*
Меня надо убить. Модди, не смотри на меня, как на идиота. Я серьезно. Это страшно. Мне страшно. И если этого не сделать, случится что-то… тоже, в общем, страшное. Нет, я не знаю, что именно. Нет, я… я не лгу. Во всяком случае, я не хочу это проверять. И вы не хотите, так что… Ой, вот только не надо опять начинать вот это вот «я говорил, что опасно со скалком возиться; я говорил, что надо аккуратнее; я говорил то, я говорил се». Ты говорил. А я, кретин эдакий, не послушал, да, да, да. Не перебивай. Да господи боже, я тебе говорю: не пе-ре-би-вай. Давай спокойнее. Я ж тоже не в восторге тут сижу. Так вот: я должен… умереть; меня надо будет убить. Пока я, ну, понимаете… Пока, типа, я — это я. Пока я все осознаю и не буду сопротивл… Жираф, и ты туда же?! Да ну успокойтесь вы наконец! Модди, твою мать, дай мне договорить!..*
«20.04. Посетили горы.» — Странные моменты для фотографий подбираешь, — Модди смотрит на вышедший снимок через пугодовское плечо, пока тот подписывает не слишком знаменательную дату, фото приложив к самому аппарату. — Физиономии у вас слишком жизнерадостные были, — поясняет Пугод, звонко щелкнув колпачком ручки. — Не мог не запечатлеть: надо ж мне на досуге над кем-то смеяться. Такие рожи глупые, — и несмело хихикает, получив несильный дружеский удар по плечу. пугод не верит в богов — не верит богам, — они его мольбам не внимают не отвечают не слышат не слушают нет, даже не собираются слушать, закрывая каждый раз свои уши исполинскими ладонями, точно дети малые, качают туда-сюда громадными босыми ногами, сидя на облаках-качелях, напевают надменное «ля-ля-ля, не слышу», а пугод до страшного гордый — безрезультатно тратить время не любит. он готов мириться со смертью. он с нею уже в относительных ладах, если так рассудить; какая-никакая договоренность меж ними есть. хлипкая правда — ее бы у нотариуса какого заверить на самом деле, — но пока все на безоговорочном доверии держится честным словом. он не готов мириться с отвращением, — он забывает. забывает жизнерадостные физиономии, вкус необремененной мороками приобретенного недуга жизни — жизни обычной, совсем не дергающей его ранее по мелочам, — забывает и не осознает, как снова начинает молиться кому-нибудь, — там уже неважно, кому, лишь бы только украденные воспоминания вернули на место. Пугод не говорит друзьям начистоту, для чего ему фотокарточки, — безнадежная отдушина, безуспешной попыткой — обреченная затея. Они и без того прекрасно понимают.*
«05.05. Приготовили пирог.» «Было вкусно. — Модди.» «Мне так и не налили :( — Жираф.»*
Внезапное открытие — Пугод умирает ненадолго. Воскреснув первый раз четыре года назад, он не сразу понял, что произошло, — общупал себя вдоль и поперек, переспросил у не успевших отойти от горя утраты товарищей с десяток раз, не бредит ли в предсмертной агонии его увядающий разум (они тогда спрашивали у него и друг у друга то же самое — всем ли виден один и тот же больной бред), — был напуган собственным неверием и наивно полагал, что проблема улетучилась; он вновь стал — жизнь, он мог дышать затхлым воздухом подвала, мог смеяться — громко, мог смотреть и видеть, мог, в конце концов, думать и понимать — по-человечески, — неизвестные руны более не застилали его взор и голоса на неведомом говоре древнего языка не нашептывали ему страшные вещи. Пугод тогда рассудил: стоило перетерпеть ужасную смерть; все позади, — и все у него сейчас хорошо, — и слава тебе Господи. пакт о ненападении, что был подписан багровыми разводами крови — братское рукопожатие, нераспознанная угроза, меж строк затесавшаяся, — в клочья разодранный документ; возобновившийся чрез неделю жуткий вой откуда-то из недр черепной коробки, осознание, непоколебимый афронт, — очередное блядское тринити, идущее супротив своей миссии и в несправедливости правящего балом анти́христа границ не различающее, ибо Пугод в богах разуверился пуще прежнего. Воскреснув двадцатый раз, первым, что он услышал, было: — С юбилеем, — сказанное с такой вселенской печалью, что неловкость пробрала до только успевших отрегенерироваться костей: Пугод не сразу смог вспомнить имя того, кому принадлежала реплика. Его убивали двадцать пять раз — одно из убийств на его собственном счету; мерзость. И смерть каждый раз — на грани. Словно еще пара дней, и он — больше не он. Поначалу Пугод не понимал, почему Модди постоянно тянет до последней стадии. Потом понял: каждый раз ведь неистерпимо больно. пугод помнит, как секира рассекала его плоть, врезаясь в грудь тупой гильотиной. он знает, каково чувствовать дробящиеся ребра, осколки которых будто бы шрапнелью — по внутренностям, — порой кажется, что прямиком в легкие. пугоду знакомы ощущения, когда сердце — располовиненное — теперь чудовищное — истерзанное — бьется рефлекторно еще с половину минуты, пока кровь фонтаном хлещет на одежды товарищей, что до последнего находятся рядом. очнувшись, он из раза в раз хрипит — откашливает остатки крови, осевшие в гортани, — и, к своему несчастью, знает, каково это — видеть лица своих ненамеренных убийц, что сквозят виноватым сожалением, и чувствовать себя не менее виноватым. а самое обидное — весь этот фарс — последняя на земле сука, — судя по всему, хэппи-энда не предполагает.*
