слёзы, напитавшие землю под головой,
сколько в вас химических формул боли?
— если я сойду с ума, пообещай навещать меня в психиатричке. бомгю черезмерно драматичен в девять утра даже для самого себя. ёнджун благоразумно помалкивает, и в этом ему помогают мысли, стайкой сбившиеся на поверхности сознания — потяни их за нити, и расцветет предсмертный узор. ёнджун дробит воспоминания о вчерашнем вечере на мириады крошечных осколков, чтобы не просто порезаться — оставить шрамы-напоминания. после того, как субин едва не проехался по нему ножом, а ёнджун не повел и бровью, он, сложив колчан со стрелами в личный шкафчик для пользования, покинул академию, в этот раз даже не оглядываясь. могло прилететь в спину чем угодно, но ёнджуну больше не было до этого никакого дела. он был измотан жизненными обстоятельствами, накинувшимися на него петлей. шею стянуло и засаднило. жизненные обстоятельства же заиграли трелью смартфона. звонила мама, просила не задерживаться и спешить домой. «врач, — по-деловому строго и коротко проговорила она, — ждать нас не будет». но он ждал, ведь в этом заключалась его работа: обследовать, проконсультировать, положить деньги в широкий белоснежный карман (мама подкармливала людей в белых халатах из личных соображений, хотя ее сын, читая между строк, знал точно — из страха). никто не спросил ёнджуна, сдалось ли ему всё это — больше о себе узнавать, расстроенно сжиматься, никому кроме врача не смотреть в глаза. особенно маме. «оба желудочка в порядке, никакой гипертрофии обнаружено не было. у вас, молодой человек, наблюдаются желудочковые экстрасистолии, однако их недостаточное количество для проведения операции или назначения лечения». «хотите сказать, — начала мама тоном не предрасполагающим к доброжелательной беседе. была ли она недовольна тем, что ёнджун практически здоров, или опасалась того, что он не дообследован, понять было сложно. ёнджун и не пытался. он свыкся с ее замашками, поэтому, старательно абстрагируясь от недовольного голоса матери, вместо больничных стен представлял, как отпускает стрелы, и те пронзают мишень со свистом насквозь. спокойствие медленно разливалось в мышцах поверх вибрирующего напряжения. — мой сын должен жить с этим до тех пор, пока всё само собой не пройдет?». доктор помялся, помолчал, очевидно, оценивая безопасность собственных слов и, наконец, согласился: «да, вы всё правильно поняли. препараты, предназначенные для лечения данной патологии, обладают значительным количеством побочны эффектов, и те преобладают над их положительным действием. проще говоря, мы не вылечим, а покалечим». таков был расклад ёнджуновой недо-болезни. мать была в ярости. быстро и зло постукивая дорогими каблучками по гравированной поверхности, она стремительно покидала здание больницы, утаскивая за собой измотанного ёнджуна. «это немыслимо! как можно так халатно относиться к чужому здоровью, будучи полностью ответственным за него! ничего, маленький, мы найдем врачей получше. я обойду каждого во всем сеуле, пока мы не разберемся с твоим сердцем! ни за что не останавлюсь!». в этом и заключалась ее проблема. енджун чувствовал себя здоровым, перебои в сердце же были вызваны хроническим стрессом. по сути, он не нуждался ни в каком лечении, кроме как в отдыхе. он понимал это. об этом говорили врачи. но его мама не слышала их. почему-то она вдруг поставила перед собой новую жизненную цель: переворошить здоровье сына, отыскать притянутую за уши болячку и непременно его вылечить. ёнджуну оставалось только тяжко вздыхать, незаметно закатывая глаза, и, с мольбой глядя на небо, просить у святых о новой фиксации матери. что угодно. даже мужчина. пусть обзаведется любовником и оставит меня в покое, — безнадежно жаловался самому себе ёнджун, но никаких ухажеров на горизонте не предвиделось. — я сделаю табличку с надписью: «прости, обожаемый, драгоценный, незаменимый, умопомрачительный, неповторимый, превосходный чхве бомгю. пока я витаю в своих облаках, побуду для тебя овощем». — красивой картинкой, — ничуть не обидевшись, исправляет ёнджун. — о, теперь-то ты меня слышишь! — я с самого начала слушал тебя. — конечно, именно поэтому я жду ответа на свой вопрос целых двадцать восемь секунд. ёнджун скрещивает руки на груди, тонкая бровь его ползет вверх в беззлобной насмешке. — не делай такое лицо! — а ты прям считал, не так ли? — так ли! занимательные беседы требуют занимательного перерыва, коим становится никто иной, как чхве субин. он врывается в аудиторию разгневанным коршуном, бросает худой рюкзак на стол и садится так яростно-резко, что стул проезжает по полу, противно скрипя. за ним размеренной походкой шагает беззаботный кан тэхён. «пофигистичный уебок», кличет его бомгю. на это есть множество причин, о которые если не биться, то как минимум слезы ронять. от сумасшедшей парочки доносится тэхёново: — relax, субин. и недовольное субиново ворчание. слов не разобрать, видно только, как третьекурсник, медленно соскальзывая со