За колосок ячменя Я схватился, ища опоры... Как труден разлуки миг! Басë
– Назару… – робко начал профессор Одати и замолчал. Назару с высокомерной иронией поднял одну бровь и еще раз щелкнул зажигалкой. За сегодня это была седьмая сигарета, но профессор Киотского университета Дайске Одати строго держался убеждения, что это не его дело. Назару затянулся и отвел руку с сигаретой в сторону, у него всегда это получалось как будто непреднамеренно жеманно. Это движение выдавало в нем человека, который знает о себе самом, что он красив. Вернее, от его красоты остались только подобные жесты. – Через неделю уже улетать, – сказал он. Это была последняя неделя их отпуска. Одати много раз подтрунивал над неумением Назару радоваться тому, что есть. Для Назару последняя неделя – это уже конец, для Одати – время густых туманов над прудом белой цапли, время молчания и вздохов, то горьких, то сладких, а то одновременно тех и тех. Большая жара закончилась, скоро настанет время лунных рос, но Назару уже уедет. Сорок с лишним лет знакомы и только дважды справляли они вместе праздник середины осени. Оставшееся до отлета время Назару предпочитал убивать максимально бессмысленно: пил холодный кофе, ел холодную лапшу зару соба с имбирным соусом, курил. В лучшем случае удавалось вытащить его в парк или в ближайшую кофейню. В атмосфере можно было предугадать грозу, и Одати малодушно предпочитал молча играть в го. Как жаль, что он скоро опять уедет. И так тягостно, что хочется, чтобы поскорее это уже произошло. День был душный и безветренный. Одати достал из шкафа клетчатую рубашку с коротким рукавом и шорты до колена, пообещав себе, что никто из знакомых, а уж тем более коллег или студентов не увидит его в таком неподобающем и несолидном виде. Назару почесал довольно упитанный живот под майкой-”алкоголичкой” и сменил домашние тапочки на уличные. – Ну, ты идешь? – спросил он. – Я заказал нам сливовое вино со льдом. Подумать только, над этой лысой сейчас головой когда-то вились удивительные пшеничные кудри. А талия его была тоньше, чем у девушек с их курса. Весь Киото накрывала волна бисексуальной паники, когда Назару в своем модном, по фигуре, пиджачке сидел нога на ногу у барной стойки, небрежно и томно стряхивал пепел с сигареты, скучающе оглядывал толпу, где каждый только и мечтал обратить на себя его внимание. Одати в том году бросил свою специальность (управление каким-то там развитием городов – стыдно вспомнить сейчас) и посвятил жизнь изучению культуры страны Назару. И ни разу не пожалел. – Что-то дует сильно, – заметил Одати. – Нынче ветрено и волны с перехлестом, – продекламировал Назару. – Скоро осень, все изменится в округе. – Замолчи, пожалуйста. – сказал Одати. – И без того тоскливо. – И правда дует, туча что ли? – сказал Назару и посмотрел наверх. – Хуясе, – меланхолично сказал Одати, тоже задирая голову. Тогда, сорок с чем-то лет назад, Назару сперва долго пытался обучить его правильно произносить его имя, потом вдруг сказал, давай, мол, я лучше научу тебя очень нужному слову, которое ты точно произнесешь правильно, оно очень по-японски звучит: hujasje. Его имя Одати до сих пор специально произносил неправильно: отчасти из ностальгии, отчасти из ревности. Только Одати называл его так. – Хуясе, – согласился Назару. – Жаль ни фотик, ни телефон не взяли. Давно так близко тарелки не видел. – Да замолчи ты! – взмолился Одати. – А. У тебя вьетнамские флэшбеки? – Коясанские… – пробурчал Одати, но Назару его не слушал: – Прости, забыл. Хочешь шапочку из фольги? Нет? Ну тогда я сам. И Назару извлек откуда-то кусок фольги и нахлобучил его на свою лысину. Первый контакт с “братьями по разуму” состоялся, когда Одати был аспирантом. Все тогда всполошились и резко захотели обратно: в одиночество в пустой Вселенной. Какие-то сектанты по всему миру жгли себя заживо целыми поселениями. Одати ничего этого не знал: он уехал в горный монастырь Коясан дописывать диссертацию в тишине и прохладе, и поэтому очень удивился, встретив однажды утром в гостинице для паломников Назару. Страшное было время. Тогда казалось, что лучше бы уж Третья мировая и ядерная зима. Это было бы понятное зло, а телепаты-инопланетяне были злом непредвиденным и непредсказуемым. Не будь “братья” телепатами, возможно, ксенофобии по отношению к ним было бы меньше. Речи у них не было, видели и слышали они плохо, а общались электрорецепцией. Из тарелки вышел “брат” в “адидасах” и решительно пошел в их с Назару сторону. Значит, “фонило” от них, слишком “громко” думали и переживали. Одати стало очень неловко за шапочку из фольги Назару, но он понадеялся, что, может быть, “брат” не поймет ее назначения. Назару откинул “брата” снисходительным взглядом и иронически спросил, чем он может помочь. Причем повторил, гад, на всех языках, которых мог, хотя знал, что бесполезно, и “брат” его не поймет. А потом закатил глаза и с видом “вокруг одни идиоты” снял свою шапочку и посмотрел в бумажку, которую ему показывал “брат”. – Турист что ли? Потерялся? – вдруг посочувствовал Назару и напрягся, явно пытаясь дать “брату” “прочитать” себя. К тарелке приехала дорожная полиция, расставила оранжево-белые конусы