***
Эпель не заслуживает такого давления по отношению к себе, и это понимали абсолютно все, кроме Вила. Но ведь он не делает ничего превратного, так? Фельмье — неогранённый алмаз, неказистый и грубый, и только тщательная обработка способна превратить его в дорогостоящий бриллиант. В «отравленное яблоко», способное сразить конкурента наповал. Только вот мальчишка упрям и своенравен, и заставить его делать то, что нужно — задача далеко не из простых. Его пение всё ещё недостаточно хорошее — он забывает про физическую разминку и упражнения для раскрытия резонаторов, отчего голос недостаточно чист и соскакивает с ноты на ноту. Танцы он считает не совсем «мужским» занятием, поэтому старается вполсилы. Про речь Шенхайту и вовсе заикаться лишний раз не хочется, потому что периодически проскакивающее диалектное «шо» вызывает у него лишь очередной тяжёлый вздох. Интересно, Эпель делает это вопреки? Назло? Кому только от этого хуже? Получать советы от Вила — высшая степень благородства, а тут ими так бессовестно пренебрегают. Неужели он не понимает, что староста желает только лучшего? «Ему не стать идеальным, но у тебя есть шансы». Модель отставляет в сторону стакан с апельсиновым фрешем и, пусть он никогда не мог назвать себя зависимым от гаджетов, по привычке берёт в руки телефон, открывает новостную ленту и невольно поджимает губы, стоит увидеть мелькающее едва ли не в каждой фанатской подборке лицо. Ненавистное лицо, которое мешает ему жить уже не первый год. Человек, в тени которого он останется навечно, в кровь расцарапывая себе шею наманикюренными ногтями. Вечный злодей. Протоптанное второе место на пьедестале заслуг. Тьма переливается из краёв его души и собирается в безликую фигуру. Кладёт руки на плечи, сжимает их и впивается острыми ногтями куда-то под ключицы. Вил морщится, вздыхает и откидывается назад — на спинку кресла, хотя ему кажется, что он угождает в объятия-тиски чего-то, не видимому глазу. Инородному, чужому и пугающе холодному. Нужно сосредоточиться на важном и не думать о мелочах. Нужно продолжить работать, потому что иначе Неж никогда не встанет на место, продолжив мучить его своим идеальным ликом. Не время унывать. Необходимо в срочном порядке отыскать Эпеля и выяснить, не отлынивает ли он от своих обязанностей. Нависающая тень над ним лишь гадко смеётся, всё дальше и сильнее подталкивая в пучину безумия.***
Когда состав команды сформирован, Вил берёт с себя обещание, что не сорвётся на почти бестолковом картофеле. Натягивает на себя ошейник спокойствия, застёгивает на пару креплений туже необходимого и тешит себя мыслями о том, что если стараться с удвоенным упорством, то их номер найдёт отклик в сердцах разбалованной публики. Ведь если прилагать усилия, то ноль обязательно перестанет быть нулём. У него было не так много времени, чтобы размяться — вскоре тренировочный зал общежития наполнится другими студентами колледжа, умудрившихся с божьей помощью пройти отборочный этап. Рук предупредил, что может задержаться из-за дел в клубе, поэтому о том, что он явится раньше остальных, беспокоиться не стоит. Шенхайт снимает с шеи прихваченное полотенце, отбрасывает его в сторону, — резче, правда, чем хотелось бы, — и подходит к настенным зеркалам. Хватается руками за горизонтальную планку, предназначенную для занятия балетом, и вглядывается в собственные глаза. Ледяная корка собранности трескается аметистовым крошевом, а под ним — коктейль из горящей на поверхности зависти. «Докажи, что можешь быть лучше него». Вил фыркает, стискивает планку сильно, до побеления костяшек, и решает начать с пресловутой «ласточки» — прогибается в