«А в груди его бьётся сердце, Я ведь знаю, я проверяла! От тепла его можно согреться: Отрицала, не доверяла... И под масками группой безликой Пантомимы показывать стали: Говорили ему — чувства мнимы, Говорили — не быть ему с Кларой. Только сердце в груди всё же бьется! И горячее, доброе — знаю... Достучалась, смогла! Не вернётся В город этот чума чёрной стаей...»
По старому театру гулял сентябрь. Еле слышно завывал шальной ветерок в тёмных длинных коридорах, мансарде и на подмостках; входил без приглашения сквозь мышиные лазы, крысиные тропинки; оставлял знак присутствия на толстых, пыльных, выцветших портьерах занавеса; едва-едва касался затёртого уголка шторы в большой зале. Он обвивал, струился и ласкал декорации в чёрных промозглых подвалах, что были сказочной пещерой, где невидимый дракон охранял таинственный гномий клад... Деревья раскачивались, шуршали, сыпались дождём на тротуар, дорогу, покрывали Шнурочную площадь густым пожухшим ковром золотых листьев клёна, берёзы и яблонь. Земля парка размякла, местами отказалась принимать влагу и теперь на редких лужах играли блики робко выглядывающего из-за облаков солнца. В окно театра стучал приветливый осенний дождик, который, однако, всегда вызывал у Бураха приступ меланхоличного ворчания. Клара весело улыбнулась этой мысли, поёрзала в нише большого окна, отхлебнула из керамической чашки с полустёртым рисунком совы и сколом на ободке. Ну и что, что старая и побитая, зато любимая! Казалось, что любое, даже самое лютое время года становиться теплее, стоит отыскать в закромах «совиную» кружку. Клара даже не помнила, как та у неё появилась, но факт был очевиден — вещица старая. Она любила старые вещи, ведь от них исходит тепло прожитых лет и радостных воспоминаний. И Кларе совсем не нравилось, что некоторые люди говорят: плохая примета пить или есть из посуды со сколами. Она могла сказать наверняка — не плохая, а очень даже хорошая! Впрочем, сейчас пустые суеверия цепляли её в последнюю очередь. Сегодня вечером намечалась завершающая часть многоактового спектакля, а её роль заключительная, кульминационная! От неё зависел успех представления... Время от времени она заглядывала в сценарий, держала его на коленках, так что белые хрустящие страницы успели впитать её тепло. Потом переводила взгляд на бегущие пасмурные облака и повторяла давно заученные монологи, последовательность, сюжет. Согревала руки горячей от чая кружкой и цикл повторялся. Она волновалась. Это был её дебют, самостоятельная полноценная роль и всё время последнего акта было в её власти, только на неё будут направлены софиты, она в центре внимания. Сколько ответственности! Сколько прекрасного возбуждения и дрожи в коленях! Но даже толпа зрителей, что непременно придут на долгожданное представление, множество глаз, что будут направлены только на неё — не так пугали, как один человек, которому она была обязана трепетом в сердце. Нет, пугал её не он сам, а то, что Клара могла подвести его, плохо сыграть, не попасть в эмоции, растеряться и... Всё это пустое, ни разу она не ударила в грязь лицом за свою довольно долгую карьеру актрисы провинциального театра, несмотря на юный возраст. Но ведь это были второстепенные роли, эпизодичные... Да и тогда не знала она томления, что настигло её сейчас, в такой ответственный момент! Просто вчера она имела неосторожность заглянуть в его лицо, поймать взгляд и понять то, что всё это время бродило позади неё, в тени, оно всегда находилось рядом, но взяло в плен только с этим неловким столкновением в артистической. Почему? Может это осенняя хандра? Клара не знала, но теперь ей отчего-то стало так светло и так печально. Вживаться в роли не составляло труда — она с лёгкостью смены перчаток сбрасывала лица, надевала другие и так раз за разом, умудряясь сохранять себя в круговороте бесконечного театрального лицедейства. Но сейчас, с ролью, что будто бы была написана под неё, она растерялась. Ох, ну как же не вовремя приходят осенние дурманы в сердца юных дев! Несмотря на груз множества