Шесть судеб.

Непозволительно долго уделяя столь незначительному мусору – баночке из-под газировки – чересчур много времени, крутя ее над собой, Ичимацу продумывал как ее забросить так, чтобы она попала в мусорный бак, не прикладывая больших усилий. А под большими усилиями у него подразумевалось подняться с кровати. Ичимацу иронично подметил как столь емкое словосочетание описывало не только пустую банку в его руках, но и его самого. Спустя мгновение он довольный своими наблюдениями хмыкнул себе под нос. Это было так давно, что он сам не помнил, как долго уже находился здесь. Может год, а может и все пять лет. А может вовсе со дня своего рождения. Кто знает. Няни и педагоги, уже и сами не помнили, как долго Ичимацу находится средь обветшалых стен детского приюта «Улыбка». Но они могли сказать наверняка – что это один из самых редких случаев, когда в приюте оставались настолько долго, что уже никто не мог сказать точно, когда все началось. Некоторые из ребят, которых было совсем немного, сдружившись с вечно угрюмым и даже местами агрессивным Ичимацу, по-дружески называли себя корешками. Они считали, что уже по праву заслужили называться коренным обитателем приюта. Но со временем корешков становилось меньше: кто был упрямее и неугомоннее, отказываясь от реальности – сбегали из приюта. Чаще всего все заканчивалось хорошо. Кто возвращался обратно, добровольно соглашаясь и принимая свое положение, кого находили и силой отправляли обратно, где с ними проводили так называемые профилактические беседы, после которых ребенок напоминал блеклую версию себя. А бывало, для кого-то складывались обстоятельства куда лучше и их вовсе забирали новые родители. А кто-то был Ичимацу. Который был агрессивен и неспокоен, но ужасно ленив и апатичен чтобы делать хоть что-то, дабы сбежать и решить свою судьбу. Но он понимал, что он не выживет там, снаружи, где кипит бурная жизнь, там, где нужно уметь что-то делать, уметь быстро реагировать и знать, как поступать в разных, и бывает так тяжелых, опасных ситуациях. Особенно когда ты маленький мальчик, беглец из детского дома и без малейшего понимания как жить и что делать с этим дальше. Детский приют «Улыбка»… Каждый раз слыша, как кто-то из педагогов невзначай упоминал название приюта, на лице Ичимацу проявлялась иронична, кривая улыбка. В приюте Улыбка – никто не улыбался. Значительная часть детей в приюте были отказниками или брошенками – это те самые дети, от которых отказались родители, и те, которые уже успели пожить хоть чуть-чуть снаружи и поведать как это было, словно рассказывая истории из прошлой жизни, - так их называли корешки, которые от скуки придумывали разные прозвища. И так повелось, что и молодым парам, одиноким мужчинам и женщинам, посетившие приют с целью усыновления ребенка, тоже оказались в поле зрения смышленых детей. Наружные. Так окликали всех, пришедших к ним из-за стен приюта. В такие дни, когда наружные посещали их приют – а таких дней было не так чтобы много – детские взбудораженные крики, словно ловкие, скользкие змеи просачивались сквозь самые маленькие трещинки в стенах, потолку, пролизали под половицами, поползали меж игрушек и мебели, пока наконец не достигали ушей каждого ребенка. Меньше чем за полчаса уже каждый знал, на кого посмотрел наружный, с кем он говорил, кого трогал за руки, трепал и без того взъерошенные непослушные волосы, кому улыбнулся и смотрел в глаза. О наружном знали всё. О том, кто это был, сколько их было, как они выглядели, как звучали, как были одеты. В общем знали все. Даже те, кто в этот самый момент были на втором этаже в самой дальней комнате. На Ичимацу часто поглядывали молодые пары. Ичимацу и сам не мог сказать, почему именно на него: ведь будь он на их месте, он никогда даже не взглянул бы на ребенка, который выглядел как он. -Причесать, умыть, и приодеть – и будет