О кукле особенной и огоньке обсидиановом

      Она не чувствует ничего — она чувствует все одновременно. Пустота зияющей дырой внутри оборачивается, затягивает в свою пучину. Смотрит в напряженную бледную спину, всю отмеченную родинками. Всю отмеченную чьими-то поцелуями в прошлой жизни. Соображает паршиво, языком то и дело по пересохшему небу проходится, хрипы сдерживает.       Марьяна Романова умело превращала Викторию Райдос в оголенный нерв даже простым намеком на дрожащий голос и льдинками слез в уголках небесно-голубых глаз. И несвойственная Райдос дрожь наполняла воздух сухой, пыльный, закручивалась в вихри в области желудка и камнем вниз падала, срывая все замки. Она головой отчаянно вертела, взгляд к потолку поднимала, моргала часто-часто, лишь бы откровенную слабость из темных глаз прогнать.       Марьяна за двери готического зала выходит, бредет по пустым коридорам, вспоминает слова, проговоренные одними губами: — Почему ты так обесцениваешь-то сразу?.. Себя.       Марьяна ладонь на грудную клетку кладет, кожу тонкую оттягивает, не знает, как справиться. Осколки острые, с тысячей зазубринок бьют в солнечное сплетение, новый поток слез вызывают. Перед глазами плывет все, будто полиэтилен накинули и плотнее прижали, чтобы воздуха лишить окончательно. Женщина влетает в комнату, насквозь пропахшую сыростью и затхлостью. Комната вся книгами заставлена, без стеллажей даже, а вокруг беспорядочно лежат скатерти, белые полотна, множество антиквариата. Марьяна на пол садится, дизайнерскую юбку не боится запачкать, и ужасается, когда понимает, что комната эта внутреннюю вселенную её отражает.       Марьяна себя книгами кормит до отвала, антиквариат в безумном порыве скупает, каждую неделю новую скатерть накрывает, чтобы красок добавить, праздничность привнести. Марьяна в белые полотна хочет укутаться, как в саван, и пропасть навсегда. Марьяна вдруг врать много начинает, зарываться в себя поглубже и дверь на засов плотнее закрывает.       Марьяна говорит, что ей оценки не важны, что она должна в финале быть и она это знает. Марьяна знает, что больше всего на свете хочет получить одобрение и поддержку. Марьяна скармливает желания монстрам костлявым, запивает кофе с апельсиновым соком и курит больше прежнего.       Женщина счет времени теряет, да и плевать ей на выдуманную систему, пытающуюся измерить несуществующее. Чувствует кончиками пальцев тепло живительное, источник которой в комнату бесцеремонно врывается и матерится громко, когда каблук в щели между дощатыми досками застревает. — Я тебя искала везде, — стоит ровно, как солдатик детский. Каблуки неудобные и платье узкое. — И как нашла? — Я же ведьма. — Главная ведьма страны, помню, — Марьяна язык прикусывает сразу же, нельзя жрице знать, как тщательно она её социальные сети изучает.       Вика хмыкает, огонек в глазах вспыхивает резко, а Марьяне рыдать сильнее хочется. Огонек обсидиановый её оживляет, все косточки на место возвращает, ритм сердца выравнивает — словно она кукла на шарнирах, которую Райдос разбирает и собирает. Марьяна хочет себе рот обеими руками закрыть, зубами собственный язык откусить, ртутью гортань заполнить. Лишь бы не дать нежности и трепету покинуть чертоги сознания. Не дать им преобразоваться в слова откровенные, которые не нужны ей. — Ты же знаешь, что я тебя самой достойной считаю, — Марьяна встает на ноги шаткие, за стену придерживается, ближе не подходит. — Разве ты говорила? — А тебе на публику нужно? Громко? — Марьяна плечами ведет, промаргивает слезы. — Как ты, когда за Гецати агитируешь?       Огонек обсидиановый гаснет, на его место сталь и псы голодные приходят. — Лицемеришь же. Правда где? — Вика все же шаг вперед делает, спиной опирается на стену шершавую. — Сердцем не чувствуешь?       Вика голову в сторону женщины поворачивает, смотрит долго и ужасается. Чувствует ведь. Чувствует и верит. И нет больше: «я тебя не верю, Марьян» и «я подозрительна в выстраивании взаимоотношений». Плотины мгновенно не рушатся, но плотины рекам энергичным путь готовы открыть, самоустраниться. — Зря ты на финал не согласилась, Марьян, — тонкие губы в полоску сжимаются. — Зажгли бы там. Вместе.       