прожитых жизней, она думала о себе с укором: неопытная. Да, именно так она чувствовала себя сейчас — только что народившимся слепым котёнком. Сегодняшним утром неведомая сила бросала её то в жар, то в холод. Она даже написала один нелепый стих, в перерывах между лихорадочной зубрёжкой. Вот так, просто волна вдохновения выплеснулась на желтоватый пергамент неровно вырванной из записной книжки страницы чувственным и скачущим почерком. Перечитав содеянное, она непривычно зарделась густым пурпуром и предательский обрывок утонул в глубинах строгих белоснежных страниц. Теперь же она совсем забыла про этот злосчастный порыв разгорячённой души, запечатлённый карандашом в кое-как зарифмованных строчках. Но он-то про неё вряд ли забыл... Театр был её домом, с младых ногтей она жила здесь чердачным приведением. Обычные люди избегали её, не понимали и не принимали странную девочку. Странной она была всегда, и вот маленькую бродяжку заметил такой же странный, как она сама, директор и худрук театра Маски — Марк Бессмертник. Он являл собой смесь противоречий и загадок. Эксцентричный, насмешливый, прямой, Клара дала ему определение — абстрактный. Яркое пятно на теле человечества. Отцом он ей никогда не был, и стать не пытался. Да Кларе и не были ведомы потребности в родительской любви, ведь она не знала, что такая в принципе существует. Иногда она думала, что действительно просто дух, обрётший форму. Без прошлого, без памяти и имени (Кларой она назвалась спонтанно, когда Марк спросил её об имени). Всегда одинокой ей не была ведома тоска, но попав в театр узнала, что значит семья. Все здесь были словно не от мира сего: у каждого скрывался подвох и стучали скелеты в шкафах. А самое главное — никто тебя за это не упрекал, и, она была уверена, уютнее места не найти на всём белом свете. А ещё сам театр... Он был живым, и Клара знала как он дышит, что ест и какие сказки рассказывают скрипуче балки и притаившиеся на мансарде мыши. И воздух здесь был другим, и время текло как хотело, а не, так как было навязано кем-то другим. Строптивые и своевольные, дерзкие, рискнувшие идти вопреки, здесь жили чудеса. — Опять этот мерзкий дождь, — услышала она знакомый басовитый голос и широко улыбнулась, стоило только взглянуть на источник. — Ворчишь как старый дед! Бурах ухмыльнулся просто, добродушно, подошёл и сел рядом, заняв всё свободное пространство довольно широкой ниши — такой уж он — «Медведь» всея театра! Широкоплечий, высокий, почти гигант, вечно хмурной и безгранично добрый. Таким видела его Клара, а про себя величала «Плюшевым», не из пренебрежения, а из любви. — Опять зубришь? — спросил он устало и удивлённо, Бурах всегда казался меньше, чем был, потому что горбился, словно держал небо на плечах. Да, точно, только такой груз и мог склонить этого силача, не иначе. — Ага, — кивнула Клара, чтобы придать значимости словам, допила чай глотком, взяла толстый сценарий и расправила страницы резким движением рук. Порыв искусственного ветра принёс душный запах ромашки, чабреца и полыни. От Бураха всегда веяло степью, прелой травой и мягкой изморосью утра. — Ты же и так всё знаешь. Вчера на репетиции как хорошо сыграла, а! — пробурчал он и отвернулся к окну, вздохнул проклиная тоскливую погоду. — Но ведь... — Клара запнулась, — просто мне показалось... — Что? — удивился он такой застенчивости со стороны вечно неугомонной девчонки. — Мм... — она только ещё сильнее смутилась под его пристальным взглядом. Бурах не смог сдержать улыбки — двусмысленной улыбки. — Влюбилась, что ли? — Нет! — вспыхнула Клара, резко опустила сценарий, да так, что хлопок от удара по и без того красным коленям, громом ухнул в коридорах. — Тогда почему так реагируешь, а? — Не реагирую! — Да ладно? — скептично. — Прохладно... — недовольно скривилась Клара. — Ну, не хочешь говорить — дело твоё. Только если высказаться — легче станет, по себе знаю. И скажу так — волноваться тебе нечего. Хотя и понять могу, дебют дело непростое и не каждодневное. Но и ты не первый день на сцене. Возьми себя в руки и будь мужиком, басаган. — Чего? — вздёрнула брови Клара. — А...