стула, недовольно скрещивает руки на груди. черная ткань футболки натягивается, очертания крестика просвечиваются на груди. ёнджун фыркает на это безобразие: «религия и субин? от смеха умереть можно», — и напарывается на два ножевых. у субина не взгляд — остриё лезвия. усмешка трескает пол-лица: — на что уставилась, принцесса? ёнджун держится за счёт руки бомгю, упрямо не отпускающей ткань безразмерной толстовки. субин обычно использует это обращение, будучи в особенно скверном настроении, но волнует ли это ёнджуна? безусловно, нет. он подаётся вперёд снова, однако бомгю, давно изучивший каждую привычку друга, наскоро хватает его поперек талии, не позволяя совершить преступление. поднатаскавшись в его усмирении, бомгю говорит достаточно громко, чтобы эхо коснулось отдаленных стен помещения и покромсало субиново эго. — он того не стоит, помнишь? и это работает безотказно. субин молчит, но взгляд его обещает бомгю новые увечья. ёнджун загораживая его собой (весь такой бойкий, мягкий и сильный — иногда субин не в состоянии оторвать от него взгляд): — только попробуй. предостережения, которыми разбрасывался ёнджун, так ни разу не увенчались успехом. как бы сильно он не старался спрятать бомгю от ударов, сколько бы не оберегал его, не ходил по пятам, не отпускал от себя дальше двух шагов, порой он оказывался бессилен перед чередой событий, где ёнджун и он — порознь. и тогда ёнджун находил своего друга на лестничном пролёте, сидящего сгорблено и болезненно, но улыбающегося при виде него ярко и смело. словно не кололо под солнышком, а в голове не шумело от сотрясения. ёнджун готов был всадить все имеющиеся в колчане стрелы в тело субина, да так, чтобы кровью залило каждый уголок помещения. но субин жил до последней адской вспышки. чтобы он чувствовал. ёнджун так этого хотел... но субин только и делает, что насмехается. прямо сейчас, обнажая десны, он смотрит ёнджуну в глаза и плюет в них. и ёнджун не может с этим бороться. он будто в клетке. взаперти. и сколько бы он не убегал, по воле субина они — сталкиваются. после всех ссор и драк, напускного безразличия и пожеланий смерти, после общих фрагментарных воспоминаний со школы, глупых пауз между проклятиями и извинениями, после сломанных рук и выбитых из груди ожиданий, после мольб, раскаяний, уверований, ненависти, пламенеющей, мазутом мажущей по обещаниям, субин всегда следует за ёнджуном по пятам, а тот — бежит прочь, прячется, отворачивается, гонит от себя, тянет за собой. ёнджун не знает, с чего все началось (не помнит), но у карусели этой сбился режим, полетели все кнопки, и теперь они — он и субин — парят в воздухе, больше не понимая, кто за кем. нерушимый цикл их жизней приводит к одному и тому же: субин нагоняет ёнджуна в проеме уборной. смотрит из-под челки бездомной собакой и точит на него клыки. покрытый ржавчиной кран брызжет водой в стороны, на черной толстовке расползается еще более темное пятно, и ветер, просочившийся сквозь старые петли и щели, морозит горячую кожу. рукам больно от напора холодной воды, однако в зеркале субин видит равнодушное лицо, затем опускает взгляд ниже по голубой глазированной плитке к покрасневшим и слегка онемевшим рукам. те стряхивают с себя влагу, тянутся к смесителю. вода больше не бьется о раковину. становится тихо. ёнджун оборачивается и смотрит субину прямо в глаза. почему у него в груди, дрожа, разрастается пустота? с тех пор, как субин в последний раз полоснул по нему острым языком и вклинился ребристым кулаком под диафрагмой, ёнджун вдруг перегорел, утратив любую эмоцию по отношению к нему. разве что перед чужими людьми иммитировал стандратные, отточенные до автоматизма привычки-действия: огрызнуться, замахнуться, безрадостно рассмеяться, фыркнуть, закатить глаза, угрюмо промолчать. почему это случилось с ним? а может, все началось с его сердца? оно засбоило, довело ёнджуна до панической атаки, перевернуло и перемешало его чувства разом и заглохло, оставив после себя обезумевшую маму и небольшой налет ожидания чего-то непоправимого. у ёнджуна не голова — мешанина из проволочных вопросов. те скребут извилины, бьются в висках пароксизмальной болью. он опускается за рюкзаком, пригвожденному к выступу кафельной плитки, взглядом натыкается на переполненную корзину для мусора и тонкие куски бумаги, разбросанные вокруг нее, и, чуть скривившись в отвращении, выпрямляется. рюкзак повисает вдоль плеча. ёнджун собирается уходить. — на два слова, — толкает его вглубь помещения субин. он, как столб ветра или стихийное бедствие, непрерывным потоком движется на ёнджуна уже долгое-долгое время. насколько хватит его? — я устал от тебя, — тихо признается ёнджун. — ничего, переживешь, — и добавляет скорее смиренно, чем саркастично: — и я переживу. однако это не правда. ложь любовно стачивает их стержни. с двух концов и разом. что бы ни сказал субин, слова его смешаются с ветром и унесутся прочь в небо. ёнджун забудет, переступив порог уборной, субин вновь переключится с