спине, тянет ногу вверх, пытается сохранить монотонный ритм дыхательных движений. Чернильная тварь, чьё присутствие староста Помфиора всё так же ощущает, но не может визуально отметить, скользит липким взглядом по фигуре «хозяина», сжимает его торс, марая тренировочный костюм, и недовольно рычит. Отходит чуть дальше, затягивает на собственной талии золотой корсет. Не идеален. Всё ещё нет. Шенхайт задушенно выдыхает, чувствует лёгкий дискомфорт в мышцах и связках, кусает изнутри щёку и мучается от деструктивной мысли о том, что вывихнутые суставы, растянутые мышечные волокна или сломанные кости — пустяк, если это поможет убрать с пути ЛеБланша, задвинуть на задний ряд, оставив забытой лентой в таком же старом запылённом проекторе. Приходится прерваться и тряхнуть головой, чтобы прийти в себя. Возвращение в суровую реальность оказывается так же неприятно, как и ощутить мелкий осколок стекла, застрявший во время уборки битой посуды в подушечке пальца. Как он вообще мог допустить мысль о таком? Правильно. Когда никого нет рядом, истязать приходится самого себя, поэтому в голове мелькает почти отчаянная мысль о том, что если бестолковый картофель не явится в скором времени, он самолично приведёт их в зал за шкирку. Потренироваться самостоятельно всё равно уже не получится, так что будет лучше, если можно будет переключить внимание на кого-то другого. «Пока ещё ты такой же жалкий».***
— В «VDC» принято, чтобы команда принимающей школы выступала первой, — Вил абсолютно никак не даёт понять, что переживает — в его голосе уверенность, которую он старается вселить и в окружающих. Жаль, что они слепы, что ничего не понимают, но, возможно, это и к лучшему? Он справится сам, без чужой помощи. — Давайте покажем им такое выступление, что остальные покажутся картошками. — Да! — в унисон соглашаются остальные члены команды. Настрой боевой, значит, как минимум, со своей обязанностью лидера Шенхайт справляется. Из последних сил, но справляется. Чем меньше времени остаётся до выступления, тем стремительнее приближается дуло пистолета к его виску. Курок взведён. Остаётся лишь нажать на спусковой крючок. — Ви-кун? — голос, который староста Помфиора хочет услышать сейчас меньше всего, кажется отвратительной смесью из мёда и соли, залитой в открытые раны. Но игнорировать, как минимум, было невежливо: коль сам манерам учит, то нужно соответствовать. Оборачивается вынужденно, взглядом подошедшую к нему фигуру обводит. — Так это всё-таки ты, Ви-кун! — Неж, — Вил старается придать себе если не дружелюбное, то хотя бы нейтральное выражение лица. Чернильная тварь как бы невзначай поддевает золотым когтём заколку на голове Шенхайта, давая понять, что куда бы он ни направился, где бы он ни был, она всегда будет рядом. — Давно не виделись. У тебя всё хорошо? — непосредственностью ЛеБланша можно выжигать метки на коже. Слишком светлый. Слишком мягкий. Слишком хороший. — Я узнал из новостей, что ты участвуешь в «Vocal & Dance Championship» в этом году, и так ждал встречи! — Взаимно, — наглая ложь, хранящая в себе миндальную горечь цианида на языке. — Давно не виделись, Неж. Чудовищу, сотканному из внутренней тьмы, хочется приблизиться ещё ближе, вцепиться в «хозяина», оторвать от него щедрый кусок, но, увы, зубов у него нет. — Ви-кун, со съёмок прошлого фильма мы с тобой никак не встречались на работе. Мне было одиноко. — Я сейчас не принимаю предложений сниматься в чём-то длинном, чтобы полностью посвятить себя учёбе. — Вот как. Но я так рад, что сегодня снова смогу услышать, как ты поёшь, Ви-кун. Я так люблю твоё пение! Помнишь, первая работа, в которой мы снимались вместе, был