м-м... — Бурах почесал затылок. — Не то. В общем, мы с тобой и всё будет хорошо. Вот. Клара помолчала. — Кто это «мы»? — прищурилась она подозрительно. — Как кто? Вся наша братия, конечно! Ласка там, Спичка... Я, Мишка, Оспина, Гриф, Лара... Да все! Даже заноза Машка, все с тобой, все за тебя, точно говорю. — А Данковский? — вырвалось у Клары предательское, да так неожиданно, что она даже рот ладонями закрыла. — Данковский? Так в первых рядах же, я думал его и упоминать не стоит — велика честь, — отозвался Бурах. Щёки заалели пуще прежнего. Она отняла руки от лица и потупилась в сценарий, стремясь скрыть улыбку. Бурах встал грузно, посмотрел на неё понимающе, усмехнулся чему-то своему, потрепал её по плечу: нежно так, с любовью, ласково, как хрупкую, и ушёл. Направился в сторону малой залы, где дети репетировали. Небось снова им конфет с ярмарки притащил. Всегда тайком по кармашкам сменки сладости рассовывает, словно дед Мороз, это он, чтобы худрук не узнал, очень уж строгий он. Добрый, Медведь, добрый как отец родной... Всем опора и поддержка, особенно ребятне с ним весело, приятно. Клара подняла голову от печатных букв, на которые смотрела, но которых не видела, взглянула на улицы, раскинувшиеся под окнами. Солнышко из-за свинцовых туч выглянуло, коснулось её щеки, словно заботливая мать приободряла. Так сразу тепло на душе стало, так спокойно. И день чудесный, и лучик солнца в сердце проник. И страх пропал, развеялся. Ну, почти. Главное в глаза Данковскому не смотреть, иначе точно собьётся, текст забудет, время упустит. Такие они у него — тёмные, глубокие, проникновенные...***
Волнения не оправдались. Зал залился овациями, посыпались цветы и восторги, одобрение народа и признание лидеров. Портьеры сомкнулись, свет включился, спектакль окончился триумфом. На всегда насмешливом лице худрука отражалась гордость, неужто он доволен? Значит ли это, что эксперимент наконец-то удался? Только вот тревога не ушла, даже после осознания победы. Понравилось ли Даниилу? Она ведь специально отводила взгляд, не решалась даже вскользь заглянуть в его серьёзное лицо. А теперь вот мучилась догадками и сомнениями. Хороша ли была её игра? И самым важным критиком для неё оказался самый требовательный человек в театре, самый строгий и неумолимый. Да, именно таким был Данковский, что, наверное, единственный из всех здешних обитателей прошёл профессиональное столичное училище. Заработал немалую славу среди богемы, а потом по неизвестным причинам приехал в их небольшой городок и — к удивлению для всех — остался. Театр стремительно пустел, становилось холодно, неспокойно. Пальцы кололо, в груди знобило, ноги словно набили ватой и зашили из рук вон плохо. Она не спустилась в банкетную, где намечался большой праздник, поднялась к себе на чердак, негнущимися пальцами перебирая ветхие перекладины старой лестницы. Клара не хотела никого видеть, ничего не хотела. Бурлящая кровь восторга сменилась густым и горьким сиропом. Отчего-то хотелось плакать, хоть повода и не было. Все, кто ловил её по пути, лишь поздравляли, а лица их светились искренними улыбками. Она знала это наверняка, всегда чувствовала искренность и доброту, как чувствовала и подделку. Дар оно, или проклятье? Кто знает... Не раздеваясь, лишь умывшись, она рухнула на мягкий тюфяк и забылась сном. Чёрным как омут, но спокойным как морские прибрежные воды в редкий штиль.***