разговоров на удары — ведь они застряли на сломанной карусели. непрерывный круг из ненависти и равнодушия. — в этот раз тебя покалечат, — абсолютно серьезно произносит субин, — и это буду не я. ким хонджун обзавелся крышей над головой, и она собирается проехаться по твоей, если не целиком по тебе. — что ты несешь? — просыпается ёнджун. пульсирующий страх маскируется под гневом. ёнджун знает. он догадывался. и все же, когда вероятность из одной десятой сменяется на внушительное «наверняка», жуть лижет ребра, зарываясь в кровь и кости. — ты глупый и упрямый, и я каждый раз прощаю тебе это, — ёнджун задыхается в чужом самодовольстве, выброшенной на берег рыбкой выпучивает глаза и подрагивает открытыми губами, чтобы возразить и разразиться гадкими словами, но субин говорит быстро, словно кромсает заученным текстом, — но он — не я. он не будет щадить тебя. — как будто ты!... как будто я нуждался в этом... да никогда! субин, как лающая голова, вестник дурных предзнаменований. усмешка ползет по лицу, заостряя блеск в глазах. что-то катится под откос, умирая, и рождает новые переплетения судеб. тени с потолков скользят вдоль уличного света, едва задевая его, и раздуваются за спиной ёнджуна: живые, громоздкие, одичавшие. подобно своему хозяину, они терпеливо дожидаются момента, когда смогут отломить кусочек чужой плоти и насытиться теплой кровью. у субина не взгляд, а скальпель. — раньше, чем через месяц, — «раньше региональных соревнований» молчит субин, — он пустучится к тебе. «вломится и размозжит голову». ёнджун непроизвольно сглатывает трепещущую в горле нервозность, субин же шагает ближе, пока не прижимает его лопатками к подоконнику. рюкзак непритяно врезается в несколько поясничных позвонков. ёнджун все терпит. он заставляет себя. субин склоняется к чужому лицу. сентябрьские порывы ветра шумят облупившимися грязно-белыми ставнями, царапают кожу, увлажняют глаза, и кажется, что за скопившейся слезой нарастает слой инея, пробираясь к мозгу. раз, морозит пальцы. два, скапливается во рту слюна. три, скручиваются витки мышц. четыре, воздух застревает в трахее. разница в росте никогда прежде не казалась столь устрашающей. но. ёнджун терпит — все еще заставляет себя. — тебе нужен кто-то... — шепот касается кончиком носа пульсирующей сонной артерии под подбородком, субин зачарованно ведет вдоль шеи к впадинке ключицы и встречает землетрясение в груди — ёнджун изо всех сил его отталкивает, но на это невозможно злиться, невозможно, — тебе нужен кто-то вроде меня, — продолжает субин: взгляд его стойкий и верный («врет», напоминает себе ёнджун), — кто-то, кто сможет вытащить их хребет и его разорвать. кто-то, кто оставит тебя живым и целым, вопреки всему. и это я. всегда. был. ёнджун зачем-то спрашивает, шелестит губами, взглядом настраиваясь на борьбу. он никогда не проигрывает. не умеет. мир стелется у его ног покладистым барсом, мурчит ласково, влюбленно. у ёнджуна не жизнь — подачки судьбы. однако сердце сходит с привычного пульса. не потому что ёнджун что-то чувстствует, когда отвечает субин, вовсе нет. все дело в болезни, которую ему предстоит пережить и забыть. — что взамен? субин усмехается: — ты.___
ким хонджун никогда не был чрезмерно жестоким человеком. в общем-то, он не был жестоким, что уж тут. курсируя по линии времени, зажатый между обыденностью и мечтами о будущем, он натягивал тетиву и пронзал мишени. земля под ногами была продрогшей, свежесть забивалась в ноздри, солнечный свет рассеивался, едва коснувшись двухцветной макушки, и все становилось терпимым. все было терпимым, пока хонджун не споткнулся о призрак мальчишки из поредевших детских воспоминаний, подобно выцветшей фотокарточке. стершимся наклейкам и почтовым маркам. или пыльным бабушкиным окнам. солнечные лучи застревали в них, подсвечивая умерших мошек. хонджун споткнулся о ёнджуна внезапно и болезненно. а затем оброс лезвиями из-под бело-синих упаковок. он соскребал ими незаслуженные оценки, а сейчас собирался изрезать и истончить, стереть чхве ёнджуна, как самое яркое, долгожданно-нежданное, страшное бедствие. почему? сонхва так и спросил его, склонив удивленный взгляд набок, утопая в пастельно-голубых перинах, весь из себя воздушный, апрельский, мягкосердечный: — почему ты взъелся на него? ёнджун не показался мне плохим человеком. — что ты знаешь о нем? — давил в себе злость хонджун. «кроме бесстрастного выражения лица и сдержанных движений». подушка, согревающая ноги и душу, сжалась под натиском тела. в нее ни кричать, ни плакать, ни даже душиться. только кулаки прятать и мять. — а ты? ты знаешь? хонджун отвел взгляд, сонхва принял его молчание. таков уж он был: добрый и понимающий. хонджун его любил. искренне и сердечно. признавался точно так же: взволновано и решительно. ждал ответа долго и мучительно. а взаимности — чуть дольше, но об этом позже. чхве ёнджун должен был пропасть в прошлом, как теряются и забываются некогда важные вещи: любовные записки, детские