и уехала. Летающая тарелка в этом месте не вызвала ни оживления, ни нарушения дорожного движения. Только подростки в кислотного цвета одежде и с кошачьими ушами на головах пытались незаметно снять селфи с “братом” с противоположной стороны улицы. – Да у него тут карта Сингапура! – воскликнул Назару. – Это Киото, чувак! Япония! Другой остров. А, – махнул он рукой и вздохнул. – Мой милый, пучеглаз! Все острова похожи друг на друга, когда так долго странствуешь; и мозг уже сбивается, считая волны… А. Я, кажется, его сбил с мысли, – Назару замолчал, и на его лице отобразилась просьба о помощи. “Довыпендривался”, – подумал Одати. Мозг “брата”, кажется, и правда сбился, считывая волны мозга Назару. Одати понял, что объяснять дорогу придется на доске для игры в го, раз уж карта неверна, а ничего, кроме сигарет, они с Назару, выходя их дома, не взяли. Одати, когда проводил время с Назару, практиковал строжайший информационный детокс. С той самой встречи в Коясане. — У нас тут, вроде как, конец света, — сказал ему Назару тогда. — Границы закрывают, рейсы отменяют. Я боялся никогда больше не увидеть тебя… Не сказать... — Что ты хотел мне сказать? — спросил Одати. У Назару было такое растерянное и страдающее лицо, что Одати сразу понял: Назару открыл для себя то, о чем нельзя молчать, но что невозможно высказать. В фильмах в этот момент начинаются сцены, ради которых эти фильмы и смотрят. В жизни оказалось иначе. Одати заварил чай и достал онигири. Зашёл в интернет и начал читать новости, повторяя первое слово, которому научил его Назару. Потом не выдержал и начал ходить по комнате, продолжая читать новости и смотреть тик-токи с летающими тарелками. — Еще “блядь” и “пиздец” уместно, — подсказал Назару, поднимаясь из-за низкого столика. — А еще “иди сюда”, — он остановил Одати и положил руки ему на плечи. — “Поцелуй меня” тоже уместно? — прошептал Одати, безуспешно пытаясь быть ироничным. Ответ ему был дан не словом, а действием. Одати почувствовал себя пьяным, силы покинули его. Сначала было страшно: не того, что происходило между ними, а вот этого: “Я боялся никогда больше тебя не увидеть”. Его поцелуи были скорее отчаянными укусами, и ему потом было стыдно за это. Потом страх отступил, его сознание было пусто и одновременно полно всем происходящим здесь и сейчас. Запахом благовоний, пота, спермы и затхлой сырости деревянного дома в сезон летних ливней. Вздохами, стонами и всхлипами, шумом дождя за открытым окном, низким гулом храмового колокола, стучащего кровью в ушах. Было больно, но так хорошо, как, наверное, никогда никому не было. Боль заземлила его, заставила забыть новости и то, как непросто бывает и еще будет с Назару. Боль – это про настоящее, страх – про будущее. С тех пор Одати всегда предпочитал боль страху, он ненавидел будущее и мысли о нем. Монашеский футон был узок для них двоих, но Назару заявил, что наконец понял, зачем класть матрас прямо на пол: с него невозможно упасть. На плече Назару остался красноватый след от циновки, на которую они съехали с футона, и Одати рассматривал этот след, размышляя о способах достижения Нирваны. Он мог бы теперь многое рассказать об этом монахам Коясана, но каждый сам нащупывает свой серединный путь. Когда поздним вечером в мокром саду застрекотали цикады, страх вернулся. Одати усилием воли прогнал его, пообещав себе никогда не думать об их с Назару будущем. С тех пор, когда они оставались наедине, он старательно жил настоящим. Они не успели выехать из Коясана – с горы перестал ходить фуникулер – и провели там полтора, полных отчаяния и огня, года. Мир, судя по новостям, рушился, но в густом лесу среди вековых кедров и буддистских монастырей, где Одати каждое утро просыпался от горячих поцелуев, где голод и холод оставались за закрытыми в их келью сëдзи, – это было не слишком заметно. Это было блаженное безвременье, Нирвана, потерянный Рай. Но когда стало понятно, что конец света не случился, жизнь взяла свое, и с тех пор они встречались примерно раз в год. “Брат” давно улетел, наступили сумерки, Отдати проиграл четыре партии подряд. Он все думал о четырех круглых шрамах на правом боку и спине Назару – и косился на его сигарету. Шрамы на рыхлых боках были маленькие, но зловещие, было видно, что заживали они долго и плохо. Одати становилось страшно от того, что они могут скрывать. Назару не рассказывал подробностей, и от этого было еще страшнее. Можно ли через четыре прокола удалить все легкое или только сегмент? Были ли метастазы? “Случись что, когда он там, у себя, – думал Одати, – добираться никак не меньше суток. Могу и не успеть, даже если есть виза.” Дома на стуле еще лежало влажное полотенце, оставленное после душа Назару. Постель была в беспорядке. Пахло нагретыми солнцем тканью и деревом. Назару лег на футон лицом вниз, сгреб валик с сушеным горохом, который заменял Одати подушку, и затих. Одати решил не мешать и приготовить чай. Через десять минут на кухню пришел Назару, сел в углу, покрутил свою чашку и спросил: – Дайске, поехали в горы осенью, а? Гинкго посмотрим, красные клены… Все семьдесят два японских сезона. Ну или сколько мы еще успеем…***
18 декабря 2023 г. в 22:15