Марьяна смеется, но смех этот горький, болезненный, выстраданный. Марьяна последние остатки блеска приторного с пухлых губ съедает, принимается за внутреннюю сторону щек. За плечи себя обнимает, осматривая обветшалые окна, продуваемые изо всех щелок. — Я не хочу больше с тобой бороться.       Шаманка шаг назад делает, взгляд затравленный поднимает, свои же раны клинком кровавым рассекает. Марьяна сдается, отдает все почести и ордена бесполезные. — Ты же хотела меня на прочность проверить, Вика, — Марьяна отмахивается от рук загорелых, пытающихся субтильные плечи обхватить. — Я не прошла твою проверку. Я слабачка.       Вика чувствует капельки пота холодного на затылке, желудок яростно скручивающийся, чувствует щупальца паники, умело окутывающие все тело. Вика нелепо руками в воздухе взмахивает, пытаясь ускользающее тело поймать. — Ну что ты как ребенок малый? Мой младший и то усидчивей.       Марьяна уши затыкает, мечтает больше всего на свете никогда не знать гордую и головокружительную, желанную Викторию Райдос. — Ты ведь меня предупреждала, — Марьяна сдается, закидывает руки длинные на сильные плечи, обвивает подобно удавке. — С самого начала сигналы подавала, не давала приблизиться. — Почему не послушала? — Вика глаза жмурит до звездочек разноцветных, талию тонкую в руках сжимает, оголенные участки кожи обходит, боится. — Думала я сильная. Думала, дура, что любовью и светом своим все твои трещины заполню, — Марьяна всхлипывает, вдыхает аромат амбры и мускуса от шоколадных завитков. — Думала, что я для тебя особенной стану.       Вика не может челюсть разжать, не может, но так хочет во все горло прокричать, что Марьяна для неё самая особенная из всех самых особенных. — Особенная же, особенная, — полушепотом интимным, прижимаясь кончиками губ пересохших к мочке уха. — Не нужно это из жалости говорить. Не нужно мне твоих подачек, Вика.       Марьяна отталкивает сильное тело от себя, шаг назад делает, спотыкается о простынь, на пол грязный стремительно летит. Успевает локти подставить, отчего все тело током прошибает, узелками нервные окончания скручивает. Вика соображать не успевает, на колени опускается, руки подставляет. — В волейбол тебе играть нельзя, — Марьяна голову назад запрокидывает. — Реакция заторможенная. — А тебе, видимо, на ногах ходить противопоказано. — На руках меня носить будешь?       У Вики сердце щемит сладко, болезненно, тоскует и изнемогает. Тысячами фейерверков взрывается, когда видит улыбку на пухлых губах. Марьяна лежит на пыльном полу, словно позирует на обложку лучшего журнала, рядом скатерть изумрудная, а в глазах серо-голубых все еще надежда.       Жрица корпусом вперед наклоняется, к животу подтянутому прижимается, вслушивается в глухие удары сердца чужого. Полоска открытой кожи между юбкой и топом холодная, мрамору подобна. Вика не сдерживается, пальцами надавливает. — Ты и пресс успела накачать. — С тобой, — Марьяна хохочет искренне, когда видит взгляд смущенный. — От смеха с тобой. А ты о чем подумала, Вика? — Я не говорю ничего из жалости, — Райдос на руки вдруг опирается, смотрит внимательно взглядом открытым. Честность её Марьяну гранитной плитой придавливает.       Марьяна чувствует себя потерянной, уставшей, метающейся из угла в угол Гердой, потерявшей свою Разбойницу. Марьяна кружит на качелях эмоций, смех и слезы сменяют друг друга кошмарно часто, внутренняя батарейка изнашивается всё быстрее. — Я опухла вся уже, да? — шаманка руками дрожащими новые дорожки слез вытирает, носом хлюпает по-детски.       Вика кивает отрицательно, пальцы с длинными пальцами, покоящимися на дощатом полу, переплетает. Контрасты и правильность их, нужность позвоночник в труху превращают. Персиковая рука, испещренная материнскими морщинками с аккуратными маникюром и парой колец рядом с кожей фарфоровой, ногтями, избавленными от лишней мишуры, с обилием колец причудливых. Контрасты Вика ненавидит всей душой и сердцем: контрасты её тянут беспощадно.       