игрушки, старые манетки, клятвы на мизинчиках. ему не было места в скучной обыденности ким хонджуна, но вот они очутились здесь: на университетских соревнованиях, где он и ёнджун — два студента лучника, и одному из них предстоит содрать победу с рук другого. хонджун целился в мишень, впервые пересиливая себя не целиться в чью-то голову. сложности с момента появления мальчика-несчастья шагали с хонджуном вровень. сперва ломались вещи под тяжестью его рук, позже — отношения с людьми. и только сонхва продолжал болтаться где-то поблизости. тянулся за объятиями, но ускользал за секунду до столкновения. словно обрубало пальцы. и тогда хонджун начинал медленно сходить с ума. — думаешь, я стал другим? — спросил он сонхва. полуденное солнце билось в окна спортивного зала. было светло и жарко, почти невероятно тихо, только накаленная лампа в кабинете тренера, мерцая, шумела. тр-р — ц-цзинь. и так попеременно трескалась тишина. сонхва подошел ближе. ладони в карманах, спина чуть сгорблена, губы поджаты. взгляд ни то сострадающий, ни то опечаленный. хонджун в такие моменты чувствовал, как эмоции его закручиваются под ноль, оставляя за собой привкус сожаления. хотелось возразить самому себе: «зачем я это сказал? я все тот же!» — обругать, попросить сонхва рассмеяться тепло и нежно, чтобы стало менее тошно от самого себя. а еще хотелось узнать, так ли это. может, он действительно изменился? оттолкнет ли он этим сонхва? — я думаю, ты показал одну из своих сторон, о которой ни я, ни кто-то еще из наших общих знакомых не знал. июль плавился в глазах сонхва, когда он робко тянулся к родным рукам. водил пальцем вдоль ребра ладони и аккуратно покачивал ее за мизинец. тот, что скрепляет клятвы и прячет в себе юные обещания. — что бы ни случилось в прошлом, как бы сильно тебя это не задевало до сих пор, я рядом. не забывай, пожалуйста, об этом. ким хонджун закрывал глаза. сердце его горело. — я обо всем тебе расскажу, — переплетая пальцы, под темнотой век шептал хонджун. и так история, все это время в нем медленно тлеющая, обретала форму в словах. если маленькому ким хонджун позволили бы завести питомца, это был бы дракон. древесно-величественного цвета, со зрачками острыми, влажными и глубокими, как старое бездонное колодце, заброшенное в заросшем саду соседского участка. однажды там сгорел дом, и девятилетний джуни представлял, как из высокого яростного пламени рождаются два крыла, способных заслонить собой небосвод. пасть, полная мечей и клыков, сияет не то луной, не то переломанной костью, и крик, издаваемый рожденным драконом, рвет перепонки, гнет колени, надсекает спины. сказки и легенды, ворочающиеся в сердце, осторожно выползали из него с каждым биением. хонджун было десять, когда он впервые заточил ветви яблони под стрелы. затем всковырял булавкой резинку длинных шорт и привязал ее к самой прочной ветке. согнул ее, прицелился другой и пустил в небо. крыло дракона лучами солнца срезало склеры. хонджун слеп на два мгновения, шмыгал носом от щекотки светом и бежал за потерянной стрелой. ему было одиннадцать, когда он напоролся на мальчика. детская площадка была несоразмерно маленькой для двух уличных сорванцов. хонджун ловил взглядом одиноких детей, но почему-то всегда оказывался пойман сам. наверное, дело было в его устрашающем виде: нахмуренные брови, поджатые губы, грязь на щеке, самодельный лук со стрелами в руках. дети водились с ним изредка, дружить не хотели. он прицеливался в тощие тени и ранил мягкие тельца. те кричали, плакали, порой лезли с кулаками драться. ким хонджун оставался один, потому что с виду был злым, бескомпромиссным и дефектным. а дефект его был очень простым, внешне легко различимым. насыщенная каштановая копна волос редела под металлическим окрасом, почти белея к корням. хонджун был маленьким, но ощутимо седым. дети глазели недоверчиво, иногда выдергивали пряди, а разок выбили зуб. благо, молочный. в тот день — он отчетливо помнил тот душный, пропитанный пылью день — подбородок его встретился с камнем на земле, челюсть клацнула, кровь залила изнутри щеки и стекла по губам и шее под синюю футболку. темные пятна расцвели испорченными чернилами на плотной ткани. во рту и под челюстью жгло неимоверно. было больно, но по большей части — страшно. ким хонджун испугался, что больше никогда не заговорит. беззубый, уродливый, смурной. кому он такой будет нужен? — В-ВЫ-Ы-Ы! — завопил мальчишка. однако голос был не его — ким хонджуна. невысокий, щуплый, ни капли не напуганный, но злой. он схватил хонджуновы ветки-стрелы и бросился ими на детей, виновных в выбитом зубе и кровоточащей ране. воздух свистел, мальчишка хлестал во все стороны. кто-то сдался и заплакал, кто-то оборонялся камнями и песком. было шумно, пыльно и так непонятно-поспешно, что хонджун, сидя на земле, с покалывающими от крапинок-царапин коленями, успел только прижать ладошку к хлещущему кровью подбородку и зачарованно наблюдать за мальчиком, ломающим его стрелы о других детей. все