угоду службе господу — где и когда бы они ещё такое увидели, и что уж говорить о сотворении наяву? От того Химеру и Канаме больше не будут после ритуала зваться монахами и покинут монастырь – хоть одна ложка мёда в бочке дёгтя и соломинка в стоге иголок. Но причинять боль младшему брату Химеру точно не хотел: придётся всё же дать лицезреть святым братьям и сёстрам желаемое. Химеру, смотря исключительно на Канаме, а не в сторону заинтересованно болтающих и глазеющих зрителей, осторожно проводит руками вдоль тела Канаме – такого субтильного и слабого из-за бедной диеты, правда не изуродованного чревоугодием. Оглаживает аккуратные плечи, проводит пальцами по острым ключицам и ниже по выпирающим рёбрам, касается впалого живота. Канаме тяжело выдыхает и вздрагивает, прикрыв глаза, когда Химеру касается его твёрдых скорее от холода, чем от возбуждения сосков. Сложно сказать, какие эмоции испытывал Канаме: вроде волей-неволей внутри словно что-то начинало порхать от прикосновений Химеру, а вроде – неужели сейчас верные слуги господни будут смотреть, как Канаме тает от рук собственного брата? Неужели после этого Канаме будет всё ещё выше, чем какая-нибудь распутная блудница? От осознания того, что Канаме больше никогда не будет святым, его прошиб озноб. У Канаме будто что-то треснуло в душе, он с пустым выражением повернул голову в сторону Тацуми, но смотрел в никуда – просто вперёд. "Неужели я буду отвратителен богу?" Тело Канаме, правда, жило не в согласии с рассудком и мыслями, так как оно охотно отзывалось на ласку – Химеру проводит рукой ниже и изящными пальцами, к которым были прикованы искушённые взгляды всех слуг божьих, осторожно дотрагивается ими до самых чувствительных и постыдных участков тела Канаме: круговыми движениями массирует клитор и опускается ниже к едва ли влажному отверстию, после чего достаточно быстро утыкается пальцами в никем не тронутую девственную плеву – знак послушания Господу и ангельской чистоты. Канаме такой милый, невинный... Он заслуживает всей великой любви и нежности мира – Химеру был готов прямо сейчас припасть устами к сокровенному месту Канаме и трепетно целовать, касаться языком, чувственно оглаживая худосочные бёдра брата на своих плечах, пока бы тот стонал и всхлипывал от внеземного наслаждения голосом мелодичнее и краше, чем в церковном хоре. Но не при "святых" братьях и сёстрах. Не перед этим развращённым, гадким, безнравственным пастором, с неподдельным интересом наблюдающим за представлением – убейся. Не тогда, когда уже слишком много воска стекло со свечей под жаром горящего фитиля. Химеру осторожно трётся расслабленной, ни разу не возбуждённой плотью о почти сухие половые губы Канаме, пытаясь хоть как-то на перейти на нужный настрой. Химеру искренне хотелось сброситься с ближайшей колокольни – он разве не совершает непростительное насилие над любимым младшим братом? Разве этот отрешённый, но всё же заплаканный лик выражает хоть крупицу удовольствия? Хоть что-то, кроме тревоги и страха? Но Химеру не хотел этого делать — может ли он быть насильником, если его самого принуждают? Если он сам изнасилован? Насколько же заворожённо эти "святые" глаза наблюдают за тем, как греховно и грязно соприкасаются тела братьев Тоджо на священном алтаре. Химеру вздыхает, ощущая, как немеет тело от отвращения к самому себе, и с превеликим сожалением едва ли слышно шепчет: — ...Канаме, прости меня, пожалуйста... — Чётко понимая, что нет ему прощения. Канаме громко сглатывает и замирает – болезненно жмурится, когда чувствительные створки раздвигает мужское достоинство брата. Слышится жалобный, болезненный вскрик, а после восторженный шёпот, загулявший эхом по храму и отвратительно отдававшийся в ушах. По основанию члена Химеру стекают рубиновые капли, окропляя поверхность алтаря – как и хрустальные слёзы боли с наивных золотых глаз. Химеру практически теряет сознание и чувствует, как земля уходит из под ног вместе с алтарём – в голове так и продолжает носиться одна единственная фраза, почти как мольба о помощи: — "Я чудовище, я чудовище, я чудовище..." Почему Химеру ранее просто не убил его преподобие Казехаю? Ударь чем-нибудь увесистым по голове, да и сгори к чёртовой матери в глубинах преисподней, испытывая адскую агонию. Но это было бы меньшим грехом чем то, что он сотворил сейчас. — ...