Опыт

Когда поезд Артемия отдалился от степи, он почувствовал тяжесть. Безмерная тяжесть груза неизвестности и веретено мыслей захватили его тогда: что ждёт его в Столице, что будет с ним, с отцом и сможет ли он вообще там? И Артемий, мальчик не тепличный, конечно, работу к 16 годам знал и видел, как и случайных столичных заезжих в город. И те ему не нравились. Столица была к нему равнодушна. Смотрела своими серыми глазами оконцами многочисленных многоэтажек и провожала его этим взглядом лениво, как муху. Молодой Бурах поселился в общежитие, с таким же приезжим из случайного города парнем. И долго привыкал к молчанию. Тут тебе ни голоса отца, ни друзей, никто не дернет, не позовет и даже просто не заговорит. Тяжело. Стены учебного заведения и потолки высокие. Всё в красивых витиеватых арочках и колоннах греческого стиля, плакаты с призывом студентов учиться. И много людей в медицинских халатах снуют туда сюда, смеются и много болтают. Бурах антисоциальным не был, но предпочел встать у стены с громким плакатом «учись отлично!» и игнорировал косые взгляды на него, мрачного степняка, значительно больше и выше остальных студентов, и в своем возрасте похожего для них на каменного исполина, наверное. Бурах помнил, как впервые увидел Даниила. На трибунах в лекционной, Артемий сидел один повыше остальных, а вот Даниил нет. Он был окружен парнями, они смеялись, шутили, дружески били друг друга по плечу. И тот сиял во всем этом. Красивый. Они только взглядами пересеклись, а Артемий уж понял, что пропал. Да только в ответ восхищения он не увидел, наоборот, будущий Бакалавр лица сдержать не смог от отвращения. Думал, наверное, что Артемий дикарь. Многие так думают. За первую неделю учебы, Бурах понял только, что утомился, что анатомию пускай и понимал, то язык мертвых — вряд ли. Вряд ли степные тавро легче были, но с ними он родился в груди и на языке, а латынь ему не шла. Еще через неделю Артемия позвал выпить сосед по комнате. Он был не против. Не только потому, что пить привыкший, — Гриф таскал твирин по Городу только так, — но и потому, что столичная выпивка: водка, — да хоть спирт, — пиво, и тем более игристое, с этим твирином ни в какие ворота. Бурах пил, чем больше пил, тем больше внимания привлекал своей выдержкой. Толпа уже веселилась вокруг него. Девушки проявляли откровенный интерес, тянули тонкие ручки, ласково поглаживая ворот его рубахи, дышали перегаром и не скрывали, что попробовать со степняком их влечет, мол, рассказывают всякое про анатомические особенности их крепких тел. Это радости вызывало еще меньше, чем отвращение: пусть отвращение, но к человеку, а не влечение к игрушке для сексуальных утех. Спустя время, алкоголь сморил всех. Только Артемий сидел, глаза так и не прикрывая. Мрачный, жуткий, словно сам здесь всех положил и сидит, топит это в чистом спирте, — который принес кто-то из случайно приглашенных старшекурсников, казенное имущество с кафедры химии. Но был у него сосед, Даниил ворочался средь тел и не спал, хоть и делал вид, чтобы избежать неловкого разговора, если будет такой. Артемий усмехается: — Вставай, не притворяйся. Я не кусаюсь. Задетый тем, что он якобы чего-то боится, Данковский поднялся: — Я пытался поспать, завтра семинар, к Вашему сведению. — Тиимэл даа, — протянул Артемий, подстегиваясь тем, как Даниил пытается прислушаться к степным словам, словно бы смог понять. А непонимание его, кажется, раздражает. Смешной, — расслабься, не хочешь же спать. Учимся вместе, чего бы нам и не познакомиться? — Не видел я, чтоб Вы с кем-то еще знакомились. — Хайа дээ, — голос Артемия плавно менялся в зависимости от языка, поднимался из глубины горла постепенно-постепенно, — но это не значит, что я этого не хочу. Данковский уже выглядел хмельным, на самом деле, вело его, пока он поднимался и присматривался к Бураху, как к дикому зверю: подойти, или нет? — Артемий Бурах, — протягивает он руку. — Даниил Данковский, — он пожимает руку в ответ. Рука эта холодная, тонкая, но крепкая, сразу видно, что мужская. Но изящества не лишена. Рука Артемия же на этом фоне была не просто мужской, мужицкой, до страшного грубой и мозолистой, — мозоли привез со Степи, так они и не сошли еще.