просто чудо! – говорила одна из последних дам, которая долго ходила по корпусам приюта и очень долго, осматривала каждого ребенка, словно прицениваясь в магазине одежды. – ну просто прелесть! – с материнской теплотой она теребила того по щеке, пока ее муж обменивался парочкой слов с заведующей. Но, к сожалению, для Ичимацу для него все кончалось лишь словами, поглаживанием по голове и улыбкой на лице. Затем они уходили дальше. И в конце – именно эта пара, что сказала о том, какой он чудесный мальчик - покидает приют с совершенно другим ребенком, самодовольно устроившийся на руках нового отца. Ичимацу уже не было обидно: он привык к этой мнимой ласке, доброте и вниманию со стороны наружных. Он больше не верил их словам. Он перестал испытывать надежду, что именно этот человек, может оказаться его новой семьей. Он закрыл сердце для их слов, поклявшись больше не пропускать внутрь себя их ядовитые, пропитанные ложью скользкие слова, которые на самом деле оказываются лишь обычной пустышкой означающее абсолютную пустоту, завернутые в красивую обертку. Может, вот именно сейчас, все по правде? Может, вот именно сейчас, все пойдет совсем по-другому, и я наконец покину это место? Может, вот наконец, это мои новые мама и папа…? Он перестал обижаться на отказы. Его больше не задевает что на руках оказался кто-то другой, а не он. Он перестал злиться, плакать, обвинять всех и себя в том, что он снова оказался здесь, когда его назвали чудным. Единственное чувство что переполняло, буквально распирало его изнутри готовое разорвать его на части – это любопытство. Он не понимал, чем он оказался хуже того мальчика, что покинул приют. Что со мной не так? Неужели я где-то поломан? Неужели я так ужасен и так не красив? Может из-за растрепанных волос? Или дело в одежде? Или…а почему? Вопросов было много – но кто бы мог дать ответа – никого. Мальчик часто смотрел на себя в зеркало и всякий раз на него градом обрушивались бесконечные, быстрым потоком льющиеся болезненные вопросы: что со мной не так. Мокрыми руками он укладывал волосы по-другому. Умывал лицо от засохшей краски, расправлял поднявшийся воротник своего, на два размера больше, фиолетового свитера. Но даже со взъерошенными волосами и краской на щеке и помятым воротником – он не выглядел ужасно. Неопрятно, но никак не отторгающее и отвратительно. Всякий раз, когда наружные обращали свое внимание на мальчишку в фиолетовом свитере, и уделяли ему, по мнению заведующей, непозволительно много времени, она и оказывалась той самой причиной, по которой от него в итоге отказывались потенциальные родители. Она приоткрывала перед ними лишние и даже личные детали его прошлого. Разгоревшаяся внутри наружных страсть к мальчику, с каждой новой деталью, слетавшая с губ взрослой женщины, представляющая приют, угасала до тех пор, пока вовсе не исчезала. Вы все еще хотите его забрать? – как мантру, как отче наш, как уже зазубренный и уже ни раз задаваемый вопрос следовал в конце ее печальной истории. И как итог – Ичимацу все еще был там. Пустив прорастающие вглубь многолетние корни, все сильнее и сильнее прирастал к этому месту, из которого он так отчаянно желал выбраться. Но продолжал ждать. Ждать своего дня и часа. После истории рассказанной заведующей, те тети и дяди, что менее тридцати минут назад его трепали по голове, улыбались и расхваливали его и даже фантазируя о том, как ему наверняка бы понравилось играть в его новой, его личной комнате – теперь могли лишь одним своим взглядом, ненароком испугать мальчика. Заставить все внутри него сжаться. Заставить его сердце забиться сильнее. Заставить его забыть, как дышать и захлебнуться в собственном вдохе. Ичимацу мог разглядеть тоску и печаль, сожаление и опустошение в их глазах. А у некоторых он отчетливо видел взгляд пропитавшейся нескрываемым отвращением и неприязнью. Кто-то