Она расстояние сокращает, делит с нежной рыжей девочкой воздух на двоих. Крупные слезы падают на приоткрытые терпкие губы. Чужие слезы. Вика целует, слезы целует самозабвенно, отчаянно. Сцеловывает со скул острых, с ярко выраженной челюстной линии. Вика целует и вкладывает в эти уверенные касания все невысказанное, скрытое и строго охраняемое цербером. — Ты настолько особенная, что страшно мне, Марьяна, — жрица кончиком носа по губам приоткрытым проходится. — Я не могу, не могу сказать тебе больше. Это уничтожит. — Меня? — женщина тянется, ищет губы терпкие. — Нас.       Марьяна кивает еле заметно, самосожжение готова устроить, уверена, что Вика даже досок подкинет в зарево яркое. Всматривается в темные глаза, дыхание задерживает, вновь огонек замечая. Он мерцает слабо, — и чем ближе влажные губы к тонким приближаются, тем больше разгорается, грозясь превратиться в то роковое зарево, что все уничтожит. Марьяне страшно, Вике еще страшнее, но губы болезненно правильно соединяются, не прижимаются даже, лишь касаются легко, текстуру пробуют.       Упругий язык Марьяны вторгается в жар уст напротив, вулканы извергаются, с языком нетерпеливым переплетается, но в схватку не вступает. Ласкает нежно, бережно и томительно. Вика глаза боится закрыть, боится принять, что неправильное и запретное является абсолютом в её жизни стабильной. Отвечает несмело, в ладонь чужую ногтями впивается.       Поцелуй влажный, с привкусом сладкой горечи. Марьяна вжимается телом в платье чёрное, в себя вбирает, мысли о конце всего по затылку бьют. Марьяна огонёк терять не хочет, греться больше не обо что будет, сердце коркой льда покроется, глаза пеленой накроются, промёрзнет же вся. Превратится в куклу неподвижную, красивую и изящную, но настолько не настоящую, что прикоснуться страшно будет.       Вика по рёбрам выступающим проходится — вздрагивает испуганно. В погоне за идеалами и целями совсем не заметила, как рыжая нежная девочка стала истончаться, будто исчезнуть намерена. Руки на спину переходят, позвонки пересчитывают, губы смелее навстречу открываются, льнут бесстыдно. Узлы мрачные внизу живота завязываются, норовят всё вокруг в плен взять, подчинить и на коленях умолять.       Жрица на физическом пытается сосредоточиться, чтобы запомнить всё, чтобы каждое пятнышко и родинка на сетчатке глаза отпечатались. Свет и сияние мерцающее артерии заполняют, волоски на затылке дыбом встают, пальцы в неудобных туфлях поджимаются, когда Марьяна в шоколадные волосы зарывается, ощутимо голову массирует. — Ты не ешь совсем, — женщина отрывается, дыхание переводит, поскорее тему переводит. Не помнит ни дня, когда Марьяна хотя бы обедала в стенах особняка. — Об этом сейчас поговорим? — шаманка большим пальцем вытирает слюну с уголка своих губ, вызывая приступ дрожи в чужом теле. — Да. — Я взрослая девочка, сама разберусь, — Марьяна улыбается очаровательно, фальшью сквозит за километр. — Ты на вкус как кофе. Терпкая, горькая. Ещё хочется.       Вика сглатывает шумно, чувствует во рту привкус металлический от внутренней стороны щек настрадавшихся. Марьяна мастерски в человеческие игры играет, но сама почему-то в ловушку огонька попалась. — Я не куплюсь на такой хитрый перевод темы. — Мы не будем обсуждать мое питание, Вика, — Марьяна тоже защищаться умеет. — Это не твоё дело.       Женщина смотрит внимательно, следит за строгим лицом, на котором эмоции от раздражения сменяются сожалением. Раньше заботиться нужно было, когда тебе все двери нараспашку. Двери нараспашку, сквозняки до костей пробирают, а ты мимо проходила и взгляд надменный бросала.       Вика плечи опускает, кивает обречённо и встаёт, руку подавая. Марьяна хватается, вновь прижимается, мочку уха зубами прикусывает. — Я хочу тебе запомниться навсегда. Везде след оставить, — рыжая нежная девочка вдруг в бестию за считанные секунды трансформируется. Такие контрасты влагу между подтянутых бёдер рождают. — Ты прощаешься со мной? — Боюсь, это ты со мной прощаешься. Действую на опережение.       