***

— Нет, это сущее мракобесие! — воскликнул будущий Бакалавр. — Успокойся, — посмеивается Артемий, — ты столичный, тэнэг, не поймешь ничего. — А что я должен понимать?! — не унимался Даниил, — Что и хирург и мясник — всё одно? И лечение травами… это прошлый век! Бурах только головой качал. Не понимает — черт с ним. Но и на уши пусть не трещит, слушать это мочи нет. — И ты будешь тот самый манха? — Менху, — поправил Бурах, но пожал плечами. Знаний у него еще даже не кроха и потому он не знает, что за судьба его ждёт. Может, он и вовсе не увидит Город больше. Они сидели в комнате общежития на два стола, стула и пружинные койки. В тяжелом свете керосиновой лампы говорили. И полумрак размаривал, заставлял говорить тише. Друзья ли они? Вряд ли. Даниил приходит чтобы поговорить, выпить, потому что Артемий выпивать умеет, а в остальном они разные, и говорить им есть мало о чем. Но Даниил красивый. Бурах смотрел на его скулы, юношескую щетину и красноватые губы на бледной коже. Столичный. Сразу видно, что столица: сидит близко, но кажется таким далеким. Говорит свободно и дерзко. Энтузиаст. Артемий таким не был, поехал учиться по наказу отца, и даром. Вспомнив отца, Бурах вспомнил и бутылку твирина, что сунул ему Гриф на станции. Пока Данковский еще рассуждал о традиционной медицине и тягостно вздыхал, Артемий залез в сумку, что собирала пыль под койкой, и вынул бутылку настойки. — Будешь? — перебивая рассуждения Данковского, спрашивает Бурах. Даниил возмущен и обескуражен, заинтересован и задумчив, и слишком плохо прячет всё это в себе. — А как же семинары? — неуверенно спрашивает он. Бурах смотрит на зеленое стекло бутылки, на осыпавшуюся веточку травы, которой перевязано горлышко и переводит взгляд на Даниила: — На семинары после этого не ходят, — он уж было потянулся положить бутылку обратно в сумку, но Данковский, переполненный интересом, руку его остановил. — А давай… В Городе твирин пили преимущественно из граненных стаканов, плескали золотистую жидкость в них «на глаз», чтобы поровну, и пили. В столице так нельзя. В столице наливают в порционные рюмки и аккуратно опрокидывают их в себя. У Артемия такого изыска не было, у него посуды, как в больнице: одна ложка и одна чашка. Ее он и поставил на стол, плеская твирина примерно на глоток, и подвинул Даниилу под его странный взгляд. — Пей первый, — с сомнением, двигает он чашку обратно. Бурах долго не тянет, пьет резко и морщится. Настойка пробирает его до самых костей и как только остается в желудке, успокаивается. Даниил пьет свою порцию смешно. Артемий усмешки сдержать не может, когда видит, как первый глоток из горла чуть не попадает обратно в чашку, как молодой человек пытается справиться с непривычным ощущением и с трудом сглатывает. Первый глоток он всегда такой, Артемий помнит, как твирин обволакивает весь твой рот горько-сладким привкусом спирта с примесью трав. Травы эти согревают язык и вместе со спиртом щекочут горло, раздражая все слизистые. Этот вкус ни на что не похожего