тени и стрелы

я думаю, когда небо обрушится на нас, мы продолжим лежать на вмятых в землю решётках, мёрзнуть и мечтать о вещах недосягаемых. звёзды упадут рядышком, но умрём ли мы раньше от их огня и холода, или умрут они, рассыпавшись в хрупкие крошки грязи? кто знает... кто, чёрт его возьми, знает.

ёнджун натягивает тетиву, примеряется, взглядом одного глаза режет цель, и задерживает дыхание, прежде чем спустить стрелу. наконечник кромсает контур красного пятна, едва-едва заходит вглубь. неужели боится? ёнджун, честно говоря, бесится. раздражение в груди помаленьку подтягивает за собой злость, а там: желание разломить напополам рукоять, блеском красного металла красующийся в рассеянном свете осени, сгрызть прочное натяжение тетивы, расколоть мишень и собственную голову. однако ёнджун продолжает стоять и упрямо дрожать в холоде дня, свирепо всматриваясь в свой полу-промах из-под отросших прядей взмокшей челки. и через раз дышать, воспламеняясь сильней. однажды он сам обернётся этой стрелой и вмажется в гладкую твёрдость мечт, кашей из крови, плоти и костей сползёт в траву, чтобы удобрить землю. тогда-то пустота завладеет им. тогда-то всё закончится, обретя смысл. воздух едва дёргает позади него. ёнджун успевает обернуться и перехватить мужскую кисть с занесённым над виском разделочным ножом. кончик острия теперь упирает в лоб, ненавязчиво щекоча его. ёнджун думает: вот же мудак. и невольно фырчит. напротив него злобно улыбается настоящий психопат (по крайней мере, иначе его не назвать). улыбается обворожительно для безмозглых и трусливых фанатов. для ёнджуна же — привычным миксом угрозы, азарта и помешательства. чхве субин напирает всем телом, желая косвенно коснуться ёнджуна и пустить кровь. его любимый аромат и цвет. а сам он весь в траурном чёрном, оплакивает давно потерянное здравомыслие. ядовито-ласково говорит: — пришёл поздороваться. как жизнь? ёнджун уклоняется как от вопроса, так и от стремительно возрастающего на его руку давления. лезвие свистит недалеко от уха, нос субина мимолётно целует его под глазом. осень плотно кутает их в колючие порывы ветра. внутри сжатых ладоней, прямо в костях, шевелятся тени, обученные сворачивать шеи и убивать. ёнджун держится, потому что поддаться — значит встать по правое плечо с субином. — ты такая тварь... чхве субин смеётся лопнувшими надеждами, и ёнджун видит вспышки солнца и обратную сторону луны. он, по правде говоря, с момента их встречи всё видит прозрачно, ясно, доподлинно: у субина не кровь — бурлящее течение теней, рвущихся натянуть вены до треска и микро-фонтаном излиться на брюхо и ноги. у субина не мысли — крики безликих покойников, пришедших забрать то, что ими же было упущено, потеряно, насильно отдано. у него не руки — оружие, затупленное излюбленным цветом. и глаза — кончик ёнджуновой стрелы. всегда вонзается по краю, но никогда — в сердцевину. ёнджун уверен: это игра, в которой конечная цель — его горячее сердце, ошмётком согревающее землю. и видит его отец, он не дастся так просто. — брось, тебе не нравится? я тренирую тебя, — и любовно (если бы он только умел) выдыхает: — mea mori. ёнджун кривится, во рту копятся ругательства на всех известных ему языках, но он, обнажив светлую кромку зубов, сжимает челюсти до боли. терпение, повторяет он про себя, дар мой. рукоять ножа выскальзывает из крупной ладони, мягко входит в сырую землю на треть и отражает грязь субиновой подошвы. дарам свойственно растворяться в самый неподходящий момент; субин шепчет во влажность приоткрытых губ: — поцелуемся? и хохочет, как умалишенный, когда ёнджун бьёт его в грудь. к ночи бутоном распустится синяк. сиреневый поверх выцветшего бордового. — мерзость, — без всяких чувств бросает ёнджун. в нём даже нет былой ненависти, просыпающейся при столкновении