закончилось печально быстро. сбежались родители хнычущих и орущих, после были мамины руки, скорая, больница, бинты, бинты, бинты... он лежал на кушетке, врач говорил о легком сотрясении мозга. мама мяла ткань брюк на бедрах, смотрела внимательно и взволнованно. на краешке ее губ вышла за контур бледно-розовая помада. хонджун закрывал глаза, а под ними незнакомый мальчишка яростно отбивался от пузатых драконов. хонджун кричал, ведь они — он и драконы — друзья. а после его рвало, и с врачами пришлось подружиться. потому что организм его внезапно раскрошился, совсем ослаб и подхватил болячку. если в нем жили не драконы, то пневмония. он выкашливал душу вместе с микробами и выплакивал слезы за все те не пролитые разы, когда было больно, грустно или одиноко, а он молчал, натягивая резинку, не-тетиву, целясь в далекие пушистые облака и древесно-зеленые крылья. хонджун был дефектным, и он с легкостью с этим смирился. однако дефект его оказался глубже, чем он мог себе представить. изъян отражался не только в зеркале, но и в многочисленных бланках в руках врача. «кровь» горела черным, а нижеотклонение отклонение отклонение отклонение отклонение.
звездочки, цифры, множество запятых. он понял только, что что-то зажило своей жизнью в его легких. обосновалось там крепко, распустившись дымчато-белыми пятнами на иссиня-темных снимках. — поражено пятьдесят процентов легких. — раньше он у вас так не болел? хонджун дышал тяжко и хрипло. глаза слипались, сознание ускользало на высокие палатные потолки. они все были похожи, лишь оттенки стен менялись, но он уже мало что помнил. дни медленно стирались один за другим. хотелось выцепить слова, сказанные врачами, а получалось только — мамины слезы и папины недовольные кивки. — у него слабый иммунитет. — это врожденное... хонджун всегда чувствовал себя сильным. когда падал на детской площадке, треща коленными чашечками; или смывая с рассеченных ладоней бусинки крови; или принимая удары от дурацких мальчишек-одноклассников; или слыша разъяренные крики отца за стеной; или скармливая свои детские желания ночной прохладе; или в тайне сбегая на бабушкину могилу и аккуратно опуская полевые цветы на согретый солнцем бугорок земли. ким хонджун чувствовал себя сильным каждый раз, когда претерпевал что-то душераздирающее. но никогда — видя мамины заплаканные глаза. а может, ким хонджун все-таки был слаб. так сказал тот самый мальчик, зачем-то полезший его защищать. они не были прежде знакомы и, кажется, не собирались пожимать друг другу руки. — тебя не было очень долго. слышал, ты лежал в больнице. — ну да... — почему так долго? — сказали — иммунитет слабый. мальчишка хмыкнул как-то слишком по-взрослому для своих одиннадцати лет. — а сейчас как? хонджун пожал плечами и честно ответил: — лучше. но врачи говорят, я теперь всегда буду болеть. врачи не врали. хонджуну было четырнадцать, когда он в первый раз за все годы своего недолгого существования потерял сознание прямо в классе. неожиданно и позорно. мел, зажатый между пальцами, скрипуче заскользил по доске и оборвался тонкой нитью, будто паутинкой. хонджуна не успели словить. он ударился лбом о выступ доски с цветными мелками и заработал свое второе по счету сотрясение мозга. а на лбу остался шрам, тоже — второй по счету. первый красовался на подбородке, словно уродливый аксессуар. и все бы ничего, он привык лежать простуженным, ослабшим, больным. привык ковырять взглядом потолки и стены, дышать сипло, рвано, с пересохшими от обезвоживания губами. привык к жжению в глазах и неумолимому желанию заснуть так, чтобы больше не просыпаться. однако разочарование, подкравшееся к дверям его сердца, было столь нежданным и непредвиденным, что хонджун встретил его потрясенным, подбитым взглядом. они ведь и вправду сдружились с ним, с этим мальчиком. звали его чон уён, и он был хорошим другом. хорошим до тех пор, пока хонджун не исчез на злосчастные несколько недель с поля зрения. но эти несколько недель для школьной жизни подобны месяцам. там, в плотных стенах из чужих насмешек и слез, быстросменяемых друзей и отношений с классом, особенно, если твой внутренний дефект легко различим внешне, несколько недель — это неисправимый урон. чон уён звонил первые четыре дня. хонджун со скуки запомнил каждый. — как дела? — болею. это был первый. уён еще спросил, что в этот раз сказали врачи. из ответа различил парочку знакомых слов, собрал общую картину хонджуновой реальности и между вынужденными перерывами на чужой жуткий кашель, поведал, что в класс к ним перевелся новый мальчик. добавил: — он прикольный, вроде как. мы с ним сидим за одной партой, пока тебя нет. что-то кольнуло в район груди. хонджун списал все на невралгию. по крайней мере, так частенько отмахивалась от собственных болей его мама. — почему он сразу не сел на другое место? ему все равно пересаживаться. — потому что я разрешил. и в словах этих не было никой эмоции. никакого подводного камня. хонджун знал уёна достаточно