смотрел на него с сожалением и тоской, кто-то мог сторониться его, словно заразы, кто-то вовсе начинал игнорировать его и не смотреть туда, где стоял он. И Ичимацу не знал почему. Он не понимал, что он сделал не так и почему он стал пугать или вызывать сострадание у тех, кто только что улыбался ему. И он боялся, что эти слова, улыбки, жесты - могли быть красивой, пропитанной ядом, ложью не имеющие ни малейшей правды и не имеющие ни малейшего веса ценности. Ичимацу был рожден в семье наркоманов. До двух лет он прожил с родителями, пока мать в полном невменяемом состоянии не попалась на месте убийства за очередную дозу, и тех не упекли в наркодиспансер и их не лишили родительских прав. С тех пор мальчик живет в столь обветшалых, полуразрушенных, испещрённых тянущимися вдоль стен трещинами, но до паники уже родных стенах приюта «Улыбка». О галлюцинациях и видениях Ичимацу никто здесь не знает. Не знают даже те, с кем он, казалось бы, полностью разделил свое пребывание в приюте. Он знал, что тайна, рассказанная средь этих стен – больше не являлся ни для кого тайной. Она мигом разойдется сначала по их корпусу, а к концу того же дня, эту тайну будет обсуждать уже и второй корпус. В молчанку он играл также и со взрослыми – особенно со врачами – он ни раз на приеме у психиатра видел свою папку с собственной историей. Он никогда не видел впредь папок больше, чем его: дополнительные слои бумажного скотча кое-как склеивали корешок. Прошитые листы вечно вываливались и их постоянно приходилось подклеивать чтобы хоть как-то сохранить папку в целости. Или, по крайней мере, попытаться. Ему было уже достаточно одной единственной округлой надписи, неряшливо зафиксированная от руки нечитаемым, для Ичимацу, врачебным почерком, перечеркивающая все в его судьбе: родители-наркоманы. И он явно не испытывал абсолютно никакого желания видеть, словно вишенку на торте, ничего нового в графе «симптомы» и «пометки». А дополнительные пометки и примечания – зафиксированные как обычно во всех ярчайших подробностях - записанные со слов Ичимацу о его видениях, дадут ему полную гарантию о том, что он останется гнить и дальше средь этих самых стен без малейшего шанса на удачный исход событий. Пока тот не станет гораздо смелее и увереннее, чтобы самостоятельно оборвать и без того тонкие нити его жалкого существования. Ичимацу часто предавался фантазиям: чтобы он сказал или сделал, если бы в один прекрасный день он встретился со своими родителями? Вот абсолютно случайно. На улице, или они пришли за ним в приют, если бы узнали, где его искать. Или вовсе пришли и навестили его, когда он уже вырос и обзавелся работой и семьей. Что бы тогда? Как бы я поступил? Даже предаваясь фантазиям, в которых можно было представить абсолютно все что угодно в пределах своего воображения, совершенно неожиданные сюжеты – он все равно не имел ни малейшего представления как бы он поступил дальше, очутившись напротив родителей. Кричал или ругался, обвинял их или плакал перед ними, спрашивал или молчал – не имело никакого значения – ведь этого все равно никогда не сбудется. Но в чем точно Ичимацу был уверен – это в том, что он никогда не захочет их снова увидеть. Ни раскаивающимися, склонившихся над землей, ползающие у него перед ногами с красными от слез лицами. Ни сожалеющими о своих прошлых ошибках, ни рассерженными от столь глупо и безвозвратно потерянным временем. Сосредоточенным прищуром и легким движением руки, Ичимацу точным броском наконец определяет судьбу металлической баночки из-под газировки. Описав дугу через всю комнату, та со звенящим шумом, исчезает на дне мусорного ведра. Живя в столь населенном месте, таком как приют, где всякий знал что такое личное пространство, но никто не знал как его не нарушить, где в одной комнате могли жить по четверо – и даже не редки случаи, когда количестве детей