напитка остается во рту надолго. Допивает Данковский уже легче и быстрее. Белая чашка с золотой каемкой третий раз наполняется быстрее. А все последующие еще быстрее. — И это травы вкус такой дают? — удивлялся Даниил, рассматривая на дне чашки совсем мелкий и редкий осадок. — Прямо травы? Он пересел со стула на койку Артемия. Расстегнул пару пуговиц на белой рубашке, тяжело дышал от повышенной алкоголем температуры. И все крутил, вертел в руках эту чашку, пока Артемий лишь невнятно кивал, бурчал, и взглядом осматривал открывшиеся ему острые ключицы, редкие волосы на груди. Вид совершенно манящий и доступный. Артемий поддался вперед, Даниил же решил перестать заигрывать с чашкой и повернулся в сторону Бураха, чтобы ее отдать. Столкновения в дёсны не произошло. А столкновение глазами, долгое, неловкое и тягучее, случилось. Артемий отстраниться не хотел, Даниил попал в ловушку атмосферы полумрака и алкоголя. Интерес перерастал в возбуждение, собирался в голове мыслью и опускался к паху дерзким, запретным желанием. Артемий поддался первым, Даниил отстал ненадолго, они сомкнулись пересохшими губами довольно скупо, но и этого было достаточно двум парнишкам, чтобы глаза потемнели от возбуждения и странной тяги. Руки осекались, то и дело путаясь в одежде, снять ее долго не получалось. Артемий целовал то шею, то ключицы, совсем неумело, слишком влажно, ничего не вызывая у Даниила. Что до эрогенных зон, таких вычурных слов Бураху знать не приходилось. Данковский же в свою очередь гладил в ответ, где попадётся, но все не там, где нужно. Раскрасневшийся, смущенный, но упертый, сразу видно было, что отступать не хочет. Артемий упивался тем, как приятно было ощущать под языком солоноватую от пота кожу, и запах тела, который он шумно втягивал, нравился ему до одури. Много ли ему надо, только посмотреть на вид такого уверенного парня под ним, уже мог бы кончить. Даниил в своих ощущениях терялся, и давление чужого крупного тела и горячие, влажные поцелуи. Не их техника, а сама суть их наличия подстегивали к действиям, казалось бы, все так и должно быть, удовольствие оно там и придет. Но оно не приходило. Невозможно было его поймать, казалось бы вот-вот, и снова осечка. Дурацкие юношеские трепыхания кончились ничем. Слишком пьяны и слишком не готовы. Возбуждение сошло на нет. И Даниил, прозревший, схватил рубашку, которую снять удалось, и ушел, чтоб не бороться с неловкостью после резкого порыва. И если сексуальное возбуждение улеглось, возбужденная мысль и сердце Артемия не прекращалось. Он ходил на лекции и пресловутые семинары, чтобы посмотреть на ряд пониже себя, упереться взглядом в затылок. А теперь только затылок он и мог наблюдать, Даниил воротил нос от зрительного контакта. Весь такой гордый, задирал голову и презренно хмыкал. Бурах еще немного посидел на латыни, еще немного полистал книги и плюнул. Не его это. Руки под другое заточены, как на роду написано. Спустя всего три месяца учебы, он сменил учебное заведение, чтобы углубленно изучать хирургию.