с этой дрянью. ёнджун будто иссяк за время тренировки, а может, это случилось многим раннее. он не знает, да ему и нет до этого никакого дела. однако субину есть. смех обрывается на выдохе, и он замолкает, сторожевым псом сканируя парня перед собой. привычная ему картина мира идёт рябью, сбоит и трескается. субину это не нравится. так не должно быть. — эй. посмотри на меня. — отвали. ёнджун звучит так, словно не договорил, проглотив одно слово. весомое и ценное для удовлетворения эго и внутреннего спокойствия субина. его рёбра надуваются раскалённым стеклом изнутри. ему хочется оглушить весь мир яростным криком: скажи моё имя. хочется оглушить чхве ёнджуна до тошноты, слепоты: скажи моё имя, чхве ёнджун. хочется до простого невозможное. он заведомо проглатывает скребущее под кожей безумие. не подаёт виду, когда мимо проходит ёнджун, чтобы забрать стрелу. в руке его неестественно ровно лежит лук. не покачивается из стороны в сторону, не дрожит. будто руку ёнджуна выплавили из стали, неживой и тяжёлой. малость устрашающей. и рукоять лука в ней стала её продолжением. время от времени, на межрегиональных соревнованиях так и есть. субин знает: он не пропустил ни одно. — хочешь, чтобы я выбил тебе зубы? ёнджун, незаинтересованный чужой болтовнёй, бездушно молчит, предчувствуя надвигающуюся катастрофу. и бесстрашно (до бестолкового упрямо) ждёт тот самый катаклизм. сперва субин выговорится, просмакует вслух каждую из своих идей, молниеносными вспышками возникающих в его голове, а затем приступит к действиям. — может, ты хочешь, чтобы я переломал тебе кости? или выгнутых в обратную сторону кистей будет достаточно? когда у тебя там очередное соревнование? — ты знаешь. субин зло щурится. он, наверное, даже не в курсе того, как широко раздуваются у него ноздри в порыве ярости. ёнджун неустанно забавляется этим. даже с кровоточащим носом или выбитой челюстью; отекающим глазом после встречи с субиновым кулаком или сломанным пальцем, хорошо, что правой руки, иначе было бы тяжело пользоваться луком и стрелами. ему всё равно, как далеко зайдёт субин в своей ненависти. ёнджун больше не чувствует к нему ничего, кроме остаточного зуда в районе груди. — говоришь, знаю? — конечно, знаешь. стрела приятно холодит мозолистую ладонь. ёнджун возвращается к субину. поравнявшись с ним, безжалостно-тихо говорит: — не было ни одного соревнования, которое ты бы пропустил. — меня привлекает стрельба из лука. красивое зрелище. — однако, ходишь ты только на мои. прямой взгляд надсекает закуток души. глубоко внутри, на дне пустоты вместо зрачка, где она пряталась всё это время, начинает жечь и морозить. морозить и жечь. ёнджун касается своим худым плечом его плеча, приподняв подбородок за решётками прядей смотрит смело, почти вызывающе, и если бы у субина не сдавливало горло от злости и желания по-настоящему его поцеловать, чтобы, наконец, вывести из себя — или, — залатать собственную прихоть, покрывшуюся мхом и пылью, он бы дёрнулся вперёд. впечатался дёснами в чужие дёсна. так просто. свести с ума и сойти с ума самому. субин не знает, откуда это в нём взялось, но он никогда не собирался с этим бороться. ёнджуну достаточно тишины, царапающей внутренности, и прерывистого дыхания бывшего фехтовальщика, чтобы, вздёрнув изящную бровь, победно хмыкнуть. — ты такой простой, чхве субин, — у субина дёргается уголок рта, но изнутри его трясёт хлипкой высохшей ветвью рябины. — думаешь, что видишь всех насквозь, думаешь, что можешь вдавить в грязь каждого, но оглянись уже, субин-а. дышит ли он? дышит-дышит. или?... ребро плавится под подушечкой пальца ёнджуна, внезапно ставшего паяльником. — мне ничего не стоит пройтись по тебе. субин должен вынуть нож из земли и кинуть его меж лопаток ёнджуна. но вместо этого он позволяет ему уйти.