намного превышает количество кроватей - где обед в столовой проводится по подгруппам, потому что столовая не была рассчитана на такое большое количество детей, а на принятие душа на одного ребенка выделено по десять минут – Ичимацу порой становилось все сложнее скрывать свои особенности. Он мог видеть то, чего нет на самом деле. Он мог контактировать с тем – кого нет. Он мог играть и общаться с тем – кого видит лишь он. Он ни раз попал в стыдную ситуацию, когда дети с застывшими гримасами ужаса, поднятыми бровями от изумления и широко распахнутыми глазами с другого конца комнаты, в страхе наблюдали как Ичимацу общается с воздухом и делает вид, словно передает кому-то в руки игрушки. Мальчишка так и не научился различать гостей – как он сам называл их, - от настоящих детей. Они могут выглядеть как обычные дети. Чуть старше или младше. Они могут позвать его или сами подойти к мальчишке. Они могут что-то спросить или начать рассказывать историю. Они могут держать игрушки в руках и предложить присоединиться к ним. Только вот никто другой – не видит никаких мальчиков и девочек. Не слышит их голосов, не ощущает их присутствия. Но Ичимацу смог приспособиться: он перестал откликался ни на чей голос, ни на свое имя и фамилию, пока он не почувствует теплую руку на своем плече. Он до сих пор не знал каковы на ощупь его гости. Также ли они реальны – если можно так выразиться о галлюцинациях - как и здешние дети? А теплые ли их руки или ужасно холодные? Или вовсе рука его гостьи, что так отчаянно зовет его играть в скакалку, не пройдет сквозь него, точно сквозь завесу пара? Он не знал. Он боялся касаться их. А они в свою очередь не торопились трогать его. Разглядывая столь знакомый, изученный по всему периметру, испещрённый расщелинами и трещинами пожелтевший со временем потолок, мальчишка дернулся от раздавшегося тяжелого стука в дверь комнаты, точно за ней его ждал тяжелый, разъяренный грузный мужчина, а не ребенок. Он точно знал, что так мог постучать только самый обычный ребенок. Педагоги и няни – никогда не стучали, прежде чем войти в комнату, совсем не считаясь с необязательной, по их мнению, формальностью в каком-то там стуке. Разве, у каких-то детей могут быть от них секреты? Ичимацу вяло поднявшись с мягкой, продавленной постели, с каждым разом все отчетливее принимавшей очертания его тела, шаркая босяком по полу, двинулся в сторону двери. Он схватился за круглую позолоченную ручку с облупленной краской по бокам, дернул дверь на себя: в дверях стоял мальчик на год младше него. Он буквально светился от счастья и сиял под стать летнему полуденному солнцу. -Пошли! – прокричал мальчишка, зазывая Ичимацу проследовать за ним, словно пастух, который вел за собой стадо овец. – почта пришла! Теперь Ичимацу понял, почему в коридоре, точно раскатами грома, расползались отовсюду звонкие, вторящие друг другу голоса, заставляющий тонкие, обветшалые стены приюта содрогаться. Хотел ли того мальчик или нет, но стуча в каждую дверь, сообщая столь трепещущие новости, он невольно становился той самой причиной недовольных или раздосадованных возгласов, обреченных стонов или радостных визгов вырывавшиеся из комнаты. Каждый испытывал что-то свое и уж точно равнодушным остаться никто не мог. Ичимацу испытывал двоякое, не самое приятное чувство: он ощущал как нечто скребущееся, колкое, царапающее его изнутри, стремительно поднималось из недр его души. Как предвкушающее волнение с нарастающей паникой накрывали его с головой, застилая мысли пеленой страха. Он не хотел зря надеяться на письмо. Он не хотел верить, что в этот раз все иначе и все изменится. Ничего не изменилось за столько лет, а сейчас за один обычный день все вдруг станет по-другому? Он не желал верить, что в этот раз ему точно что-то пришло. Не хотел питать надежды и лгать самому себе, не хотел переубеждать и доказывать