долго, чтобы понять: он действовал по инерции, а там как-то само приложилось: завязавшаяся беседа, общие интересы. так оно всегда и бывает, когда находишь друзей, а много лет спустя не можешь вспомнить, почему вы подружились. на следующий день хонджун позвонил первым. неловко попросил: — мама ушла. придешь ко мне? — о... тут хонджун подобрался. невралгия расползлась по ребрам с внутренней стороны. или все-таки это была нервозность, жившая в его сердце? — я тут это... в общем, я собирался к ёнджуну в гости. сам понимаешь, я уже согласился и как-то не очень отказываться теперь. — ага. тогда, может быть, завтра? — завтра — вполне. на третий день позвонил уён, чтобы сжевано сообщить о поменявшихся планах, но сперва он спросил. — как ты себя чувствуешь? — также. — м... ладно... — помялся немного, шумно дыша в трубку. хонджун чувствовал себя хуже, чем днем ранее, но героически молчал об этом, однако его воспаленный мозг мог воссоздать вещи, которых не было, но которые могли бы быть: он видел как уён трет свои костяшки, потому что малость нервничает, и жует край нижней губы по той же причине. хонджун отчетливо представлял, как ему пытаются сказать что-то, что ему не понравится. можно было попытаться предотвратить это маленькое бедствие, но горло саднило, мозги варились в крови и ликворе. безболевые рецепторы плели петли, которыми только стягивать и душить. — тут такое дело... ёнджун сказал... а дальше хонджун не слышал. он заснул или притворился спящим, сложно было вспомнить. да и не хотелось. ничего не хотелось, лишь поддаться густой зыбучей дрёме из теней и кошмаров. уён позвонил через день. хонджун внезапно понял — почувствовал по пустоте в груди, — что звонок ничем хорошим не закончится для них двоих. он был ребенком, а дети быстро прощают и сходятся. но в их дружбе завелся паразит, как время от времени появлялся в организме хонджуна. уён, как обычно, спросил: — как себя чувствуешь? — не знаю. разговор не клеился с подачи хонджуна. ну и пусть, зато он был честен. — а мама что? — обещает, что я скоро поправлюсь. — значит, так и будет. — не знаю. швы расходились, вылезали паузы. тишина, баюкая одного, изводила другого сбросить вызов. уён отчего-то не сдавался, говорил бодро и дружелюбно. как всегда до этого. до чхве ёнджуна. — я тут подумал: я же ничего про ёнджуна-то не рассказывал. но ты сейчас, наверное, устал или быстро устанешь от моей болтовни. короче, я чего сказать хочу. ты когда придешь, я вас познакомлю. он тебе обязательно понравится. зуб даю. и рассмеялся, как всегда до этого. до чхве ёнджуна. до потери сознания. до боли в теле, но особенно — в груди. — хорошо, — вяло согласился хонджун. но лишь для того, чтобы от него отстали. — ладно... ты тогда, это, спи. я пойду. но хонджун уже отключился. не провалился в сон, а нажал на белый значок трубки в красном кружке. впервые — сам и безжалостно. в груди дробило от тоски, хотя до этого было спокойно и тихо. почти что никак. было ведь... когда он выздоровел, класс ничем не изменился. был все тем же — прежним. хонджун наскоро отыскал лишний пазл в картинке, однако выдавить его не захотел. прошел мимо, сел за пустую парту. его металлический блеск волос привлек внимание того самого пазла. взгляд у парнишки был чистый и по-детски заинтересованный. брови его не изломились в задумчивости, кончики губ не опустились в непонимании. никакой враждебности или неприязни. только повисший над темной макушкой вопрос «так разве бывает?». интерес ученого, не более. это многим позже хонджун открыл глаза и в полной мере разглядел чхве ёнджуна. за мерцающими карими глазами притаились живые кошмары. хонджун спутал их со всполохами бесхитростной отзывчивости. среди их троицы он один походил на нелюдимую карикатуру человека. а уён, молниеносно учуявший неладное и хорошо ведающий о слабых местах друга, зашел с козырей: — ёнджун занимается стрельбой из лука. может, ты тоже попробуешь? ёнджун загорелся. хонджун поник и съежился. «так не пойдет», решил он для себя. и тем же вечером с напускным безразличием рассказывал родителям о секции лучников. в кругу семьи его дефект служил визитной карточкой для исполнения множества желаний. конечно, в пределах разумного и финансовых возможностей родителей. те охотно согласились пристроить сына в спортивный комплекс, в котором занимался ёнджун. — зато не будет таскаться где попало, — заключил отец за ночной кружкой чая. хонджун стоял за стенкой, поглощенный темнотой комнаты, и подслушивал. — ты прав. не то чтобы он действительно таскался где попало, как ты говоришь. но, знаешь, теперь мне спокойнее. — и я о том же. пусть занимается, это полезно для тела. мама коротко рассмеялась. тихо, как перезвон церковных колоколов. когда одиннадцатилетний хонджун лежал в больнице, этот звук был единственной отдушиной для него. удивительная мелодия, ласкающая истоки души. — он ведь с самого детства любил стрелять из лука. и почему мы раньше не догадались записать его в кружок? хонджун, окрыленный