Брат Канаме, ваша чистота выше всяких похвал. — Химеру вот-вот стошнит от того, с каким противным высокомерием эти сиреневые очи сверлят капли крови, спадающие на камень. — Наш Господь гордится вами, вы и вправду были верны ему. Аминь... — "Господь..." — С презрением подумал Химеру. — "Были..." — С отчаянием отскочило в голове у Канаме. Монахи и монахини вокруг шептались с таким истинным ликованием – боль и позор Канаме произвели всамделишный фурор. Того и гляди сейчас послышатся аплодисменты. ...Он так дрожит и всхлипывает, выглядит так жалобно и беспомощно. С глаз Химеру невольно начинают сочиться горькие слёзы раскаяния, стекающие с побледневшего пуще прежнего от ужаса лица. — Прости меня, прости меня, прости, прости, прости... — Почти ощущая близкий нервный срыв, вторит Химеру, словно монотонный звук падающих в лужу капель, да настолько тихо, что это слышно лишь Канаме и самому Господу. Канаме лишь сильнее начинает заливаться слезами и икать под аккомпанемент восторженных комментариев, когда его брат двигается. Между ног отвратительно саднит. Член начинает легче скользить лишь из-за всё обильнее капающей крови с чувствительного места, так нещадно жгучего и болящего. Канаме казалось, что вот-вот и с последующим движением его естество вывернут наружу, если конечно от него не станется лишь кровавое пюре до этого момента. Всхлип. Вскрик. Стон. Ик. Всхлип. Толпа святых братьев и сестёр явно осознавала, что Канаме вовсе не испытывает ни грамма удовольствия, а лишь боль и унижение – насколько ж обыденны были страдания в этих стенах. Было очень трудно не поддаться садистским настроениям, когда тебя самого ожесточённо бьют розгами и заставляют часами молиться на каждодневной основе – достаточно освежающим будет увидеть, как страдает кто-то другой. Страдание — это неотъемлемая часть рутины верующего. Взгляд Тацуми не сходит с капающей из лона Канаме на алтарь крови, будто это было подписью договора с самим дьяволом. Но именно такого обращения и заслуживают грешники. В гелиотроповых глазах пастора так и читалась искренняя просьба, обращённая к самому богу, дабы тот замедлил неустанный марш времени или повернул его вспять, дабы церковные свечи горели всё дольше и дольше. Гранит алтаря впитывает капли цвета запретного плода и вина, словно оставляя вечную память о отвратительном и позорном событии. Свечи вскоре догорят. Блестящего воска под ними скапливается всё больше и больше. Послушники Господа лицезрели апогей человеческого унижения воочию. Канаме уже даже не плачет и не кричит, а лишь прерывисто дышит и смотрит куда-то в пустоту, повернув голову, полную мыслей о Господе, когда его супруг и брат в одном лице совершенно безынициативно и механически совершает фрикцию: будто не "любовью" занимался, а землю полол или бился лбом при молитве. Пастор скрещивает руки на груди, на которой был вычурный крест из белого золота, и прикрывает глаза. — Пожалуйста, я прошу всех произнести молитвы. — Разносится эхом по всему храму словно убаюкивающий, но проникающий холодом во все уголки души голос Тацуми. И спустя секунду же вокруг начинает звучать множество взываний к Господу, сливающихся в один большой, раздражающий, давящий на черепную коробку гул. Звон в ушах. Химеру казалось, что его сейчас стошнит — этот всеобщий глас словно был резко начавшейся мигренью. Химеру произносит молитву с полным отсутствием выражения, настолько машинально – будто и не человек говорил вовсе с этим отсутствием всякой души и чувств. Он не мог услышать, попадает ли он в ритм с остальными, ту ли молитву он вообще читает — да и столь любимого и ценного Канаме было тяжело увидеть. Химеру молил лишь о том, чтобы это всё быстрее кончилось. Канаме попытался уныло промямлить молитву заплетающимся языком — от всего навалившегося стресса и опустошения никакая часть его тела не желала ему подчиняться. Сквозь слёзы бубнит себе под нос эту молитву, даже не зная, хочет ли он получить помощь Всевышнего, находясь в таком унизительном состоянии. Канаме правда ненавидел себя. Всю жизнь он считал себя весьма нерадивым монахом, да и просто-напросто юродивым, пусть