В дверь постучали. Клара подскочила, бросила взгляд на будильник — шесть утра. Может, стук ей только почудился? Но не тут то было. Он повторился, дробный, настойчивый, нетерпеливый. Она встала, удивлённая чьим-то столь ранним визитом, бросила неловкое: «Сейчас!» и поспешила отпирать. Неряшливая и блаженная на сцене, она не сильно отличалась и в жизни. И всё-таки мастер Марк писал сценарий именно под них троих, это были не новые роли, это были лишь другие грани, оборотные стороны их особенных качеств. Дверь отворилась со скрипом и туго. На пороге, среди леса балок чердака стоял Спичка, мальчишка с вытянутым как бы осунувшимся лицом, зорким взглядом и насупленными недоверчивыми бровями. — Клара, тебя Данковский ждёт, — сказал он без лишних приветствий и вежливого пожелания доброго утра. — Чего?! — Того, — фыркнул Спичка, — Ждёт, не дождётся. — Шутки шутить вздумал? — рассердилась Клара. — Рань какая! Ты на часы то хоть смотрел? — А я то что? — кажется, он не ожидал такой реакции, стушевался, удивился, даже попятился. — Я просто передал, что велено. М-да, правду говорят, посыльным быть — головы не носить. Ворчал он в точности, как Бурах. Так и не скажешь, что друг другу не родня. Даже наоборот — роднее родных, так Кларе виделось. Она смягчилась. — И кто же тебя это передать просил? — Кто-кто, дед Пихто, — огрызнулся Спичка. — Мишка попросила. — А Мишке кто сказал? — Не знаю, не моё дело. Так пойдёшь к Данковскому или нет? — Не пойду. — Почему это? — Да спит он ещё, наверное, пока вы тут шутки шутите... — Не шутки это! — возмутился Спичка, — Мишка никогда не шутит, природой в неё не заложено, понимаешь? Клара тяжело вздохнула. — Знаю я вас, малявочек, иди спи, выходной проворонишь совсем. — Не хочу, ноги дороги просят. — Ну и ладно. А вот я из-за тебя теперь тоже не усну... — грустно заметила Клара. — А ты не обижайся, сестрица. Возьми, да сходи, вдруг будет тебе счастье, а? — сказал Спичка и как-то странно уголком губ улыбнулся. А спустя мгновение уже скрылся в люке чердака. Ничего не оставалось — сон ушёл и вернуться не обещал. Пройтись по театру, в потаённые уголки заглянуть — всегда успокаивало, на том и порешила. Она захлопнула дверь, спустилась и направилась вглубь коридора. Через несколько секунд уже и не помня печали: шла, раскинув руки и осторожно так переступая, будто канатоходец. Ноги не послушные ещё, заплелись, она покачнулась, но устояла. Продолжила игру. Но мысли всё равно настигли её, даже над пропастью раскалённой лавы — пусть воображаемой — догнали, опередили. Всё равно к Данковскому не пойдёт, ещё чего! Позориться, что ли? Маячить только, надоедать... Прогонит ещё... У него то забот по больше будет, не только актёр ведь, но второй человек после Марка. За углом мяукнуло. Не прошло и мгновения, как из тени вынырнул кот: здоровенный, белый, короткошёрстный, лоснящийся, гибкий. Клара вновь чуть не свалилась в пропасть кипящей лавы. — Мяу! — А тебе чего, Артист? — улыбнулась она, села на корточки и пощекотала кота за ушком. Артист выгнулся, прикрыл лукавые глаза, оттопырил голову, сверкнул ошейником, на котором висел свёрнутый клочок бумажки. Не ей ли он предназначался? В любом случае она не поддастся на провокации этих обормотов. Послышались быстрые шаги. — А, вот ты где! — приятный голос Ноткина эхом пробежал по закоулкам. — Первый таки нашёл, пакостник хвостатый. Ну, что ж, я проиграл, с меня причитается. — Ты о чём? — спросила Клара. Ноткин усмехнулся лукаво, прямо как кот. Как всегда, небрежный, волосы в разные стороны торчали осенним костром, а лицо умное, с лидерской хитрецой. — А ты что не нашла? Вон, он посланнице принёс. Разверни, полюбуйся. У нас с ним, видишь ли, уговор был, спор — кто первей тебя найдёт. Артист, чертяка, победил. Кот заурчал паровозом, повёл ушами, понимал. Клара удивилась, но стоило развернуть обрывок тетрадного листа тут же помрачнела. — И ты туда же? — возмутилась она. — В смысле? — растерялся Ноткин. — Спичка давеча приходил, тоже мне голову морочил. Зачем такие злые шутки надо мной шутите? Нравится, когда другим плохо, да? — она чуть ли не плакала, голос дрожал осиновым листом. Закрыла лицо рукавом, сама не зная отчего так расчувствовалась, только понимала — никто её не звал. — Ты чего это?.. Ох, девчонки... — выдохнул обречённо Ноткин, подошёл, по спине погладил заботливо так, словно старшим был. — Я ж не шучу, и не вру, меня это... Гриф попросил передать, вот я и... Ну, не плачь, Клар! А то мы с Артистом тоже плакать будем, лучше станет разве? Клара утёрлась, мягко улыбнулась сквозь пелену непрошенных