тихой радостью, дышал размеренно. маленькая мечта искрилась на кончике носа. ему ничего не стоило словить ее в ладони и прислонить к груди. туда, где гулко билось сердце, не поддающееся ни болезням, ни душевным травмам. мама с папой были на его стороне — разве когда-то было иначе? — а значит, он мог все стерпеть и вынести. а чем было это «всё»? вынужденным смирением с тем, что теперь их было не два человека, а три? да, возможно. привыканием к тому, как долго ёнджун смотрел на него, прежде чем подойти каждый, неизменно каждый раз? да, определено. неустанно клокочущей неприязнью меж ребер, вопреки доводам разума прекратить и принять? да... этим оно и было. хонджун не мог перебороть себя и искренне подружиться. он едва переделал себя под короткие слабые улыбки и «а как твои дела?». ему было не интересно. ёнджун вызывал в нем легкую тошноту. он был кувалдой, нависшей над хрупким горлышком вазы. он был риском потери. он был — странным. без дефектов, как ким хонджун, и без нелепых катастроф, как чон уён. неброский, спокойный, в меру общительный. он был абсолютно нейтральным. словно чрезмерно нейтральным. искусственным. и за ним тенью по пятам таскался долговязый мальчишка, но чхве ёнджун его совершенно не замечал. иногда хонджун оборачивался на вытянутую фигуру в неряшливой школьной форме, затем сканировал ёнджуна на наличие дискомфорта, но тот был слеп и глух. он будто завис в мыльном пузыре, утянув за собой уёна. и тогда хонджун молчал во благо себе. назло ёнджуну. тот паренёк не внушал доверия, в глазах его плавилось что-то застоявшееся, мрачное и недоброе. небезопасное. хонджун собирался позволить ему обрушиться на ёнджуна внезапной атлантической вспышкой. снежной лавиной и бетоном из варева льда. уравнение из двух переменных складывалось проще некуда. ёнджуна могли забрать. ёнджун мог исчезнуть. и тогда осталось бы два греческих символа, коими они были. тогда x снова равнялось бы x. в один из дней, когда покинувшая город зима еще витала в воздухе остатками холода и морозящих дождей, хонджун, уён и ёнджун болтались между остывшими переулками, грохотали пластиковыми бутылками кем-то бездушно брошенными на асфальт и мешали слова со звонким смехом. ёнджун одержал победу в своем первом соревновании, позолоченный кубок отражал тусклый солнечный свет и холодил пальцы. уён, восторженный, безбашенный и счастливый за друга, кричал громче всех. а хонджун мягко улыбался чужой победе. может, все дело было в сумрачной зиме, схоронившей в себе тепло и ясность дней? может, из-за нее, озябшей, яростной, непростительно долгой, хонджун погряз в горьком недоверии к уже не такому уж и лишнему пазлу? сложно было сказать, что творилось с ним все эти месяцы, но в тот день, когда душевное равновесие не было потревожено ни внешними, ни внутренними факторами, а всякое предостережение не расходилось рябью по венам, задевая мышечное натяжение сердца, тогда хонджун плыл по течению, забыв о том, какого это — плыть против. рука уёна тяжело опустилась на плечо, смяв в ладони вздутую куртку. вязаная темно-коричневая шапка съехала набок под натиском уёновой головы. тот жался к хонджуну домашним котом, выпрашивающим корм и ласку. хонджун был скуп на выражение чувств, особенно любви. — отвянь, — несильно сопротивлялся он. — прекрати быть таким приставучим. — а тебе нравится, я знаю! так что не выпендривайся, джун-и. это была правда. хонджун незаметно тянулся быть ближе. и все-таки, кому не понравится быть любимым? — у тебя руки ледяные, — ворчал по другую сторону ёнджун. тоже прижатый к теплому боку, со взъерошенными волосами от проворных пальцев рук. и тоже делающий вид, что не доволен, хотя очень даже был не против холодных и шустрых касаний. — вы два придурка, которых я очень... — и потянулся к хонджуну, чтобы смачно поцеловать его в щеку. не вышло. — ...очень... ёнджун уворачивался, как мог. прыткий и высокий, он с легкостью сбежал от мягких лап друга. — если ты сделаешь это, меня стошнит! — впервые с ним согласен... ёнджун фыркнул. улыбка просочилась сквозь напускное упрямство. — очень ненавижу, хотел я сказать! — ну-ну. тогда уён вцепился мальчишкам в кисти и потащил их куда-то вглубь меж жилых построек. серость покатилась за ними по шероховатым бетонным стенам. — тут свернем, так быстрее будет. — а куда мы, собственно, идем? — ёнджун-а-а, следуй за мной молча! — обычно, такие его приключения ничем хорошим не заканчиваются, — пробурчал хонджун. уён был заводной обезьянкой. стоило выкрутить механизм на максимум — его невозможно было остановить. проулок был нешироким, с тремя мешками мусора и деревянными дощечками, наваленными друг на друга. редкие окна с металлическими ставнями и одна единственная пожарная лестница по правую руку от ребят. на радость, ничем противным не пахло. только было чуть заснеженно, несмотря на то, что зима уже отступила и время от времени лил дождь. ёнджун о чем-то завопил, и отвлекшийся от друзей хонджун вдруг выглянул за вуаль своих