«23.05. Проснулся недовольный.» На фото — Модди с отлеженной щекой, — весь взлохмаченный и по-смешному сонный; Пугод хотел запечатлеть именно безмятежность на лице спокойно спящего товарища, но тот грузно поднял голову именно в тот момент, когда Пугод заправлял фотобумагу. Что ж, — тем же лучше. Позже Модди припишет аккурат чуть ниже пугодовских слов свои чернилами иного цвета — Пугод не раз говорил, что они с Жирафом тоже вольны писать на фотографиях, что их душе угодно: «Было внезапно… — Модди.»*
Пугод лукавит. Самое обидное в этой ситуации заключается не в том, что он обречен на неизвестность. Больше всего ему боязно за иное — в какой-то момент им все будет забыто. Уже сейчас, — каждый сучий раз, — очнувшись, он не помнит и половины того, что было до воскрешения; он не имеет понятия, корректно ли выражается, когда говорит, что забывает моменты прошлых своих жизней, но считает, что, по сути, прав. Сначала он думал, что Жираф очень плохо шутит, припоминая ему какой-то прошлогодний курьез, — курьеза-то никакого не было, балбес, о чем ты говоришь? — какое караоке у Альцеста на пляже, не было там меня. Оказалось, что с чувством юмора у друга все в порядке к счастью к сожалению «к беспамятству» — ода такая есть. пугод читал. красивая. Его сознание выкидывает воспоминания на свое усмотрение — очищается от мусора, освобождая место под новые неродные установки. И это стерпеть намного тяжелее, чем рубящие удары секиры. Он умирает ненадолго; умирает он постепенно — разумом — наверняка — словно ластиком по карандашному рисунку кто-то остервенело водит, стирая произведение, на создание которого ушли годы. Завел дневник. Пропустил мимо ушей дружеские шутки о том, что надо было розовый покупать — с цветочками и сердечками на глянцевой обложке. Приобрел полароид.*
«11.06. Кажется, мы заблудились. — Модди.» «Карту перевернуть…» «А, ПИ*
«01.07. Ты опять за книгами(( — Жираф.» «Я просил тебя не усердствовать… — Модди.» Пугод устало прикрывает рукой глаза. Морщится. Внезапная вспышка камеры, кажется, застала его врасплох. Ребята подписывают фото и, скомкано переговорившись о грядущем собрании, собираются уходить, — они сегодня засиделись в библиотеке — время уже чуть за полночь. Жираф покидает помещение первым. Модди же, поставив под своей припиской именную подпись, поднимается со стула и, прежде чем уйти вслед за товарищем, протягивает Пугоду снимок и камеру. — Давай сейчас, — тихо просит Пугод, ослабшей рукой принимая протянутые ему предметы. На фото даже не смотрит. — Пожалуйста. Мне тяжело. Ты ведь видишь, что пора, не отрицай. — …позже. Пугод усмехается горько, склоняясь над какой-то книгой и в бессилии подпирая руками голову, пальцами зарываясь в волосы: — Позже мне будет страшнее. — Позже тебе будет легче, — говорит Модди успокаивающе, и Пугоду остается только представлять, каково это — слышать от близкого друга просьбу об убийстве. Модди, видимо, снова оттягивает момент; ждет, когда вместе со всем человеческим у Пугода притупятся и болевые рецепторы и смерть будет не столь мучительной — удивительно, но это работает. Пугоду ужасно неловко каждый раз просить именно Модди о странной услуге, но иного выбора нет: его теперь не берут яды, он пробовал, а самому пытаться свести счеты с жизнью в одиночестве намного, намного ужаснее — он пробовал. — Мы каждый раз опасаемся, что ты не воскреснешь. Дай нам побыть эгоистами, дружище. Останься подольше. Пугод чувствует, как на его плечо приободряюще ложится чужая ладонь. Промежутки меж смертями уменьшаются, а время, что проходит от смерти до воскрешения, увеличивается. Скалковый паразит борется за право владения своим новым сосудом и придерживается старой присказки «ни себе, ни людям»; последний раз Жираф с Модди сутки ждали хоть каких-либо признаков жизни от бездыханного тела, что в этот раз регенерировалось вдвое дольше, чем раньше. До Пугода уже давно донесли светлую мысль: его друзьям тоже приходится несладко. — Хорошо, — и улыбается вымучено, стараясь игнорировать режущие головные боли ради спокойствия товарищей.*
«