обратное. Он знал, что для него ничего там нет. Он не хотел снова быть обманутым. И он понимал – только родители могут ему написать, потому что у него больше никого не было. Но он прекрасно понимал, что они не знают куда его пристроили уже как двенадцать лет назад. Ичимацу закатив глаза, словно услышал самую нелепую и наспех выдуманную историю, дернул плечами и тяжело проговорил: -Ага, да. Все равно вообще. – протянул Ичимацу, потирая шею вспотевшими от волнения пальцами. – Не интересно. Да и потом схожу. Все равно там сейчас очередь огромная. Не проберусь даже при желании. Позже схожу. Мальчишка ничего ему не ответил, лишь кратко кивнул и пружинистой походкой пошел к следующей двери. Тяжело вздохнув от одной лишь мысли о тягостном поиске несуществующего письма, предвкушая проведенные несколько десятков минут за просмотром однотипных конвертов с последующем перекладыванием писем из стопки в стопку, его лицо исказилось от нескрываемой боли. Последние лучи солнца озаряли комнату, наполняя ее теплыми красками: просидев до позднего вечера в комнате, когда все интересующиеся сегодняшней почтой наверняка уже успели найти свою весточку и разойтись по комнатам, Ичимацу неспеша преодолевал коридор за коридором. Последние двадцать минут, что он провел за перекладыванием писем из стопки в стопку, казались ему мучительной бесконечностью: еще никогда прежде через его руки не проходило столько много писем. Наконец в его руках оказался последний конверт: он отличался от всех предыдущих, что побывали в его руках несколькими минутами ранее. Бумага приняла желтоватый оттенок, углы письма были помятыми и где-то надорванными, словно кто-то старался незаметно заглянуть внутрь. От конверта веяло старостью, оно почти рассыпалось в руках, оставляя желтоватую пыль на кончиках пальцев. Складывалось впечатление словно оно пролежало здесь несколько лет, а обнаружить письмо смогли только сейчас. Сердце мальчишки пропустило несколько глухих ударов, когда из-под слоя пыли проявился тонкий шрифт, написанный дрожащей, неуверенной рукой. Ичимацу Мацуно. Запихнув письмо в карман своих широких штанов, он как можно скорее направился обратно в комнату. Казалось, Ичимацу смог нормально дышать лишь тогда, когда открыл дверь комнаты: он поблагодарил судьбу, что его соседи по комнате все еще не вернулись – ему было все равно, где они были сейчас – но он хотел, чтобы они побыли там еще чуточку дольше. Ичимацу даже не был уверен, где именно могли быть его соседи, но это последнее, что его сейчас волновало и эта столь быстротечная мысль испарилась из его головы также быстро, как и возникла, уступая место куда важным вещам. Усевшись на краю постели, мальчишка неаккуратно разрывает верх конверта лишь поздно осознавая, что он так мог повредить содержимое. Из проделанной широкой дыры в конверте он без труда достает сложенный пополам тетрадный лист бумаги. Выскользнувший конверт из влажных пальцев, он мягко приземляется к его ногам. Из приоткрывшегося конверта выглядывает черно-белый снимок дома. Развернув тетрадный лист – подозрительно отличающийся превосходным состоянием от потрепанного конверта – Ичимацу принимается читать: -Дорогой наш сын, Ичимацу! Это пишу я – твоя мама. Нам так жаль с твоим папой что все так обернулось. Мы были такими дураками чтобы повестись на такое. Как же поздно мы поняли, как мы с ним сильно все испортили. Нам так жаль. Но, наконец, мы с твоим отцом вышли из лечебницы. И мы уже несколько месяцев живем обычной жизнью. Мы прошли все курсы реабилитации. Мы даже вернули свои родительские права! Ты не представляешь, как долго мы искали тебя. Мы так много потратили времени на твои поиски. Как же много детских приютов разрослось по всей стране. Мы потратили несколько месяцев и наконец-то мы нашли тебя! Может, это прозвучит малость неправдоподобно, но мы правда скучаем по