сериал-мюзикл про школу? — Да, — соглашается, тяжело вздыхая. — Ты был главным героем, а я — учеником, который над тобой издевался. Подходящая роль. И твоя, и моя. «Посмотри на его улыбку. Если рицин попадёт ему в кровь, он умрёт точно с такой же?» Вил ловит себя на том, что собственной мысли он пугается не так сильно, как хотелось бы. И ведь… она не лишена смысла. Если Неж исчезнет окончательно, ему не придётся выгрызать себе первенство зубами, не придётся стирать пальцы в кровь, карабкаясь к вершине. Если чёртова «Белоснежка» умрёт, тогда он, Вил Шенхайт, станет самым красивым. Голос диктора, оглашающего о начале репетиции, сбивает с мысли, вынуждая сосредоточиться на их номере. Рицина в Колледже Ночного Ворона нет, потому что вещество считается чрезвычайно токсичным даже в малейших концентрациях. Именно поэтому в голову приходит план «Б» на случай, если что-то, — а точнее, всё, — пойдёт не так.***
Сбываются худшие опасения — их побеждают. Выступление Королевской Академии Меча оказывается отвратительным с перспективы постановки: движение гномов асинхронны, некоторые едва держались на ногах и, если бы Неж вовремя не подхватил их, то, наверное, так и шлёпнулись носом о сцену. Но важным является не это — отклик публики. Их, студентов Колледжа Ночного Ворона, рассматривали едва ли не под лупой, цепляясь за малейшие косяки в выступлении, в то время как на огрехи конкурсантов из команды-соперника предпочли закрыть глаза, ведь всё одеяло на себя перетянул ЛеБланш. Вил стискивает руки в кулаки, и перчатки, к счастью, предохраняют его от самоповреждения — ногти не впиваются в ладони. — Вил? — кажется, его кто-то зовёт. Кто…? — Вил! Шенхайт моргает, выныривая из толщи собственных мыслей. — Что? — Ты бледный, — этим «кем-то» оказывается его заместитель, и он, как и всегда, достаточно проницателен. — Тебе нехорошо? — Нет, я в порядке. «…если сейчас уйдёшь, то успеешь совершить задуманное». — Это выступление — детская забава, даже не стоило внимания, — не может не озвучить он вслух, скрещивая руки на груди. Для кого-то — жест высокомерия, для него же — защиты. — Я вернусь в комнату ожидания. Вил уходит, даже не замечая, что взгляд пары зелёных глаз сопровождает его прямиком до самого выхода из Колизея. Под веками всё ещё мельтешит образ улыбающегося Нежа и милых в своей нелепости гномов, в ушах, подобно колокольчикам, звенит чужой нежный голос, и как же ему хочется распороть собственную грудную клетку, вытащить кровоточащее сердце и отдать на съедение ему. Шенхайт не хочет чувствовать, как от пламени, состоящего из затаившейся обиды и ненависти, веет стужей и могильным холодом. Остатки здравого смысла разрываются на лоскуты, расплетаются на тонкие ниточки, как сгнившее тряпьё, и ему становится невыносимо. Вновь в руках оказывается смартфон, вновь «Мира-Мира» равнодушно вбивает очередной гвоздь в гроб его самообладания. Снова имя. И снова не его. Многострадальный телефон всё же оказывается брошенным в стену, но Вилу абсолютно плевать. Он никогда не поддаётся эмоциям, предпочитая как следует взвесить собственные решения, но в этот раз он предпочитает дрейфовать по течению непроглядной черноты. В ней исчезают образы из прошлого и настоящего. Она разъедает его самого. Сосредоточение тьмы, созданное им самим, баюкает его в своих объятиях, льнёт всё ближе и ближе, грозясь слиться с создателем воедино, и заливается злым хохотом, когда видит в изящных руках сок. Проклятье пузырится в прозрачном стекле, а затем полностью растворяется, никак не выдавая своего присутствия. ЛеБланш не умрёт, но уснёт непробудным сном. Кома — это ведь не убийство, так ведь? Но всё