Спустя 7-10 лет

«Холбоон», — думает Артемий, когда видит уже Бакалавра в квартире Рубина. Тот стоит, как струнка, уже совсем не юноша, уверен, и не тени эмоций нет на бледном лице. — …Ворах, правильно? — Бурах, — грубо выдает Артемий, — Я Артемий Бурах, — с нажимом повторяет он чтобы пробить уверенное и отстраненное лицо. — Замечательно, — звучит как «мне все равно» И диалог этот, тупой, как бритва в помойке, заводит Гаруспика до чертиков. Улица освежает, но совсем немного, — где там, когда вокруг все сперто запахом твири. Вот он снова здесь, спустя десять лет, в Городе, где изменилось не так уж много, если подумать. Кроме, разве что, его друзей, и отца больше нет. Но Даниил… Даниил был как гвоздь в крышку гроба. Не сказать, что Бурах нежно хранил мысли о нем, воспоминания затерлись, может быть, и плохо помнит он их близость, но это пустое. Важно, что все же помнит. Еще правда острые черты лица, и ершистый характер, и еще совсем тонкое тело. Этот же, там, в квартире Рубина — козел с портфельчиком. Глаза, правда, те же самые. Красивые невыносимо. В Управе на третий день мрачно. Людно и мрачно. Толстый Влад, занимающий собой слишком солидное пространство, всё пытается подмять Артемия под себя, чем раздражает того неимоверно сильно. Ему есть чем заняться, прямо сейчас. Пока старший Ольгимский рассказывает ему про широту власти и положение нынешних дел, Бурах смотрит за его спину, на Бакалавра, что меряет комнату ногами туда-сюда, нервно потирая подбородок. Это их вторая встреча. Артемий всё стирал ноги в попытках устаканить свое положение в Городе, и потому возможности добраться до Даниила не было, да и тот, собственно, не звал. Заканчивая удовлетворять свое самомнение, Влад отступает, Артемий порывается к Даниилу, который же встречает его с вежливым нейтралитетом. Напряжение висит в воздухе. — Не успел рассказать Вам, Ворах, о нынешнем положении дел. — Бурах, — злиться Артемий. — Да что ты?! Так и мы не слепые, видим всё. — Не нужно так кричать, — морщится доктор в ответ, — Вы нужны мне, как ассистент. Нужно создать вакцину… Гаруспик вскипает мгновенно, россказни старшего Ольгимского, наступившая болезнь, еще и этот… Бакалавр, что увидел в городе поле для экспериментов. — Шудхэр, тэнэг, — шипит Артемий. И во взгляде Даниила что-то меняется, лишь немного, но после… все, как обычно, — хрен тебе. — твердо выдает последнее слово, игнорируя взгляды семей в их сторону.

***

Когда кровь быка попадает в руки Артемия, он не чувствует ноги, не чувствует себя и хоть каплю возможности жить. Он останавливается в степи и думает, что более и шага ступить не может. Трава шепчет, убаюкивая — ляг и лежи в сухой, дурно пахнущей твири. Но нельзя. Бакалавр с портфельчиком и невыносимо красивыми глазами должен еще посмотреть пузырек крови под микроскопом. Ноги двигаются тяжело. Последний шарик курта щедро запитый водой, тупит голод. Достаточно, чтобы выжить и взрастить в себе язву. Еда нынче, как золото, запасы, что лежат в сумке, Бурах бережет. Даниил выглядит не лучше, взлохмаченный, помятый, врос в свои бумаги и сидит, ждёт мысль или уже думает ее — черт знает. — Быки не болеют, — бутылка с кровью ставится на стол без лишних пояснений. — С чего Вы взяли? — доктор отзывается, но не шибко активно, еле говорит. Артемий вытаскивает из сумки сухарь и бутылку тана: — На, — игнорирует он вопрос. — А кровь посмотри под инструментом своим. — Не надо этого, — Даниил тяжело сглатывает быстроскопившуюся от вида еды слюну. Поджарый сухарик и густой напиток призывно поблескивали. Дрожащими руками, Бакалавр потянулся к колбе с кровью и вздрогнул, когда Артемий сказал: — Ешь, это по старой дружбе, ойнон. Даниил как-то притих, елозя предметными стёклами сам себе и слишком поздно сказал: — Не понимаю, о чем Вы. Часы тихо тикали, вечерело. Еще немного и придет зажечь керосиновую лампу, если