тебе. Мы все также любим нашего замечательного мальчика. И в качестве подтверждения своим словам, мы с отцом выкупили старый, обветшалый дом на севере страны. Со временем мы хотим превратить это захудалое, заброшенное здание в наш родной дом. В уютное гнездо, где будем жить только лишь мы втроем. Ты, я и папа. Я сделала фотографию дома, оно должно быть приложено к этому письму, ты, наверное, уже успел ознакомиться со снимком. Сзади я написала адрес. Мы будем там. Мы ужасно скучаем по тебе. И надеемся, что ты приедешь к нам. Ичимацу ощущал, как где-то внутри него медленно, заполняя собой, вытесняя все другие чувства прочь, распространялась ярость какую он не испытывал уже несколько лет. Чувствуя этот охватывающий все его тело жар, постепенно подбирающийся вверх, постепенно охватывая руки, живот, плечи, пока все ближе и ближе не подобралось к голове, пока его разум был полностью не затуманен разгоревшейся яростью, как огонь на костре в который продолжают заливать бензин. Его взмокшие от пота руки, до белых отметин на костяшках пальцев со всей силы сжали письмо. Его пальцы сомкнулись, без промедления разрывая письмо на два неровных клочка. С замиранием сердца, Ичимацу прикрыв глаза предался фантазиям, как в его руках лежит вовсе не письмо, как его пальцы пролегли на мягкую, теплую пульсирующую шею своих родителей, а затем, его пальцы сжались также быстро, без лишних метаний, до сводящий боли в бесчувственную плоть. Мальчишка сжался от разыгравшихся в его больном мозгу ярких, насыщенных на цвета и чувств картинок: он точно кожей ощущал, как пальцы будто провалились в мягкую кожу, словно меж пальцев, вдоль ладони, вниз по руке побежали длинные, тонкие дорожки ало-красной жидкости, хлынувшая фонтаном из шеи его родителей. Он открыл глаза. Вместо разорванной плоти – порванное письмо – вместо капель теплой крови – стекал пот. Как им было не стыдно? Как им не стыдно писать это письмо, в надежде что эти извинения действительно помогут? Они действительно думали, что они все просто так смогут вернуть? Спустя столько лет вернуть все, что было потеряно? Неужели они настолько глупы, что какой-то дом сможет вернуть его любовь к ним? Ичимацу потребовалось приложить немало усилий, чтобы не сорваться с места и не разнести половину комнаты вдребезги. Его охватила ослепляющая ярость. Его гнев полностью овладел его разумом, не позволяя даже ни одной мысли об успокоении просочиться в его голову. Вместо нескольких разбитых окон, поломанных столов, перевернутых стульев, опрокинутых вещей, он лишь тяжело, протяжно вздохнул и пятерней поправил взъерошенную челку, упавшую на лоб. В руках он держал лишь порванное письмо. Под ногами лежал конверт с проглядывающей оттуда фотографией. Он подобрал фотографию из конверта и принялся изучающе рассматривать сделанный старый снимок: дом действительно был в аварийном состоянии. Некоторые окна, выходящие вглубь сада, были забиты деревянными балками. Одна из двух колонн была почти полностью поглощена разросшимся лозами плюща. Мальчишка еще некоторое время рассматривал присланный снимок. Это была ужасная идея. Ужасные люди, стоящие за этим. Ужасное, мерзкое, точно готовое сложиться от ветра, как карточный домик, здание. Ичимацу многого не знал, много в чем гадал, много в чем предполагал и сомневался – но в чем он был точно уверен, что у них наверняка нет тех нужных сумм для реставрации и постройки дома. И в чем он также не сомневался в том, что он не сможет простить их. Ни после их извинений, ни после разговора по душам. Ни после подарков, которыми те решат загладить вину. Откупиться за столько лет причинённой ему боли. Он не собирался входить в их положение. Не хотел понимать их. Не хотел искать этот корень проблемы. И не хотел ее решать. Но чего он точно хотел – так это сбежать отсюда. И благо, что сейчас, у него есть место, куда можно уйти.