Жрица целует жадно, пытается весь кислород у Марьяны украсть, часть огонька вдохнуть в тело субтильное. Кусает исступлённо, жажда на языке растекается, рот заполняет. Марьяне думается, что у неё от сильных рук фиолетовые отпечатки на спине останутся. Там, рядом с лопатками, где крылья должны расти.       Они прерываются внезапно, чувствуя импульс в воздухе потрескивающий. И вопросы на языке извиваются, но дальше губ измученных, зацелованных не выходят. Навсегда остаются с церберами своими.       Марьяна заправляет шоколадные локоны за ухо, чуть дольше задерживается большим пальцем на щеке, гладит мягко. Разглаживает складки на платье, по ключицам кончиками пальцев пробегается, берёт в ладонь кулон с фирменной «В», очерчивает с любовью. Вике дурно до язв на теле и обугленных конечностей, тошно до головокружения надоедливого и гортани сухой.       «За что ты мне?» — не произносится, но рыжая девочка слышит, кажется, смотрит ласково в ответ.       Женщины медленно идут до общей гримерной, не разговаривают больше. Вика, как за стол садится, телефон в руки хватает и погружается в мир социальных сетей, видимо. Марьяне ничего не остаётся, как сесть в уже облюбованном правом углу. Организаторы и коллеги снуют, мишурой кажутся, декорациями картонными.       Марьяна не знает больше точно ли она существует. Поглаживает коленки худые, возвращает блеск на губы, поправляет новое украшение причудливой, конечно же, формы. Не смотрит на неё больше, борется, знает, что больнее будет. Дыра в пустоты бесконечные превратится, себя найти не сможет больше.       У шаманки в груди колет, когда Вика смущённо подходит к ней, ставит на стол два контейнера пластмассовых и стаканчик с кофе. — Пообедаешь со мной? — Здесь? — Марьяна улыбается удивлённо, по сторонам оглядывается. — Прости, столик в ресторане не успела выбить, — Вика стул пододвигает, передаёт женщине приборы. — Что это? — Омлет со шпинатом и индейкой. И кофе, — жрица плечами пожимает, отламывая кусочек своей порции. — Еще взяла апельсиновый сок, если тебе захочется.       Марьяна глаза широко распахивает, думает, что прямо сейчас сотню пуль сквозных получила. Смотрит на забавно жующую женщину, сдерживает порыв наброситься с нежностью удушающей. Марьяне кажется, что она вновь в средней школе, а та самая угрюмая девчонка с глазами пронзительными к ней единственной в столовой подсаживается и свой стакан с любимым какао молча подвигает. — Спасибо, — женщина берёт вилку, другой рукой чужую коленку под столом накрывает.       Бытовой разговор сам собой завязывается, естественно и легко, без острых углов и тёмных недосказанностей. Марьяна руку убирает, когда к ним подключается Владислав, заряжая звонким смехом всех вокруг. Взгляд серо-голубых не отводит, следит за каждой эмоцией и морщинкой активной мимики лица. Марьяне мечтается, что в другой жизни, может, через век или два, они бы смогли сидеть вдвоём на светлой просторной кухне и смеяться с чего попало. Вика обязательно бы готовила ей вкусные сырники на завтрак, а Марьяна только бы островатый нос чужой в муке пачкала. Целовала бы бесконечно, и насытиться бы не смогла.       Марьяна позволяет себе лишь на миг, на этот миг поверить, что между ними что-то большее, чем непонятные отношения с уничтожающей страстью и больной нежностью. Смеётся во весь голос, маячит перед камерой Вики, корчит рожицы. Позволяет себе соблазнительно, плавно двигать телом, чувствуя цепкий взгляд тёмных карих. — Придётся меня, — тянет сладко, на надрыве.       Вика знает, что придётся лишь забывать. Прятать фото в картонных коробках под кроватью, поглубже затолкнуть в шкатулку подаренные кольца с редкими камнями, выжечь из сознания высокий голос с пошловатыми шутками, изувечить картинки нежного взгляда светло-голубых и выбить из себя фактуру податливого субтильного тела.