идёт не по плану. Как только доверчивый Неж хочет принять у него из рук стеклянную тару с ядовитым соком, в коридоре материализуется Рук, менеджер, бесполезный комок шерсти по имени Грим и даже Калим, предупреждающий их всех об опасности. И все они смотрят на него. Зыркают мертвенно-кукольным взглядом, полным осуждения, и едва не морщатся от отвращения. По крайней мере, так кажется самому Вилу. Они считают его уродливым, безобразным, особенно, когда он признаётся, что хотел прикончить соперника собственными руками. Точнее, почти прикончить. ЛеБланшу удаётся выжить лишь потому, что Хант настаивает на том, что ему нужно бежать прочь под предлогом, что его кто-то ждёт. «Позволь мне закончить начатое». Спрятанная от чужих взоров чернильная тварь тает, растекаясь реальной тьмой по коже Шенхайта. Холод плавит меланин, обеляя кожу, просачивается в артерии, превращая органы в смёрзшийся кровавый кусок, леденит каждый его вдох и выдох. Даже губы приобретают лёгкую синеву, словно модель очень долго до этого пребывал на морозе. — Я всего лишь хочу быть самым красивым в мире, так почему же я такой, — тьма клокочет внутри, вынуждая захлёбываться, бесчинствует и снаружи, уродуя безупречную до этого внешность: стекает с макушки вниз, огибает надбровные дуги, задевает веки, вынуждая ресницы слипнуться треугольниками. — Безобразный, безобразный. Безобразный! — Roi du Poison, всё не так! — Хант выставляет перед собой руки, очевидно отрицая сказанное. — Ты вовсе не безобразный! — Именно! — поддакивает староста Скарабии охотно. — Ни Неж, ни Рук не выпили сок! Никто не пострадал! — Молчать! Что вы вообще понимаете?! — Шенхайт обхватывает себя поперёк груди и валится на колени, задыхаясь, но не собственная магия, отравляющая воздух, служит тому причиной. Виной тому могильная стужа, разливающаяся внутри всё больше и больше. — Меня может простить любой, но себя самого я простить не смогу! — Из него брызжут чернила, — Аль-Азим в ужасе распахивает глаза и невольно заходится кашлем: испарения от сока раздирают ему горло при каждом вдохе. — Как тогда, с Джамилем! Вил разражается безумным хохотом, не обращая внимания на то, что школьная форма расползается под воздействием чернил, и те облепляют его тело, подобно второй коже — намертво. Тьма трансформируется, подстраивается под него, потакает, облачая в фиолетовое платье, золотится шипастым корсетом, блестит на голове пёстрым лучистым венцом. — Точно, да, — в речь старосты Помфиора вплетается присутствие чего-то чужого и по-настоящему злого. Теперь это «что-то» может говорить его голосом, являть своё присутствие злобным оскалом, леденить метелью безумия во взгляде аметистовых глаз. — Если все, кроме меня, исказятся до безобразия и растворятся, я ведь стану самым красивым, да?! Неведомая сила вынуждает встать на ноги. Вил бредёт в темноте, тишине и забвении, теряя ощущение времени и пространства. Он уходит за тонкую, неуловимую грань, где начинается нечто иное, и холод, сковывающий тело, кажется совсем нестерпимым. Концентрация ядовитого облака из-за этого лишь усиливается, подталкивая к смертельной пропасти всех присутствующих — ещё чуть-чуть, совсем немного, и они вовсе перестанут дышать. Шенхайт разводит руки в стороны, оттопыривая пальцы с нанизанными на них золотыми кольцами-когтями и вновь смеётся. Возможно, когда-нибудь он вновь увидит солнечный свет, но если лучи смогут согреть его тело, то душу, увы, нет. Студенты смогут прогнать чудовище, созданное из чернил, но никогда не узнают, что то оставит свой прощальный подарок — горькую изморозь, оставшуюся в душе. Ему никогда не стать первым, как сильно он бы ни старался.