и любимый Химеру постоянно говорил ему об обратном — какой в этом смысл, когда этот же любимый брат сейчас ранит твои внутренности и пятнает твою честь на потеху толпе и учителю?.. Но он ведь не виноват, Химеру не хотел этого, как и Канаме, но у них не было выбора... Господи, помоги. Химеру даже не сразу понял, в какой момент произошла эякуляция — должен был быть пик блаженства, вершина удовольствия, а вышло что-то вроде зачесавшегося локтя или чиха. Совершенно никаких чувств кроме моральной боли и унижения. Кажется, что даже чисто физиологически Химеру ощутил полное ничего. Лишь когда молитва стихла и сменилась радостными возгласами, он посмотрел вниз и увидел белёсую жидкость вперемешку с кровью — будто пушистые почки вербы упали в бокал красного вина. Дискомфорт. Канаме совсем перестал плакать — кажется, лишь потому что влага в организме иссякла и дышать уже было тяжело — и прикусил от обиды бледные, дрожащие губы. Химеру то не испытал ничего приятного, а что уж говорить об удовольствии Канаме — хотя, пожалуй, прекращение этой ужасной, саднящей боли в чреслах в какой-то степени можно было причислить к удовольствиям. Всё ниже пояса будто онемело. Горячая жидкость внутри почти не ощущалась, да и тяжело было это отличить от собственной крови. ...В аккурат после этого последний пепел рассеялся со свеч, а вместе с тем и всякая воля к жизни, которой до сей поры и так почти не оставалось. — ...Наш ритуал можно считать завершённым. Стоит поздравить молодожён с избавлением от греха и получением божественной защиты от блуда и похоти. — Тацуми невинно улыбается, и лишь глубоко за чёрными зрачками было что-то зловещее, ужасное – можно было поклясться, что пастор был одержим джином или демоном, а скорее всего похотливым и жестоким инкубом. — Канаме, Химеру, продолжайте нести службу нашему Господу и дальше, даже не являясь частью нашего сообщества. — Льётся в уши преспокойный голос. Преподобный вскидывает вперёд руки с металлическим крестом в них. — Аминь. — Аминь... — Устало шёпотом повторяет Химеру и смотрит на лицо младшего брата. В ранее напуганных золотых глазах читались лишь смирение и боль. Вторая пара жёлтых глаз была такой похожей и совершенно отличной одновременно — лишь пустота была во взгляде Химеру, так непохожая на яркую эмоцию Канаме.

...

Никаких каменных стен. Никаких уже мозолящих глаза и вызывающих отвращение витражей. Никакой отвратительной постной похлёбки из Бог ведает чего, что даже скот брезгует. Никакого ничуть не защищающего, как показал опыт, креста на шее. Никаких каждодневных молитв, уходящих в пустоту. Никаких следов и ран от розг на спине и сухого гороха на коленях. Но какой ценой? — Прости меня, Канаме... Прости... — В раз сотый, а то и больше повторяет Химеру. Слёзы, спадающие с лица и впитывающиеся в холодную пыльную землю, никак не могли перестать литься и литься, словно из прогнившей бочки. — Пожалуйста, прости меня... — Хрипит Химеру и падает на колени перед братом, утыкаясь заплаканным лицом в его одеяние. Химеру –самое мерзкое существо. Он ощущал себя болотной ползучей тварью, и лишь такого отношения заслуживал. Он должен был быть благодарен, что Канаме ещё почему-то слушал его. — Всё хорошо... Ты не... ты не... — Мямлит Канаме, медленно опуская голову. Весь мир перед глазами шатался и вертелся, скручиваясь в спирали – и почему в голове ни единой связной мысли? Вот-вот череп лопнет. — Ты не... — Канаме неожиданно чуть ли не рвёт. Он падает на землю рядом с братом и в испуге хватается за лицо, вместе с чем звучит звук неудавшейся очистки желудка. — К-Канаме! — В ужасе восклицает Химеру и обнимает Канаме за плечи – урод, он считает, что ещё имеет право касаться этого осквернённого и измученного его руками поистине святого создания? Сердце болит. — Всё... Нормально. — Страдальчески тянет Канаме. Ничего не было нормально – Канаме бы не дрожал, будь всё нормально. — Ты не виноват... Я... — Химеру думал, что его младший брат вот-вот потеряет сознание. Канаме не завершает мысль и переводит взгляд куда-то на пасмурное небо. Пасмурное и серое, как и вся жизнь теперь. Сипло и так жалко звучит неожиданный, возможно без существующего на него ответа вопрос: — Братик, а мы попадём в ад?