спички найдутся по карманам. Повисла тишина, которую разрубил несдержанный смешок Артемия: — Хватит, ойнон, не дурак я, всё понял. Ты только скажи, почему так? — А точно не дурак? — злится в ответ мужчина, устанавливая образец под микроскоп и утыкается в него с необыкновенным рвением. — Отдохните пока, всё потом. Артемию долго говорить не надо, сил у него и так нет. Он тяжело падает на перину и засыпает. Удивительное чудо, пока спишь — есть не хочешь, а просыпаешься, и желудок сводит. Сны Бураха терзают неаппетитные, но странные, но не такие, как всегда, ни тебе чумы, ни трупов, нет и травяных невест. Только Даниил сидит, размытый пеленой сновидения, уставший, зовёт его, Артемия, но беззвучно. Когда Бурах открывает глаза, лампа уже горит, а Даниил такой же, как и во сне — слегка мутный и уставший. — Быки не болеют, — подтверждает он. Сухаря нет, отпито полбутылки тана. Поел таки. — Но вакцину из этого не сделать. Гаруспик тяжело сел, голова гудела, тело тянуло к кровати. Что это за сон такой, всего на два часа, так, дразнилка, чтобы не свалиться по пути на очередной зов города. Бакалавр говорит и про минотавра и про антитела, а потом добавляет: — Теперь и мне нужно поспать, извольте, — намекая на выход, просит он. — За дурака таки держишь, ойнон? — Артемий двигается, чтобы Даниил мог сесть рядом, но тот и не думает сменить стул на кровать, — Я жду ответа на вопрос. Даниил хмурится, не скрывая раздражения. Сидит полубоком на стуле, плечи напряженные, лопатки чуть светят из-под ткани рубашки. Тени от неяркого света грубят его лицо сильнее. — Успокой зурхэн, ойнон, — низко говорит Гаруспик. Слишком мягко, вкрадчиво, пытаясь поймать взгляд Данковского. — Вы предпочли уйти по-английски, а теперь ищите ответы? — хмурится мужчина. Но на лице видно, что словно сказал лишнего, уколол, но неизвестно, себя или Бураха. — Не ты ли нос воротил? — хмурится Артемий, — Би ойлгоно угыб Даниил отвернулся к столу, рассматривая бумаги. Оба замолкли. Десять лет прошло, или семь? Черт его знает. Артемий знает только, что тогда они были другие, юные, задорные, с гормонами в крови и на уме. И может не бунтари, но совсем не по студенчески, не по возрасту, много выпивали, — даже больше, чем сейчас, — и эмоции тогда прятать не умели. Пылкие и возбужденные. А сейчас все не так, сейчас надо говорить и долго думать, решаться сделать шаг, потому что боишься последствий. Сложно сейчас стало. — Послушай, ойнон, — Бурах встал, чтобы положить руку на уставшие плечи, — мы оба виноваты, но сейчас-то… сейчас оно по-другому, понимаешь? — И что с того? — старательно игнорируя руку, отвечают ему. — У нас есть шанс. Бакалавр только хмыкает: — С чего Вы взяли, что мне это нужно? — А если не нужно, зачем ты дразнишь меня, ойнон, зачем врешь? — Артемий наклоняется, чтобы едва почувствовать прикосновение волос к своей щеке, опалить дыханием тонкую кожу мужчины. — Энэ ши юун хун гээшэбши? — выдыхает, Гарускип, прижимаясь губами к открытой шеи. Даниил не вырывается, мгновение, и он расслабляется под теплыми губами. Руки, что поглаживают плечи, словно уговаривают его открыться, поддаться и забыть неудачу прошлого. — Не понимаю, что Вы говорите, — находится он, намекая на степное наречение. — Не понимаешь, — улыбается Бурах, — но нравится тебе это, правда, ойнон? Я знаю, что нравится, это сразу понятно, — по глазам, мурашкам, что пробегают на коже Даниила, когда он слышит степной язык. Не просто степной, а глубокий голос Артемия, который выдыхает очередное «ойнон» или что-то вовсе неразборчивое, но такое твердое и низкое. — Вы такой нахальный, — беззлобно говорит Даниил, наконец, повернувшись. На такое заявление Бурах мог только усмехнуться: — С тобой иначе не получится, хоорхэн. Губы смыкаются, как надо, жарко, приятно влажно и горячо. Умело. И пока что это единственное, что получилось должным образом.