фантазий. — как давно ты таскаешь с собой это пиво?! — не трожь! — делись! так нелепо. кажется, хонджун сказал это вслух. две пары глаз уставились на него ненадолго, глупо моргнули и вернулись друг к дружке. возня была страшной. уён, отбиваясь от длинных загребущих рук, хохотал, надрывая легкие и солнышко; ёнджун весело ругал его, касался жестяной банки и промахивался. серость, стянувшая пустынный проулок, трещала, выла, светлела. хонджуну резко и жизненно необходимо захотелось ворваться в этот ворох из воплей и тел, и стать частью чего-то необъятного, вечного. хотелось проораться, зайтись в смехе и кашле, может, даже нарваться на кулак. однако ничего из этого он не успел. импульс, зародившийся в нем, стремительно лопнул. истлел. уён с широченной улыбкой на лице, весь такой яркий, беззаботный, шебутной, отскочил на два шага назад — это ёнджун толкнул его — и, внезапно заскользив по кромке льда, еще не растаявшего окончательно, завалился на спину и смолк. смех оборвался так скоропостижно, что никто ничего понять не успел. хонджун должен был двинуться и спросить «эй, ты в порядке?» — он очень того хотел, сильнее, чем стать третьим узором в беспорядочном рисунке юношеских теней. но он продолжал стоять и ждать. наверное, уёна. его очередных кривляний и дикого хохота. ёнджун сделал все за него. шагнул, наклонился, дернулся обратно, навалившись на хонджуна. «не прошло и секунды», зачем-то он себя заверил. странное это было мгновение. уён лежал с открытыми глазами и смотрел вверх. на прямоугольник светло-синего неба с дымкой серебряных перьевых облаков. куртка его не поднималась и не опускалась в районе груди. уён почему-то решил, что не дышать — его очередная забава. а хонджун все понял. просто не пожелал принять. уён был мертвым. как остатки голубей на трассах, или мумии мошек в закромах подоконников, или старые паучьи нити, бесполезным мешком тянущиеся к земле. или люди без живого блеска на дне зрачка. в тот же миг воздух стал сухим и враждебным, а сердце тяжелым, огромным и тоже — неживым. хонджун помнил карету скорой помощи. ее оглушительный вой, предсмертно-насмешливый, мучительно злой. он помнил, как цеплялся за фельдшеров, кричал надрывно и плакал крупными горячими слезами-ожогами. щеки горели, в висках набатом била кровь. у чон уёна она тоже была — прямо под головой. там, куда вонзился длинный ржавый гвоздь с дощечек, и оставил уёна вечным подростком на фотокарточках родных. хонджун почему-то думал, что все страшные вещи свершаются ночью или под утро. но чон уён умер между четырьмя и пятью часами дня, снова не вписавшись ни в один из законов. ему нужно было сказать об этом. ему непременно нужно было об этом сказать. ким хонджун, задыхаясь в слезах и хрипах, обернулся, чтобы найти ёнджуна, схватиться за него и не врости в землю обессилевшими коленями, но вдруг понял, что все это время был один. а затем были кошмары, ворвавшиеся в рассеянность света дня. когда — теперь двух — мальчишек спросили, что произошло в момент смерти чон уёна, ёнджун соврал, что не был с ними. сказал, что сразу же пошел домой после соревнований. а хонджун ничем не смог возразить. ни единого доказательства против. вот они — всполохи в ёнджуновых глазах, тянущее недоверие меж ребер, маленькая гадкая неприязнь. предательство, которое, позбыв, хонджун отсрочил. на мгновение он допустил сумасшедшую мысль: «я нас выдумал?». но ёнджун был реальным, осязаемым и, к сожалению, живым. а уён был мертвым. уён был. мертвым. он умер. люди уходят, знал хонджун, но уён почему-то решил это сделать слишком скоро. и с его уходом ненависть окончательно обрушилась на хонджуна. первозданная и неугасаемая. но его это не задевало. боль потери была так сильна, что выжгла в груди хонджуна чистейшее равнодушие. — мне все равно на все, что было после, — делится сокровенным хонджун. шепот его холодит сонхва слезы, ложится паром, не исполненным поцелуем на мягкость губ. — но я ненавижу его так сильно, что иногда кажется, меня разорвет. золото солнца кутает их в дрожащую благодарность за то, что они живы. они все еще есть. держатся за руки, льнут телами друг к другу, персиковые щеки сонхва рдеют под любящим взглядом. а что есть у чон уёна? могильный холод, черно-белое фото в надгробной рамке. от него разве что выцветшие воспоминания и щекочущая скорбь под сердцем. от него — редкие слова, выброшенные наклейки, тетради, безумные идеи, темные вечера. драки, пыльные детские площадки, «ты слабый», «мы теперь друзья?». жестяные банки, порванные кроссовки, болоньевая куртка с ободком неотстиранной крови на воротнике. вопли, хохот, израненные пальцы, пустые надежды, звонки заполночь, футбольный мяч, красный, красный, красный, так много красного, двери нараспашку, забытые вязанные шапки, синяки и ссадины, дружелюбие, добросердечность, честность. и все это мертвый подросток со ржавым гвоздем в затылке и распахнутыми перед погасшим миром глазами. чон уён остался прошлым, которое никогда не отпустит ким хонджуна.