слёз. Наверное, нервы после вчерашнего шалят. — Не надо плакать, особенно вам, мальчишкам. — И тебе не надо, никому вообще не надо. Фигня это, вот что скажу. Она усмехнулась, потом вздохнула. — Всё равно ни куда не пойду, ошибка здесь какая-то, ну точно говорю... Ноткин уговаривать не стал, только плечами повёл, наклонился, чтобы Артист на спину пригнул и пошёл куда-то. Но не успела Клара сделать и пары шагов, как её нагнала Ласка. — Привет, Кларочка, привет... А я тебя и ищу! Здорово, что нашла, правда? Ох, как бы под дождём сегодня не промокнуть, такой ливень в окна барабанит, страшно... Клара настороженно покосилась на Ласку. Было в её выцветших ресницах и бровях что-то потустороннее, невесомое, призрачное, но и мягкое, нежное, как белоснежный нарцисс. — Ой, что-то я совсем забылась, ах! Вот, дядя Данковский те... — Нет, — Клара выставила руку вперёд обрывая монолог. — Вы меня и правда до инфаркта довести хотите, не иначе как сговорились... — Конечно, нет! Нет, что ты такое говоришь? — Ласка раскрыла и без того большие прозрачные глаза в полной наивной растерянности. — Мы тебя во-о-от как любим, и дядю Даню любим, как же вас не любить то, горемычных? Ты верь нам, верь, пожалуйста. Мне Лара наказала тебе передать... А он, наверное, уже совсем заждался, бедненький, я ведь так долго тебя искала... Пойдём, пойдём, пожалуйста, Кларочка, пойдём, не далеко ведь тут, не далеко совсем... Теперь впереди раздался звучный топот, словно слон чечётку отбивал — это к ним бежала в припрыжку Тая, маленькая девчушка с неизменной дьявольской улыбочкой, что всегда смотрелась странно на округлом детском раскосом личике. — Сайн байна, хэтэй, давай поторапливайся, ножками шевели шибче, он вон там идёт, давай, давай! Тая без обиняков взяла Клару за руку и потянула. И откуда в этой крохе столько силы? За ними семенила Ласка, едва не спотыкаясь на ровном месте. — А тебя-то кто послал, чудо? — снисходительно и обречённо спросила Клара. — Меня-то? Меня никто не посылает, я сама прихожу. И хожу, где хочу и когда хочу, тэгдэг! Все пути мне открыты, все ведомы. А ты вот медлишь, быстрее, быстрее... — Ладно, а сказал кто? — Нухэр сказал... Оюн. Ну, он сказал, да. И что? Давай, давай, торопись, или ноги у тебя из одних костей, что так неуклюже перебираешь? Клара застыла, будто в мгновение пустила корни, даже Тая чуть не упала, пытаясь её за собой увлечь. Впереди, из вестибюля, вышел Данковский. Пока что чудную делегацию он не заметил, всё его внимание приковал листок бумаги, в который он вчитывался, не прекращая идти. Возможно проверяет смету? Но тогда почему так мягко улыбается? Мёртвым цифрам так не улыбаются... Сколько же сейчас времени? Только теперь она заметила, что помимо искусственных канделябров, утреннее солнце разбрасывало бледные блики на старые стены. Единственное, чего сейчас желала Клара — провалиться сквозь землю, исчезнуть, раствориться... Нет, она хотела совсем другого. Где-то внутри теплилось сознание и принятие истины — она хотела, чтобы он заметил её, заговорил, улыбнулся так же, как улыбается этому чертовому клочку бездушной бумажки! «Чёрт, да посмотри же сюда...» Но тут же сама вздрагивала от этой мысли, откидывала, твердила: «Хоть бы прошёл мимо, хоть бы прошёл мимо, хоть бы...» — О, дядь Дань! Вы как раз по адресу! — заголосила Тая. Данковский оторвал взгляд от пергамента, остановился, окинул взглядом странную сцену, и посветлел. Улыбка его отличалась от той, что была лишь секунду назад, когда он вчитывался в неизвестное послание, теперь же изгиб был нечитаемый, загадочный, с привычной хитринкой. А глаза лукавые, бездонные... Мефистофель во плоти — не иначе. Клара потупилась, осознав, что он в открытую смотрит на неё. — И что тут у нас? Нападение? Зачем же так? Без суда, без следствия в плен взяли, негодницы. Или натворила она чего? Как говориться: Non est fumus absque igne. — Нет, что вы! Совсем нет! — закрутила головой Ласка. — Мы просто к вам её вели, она думала мы врём, что вы её не звали. А вы ведь звали, правда? Только Данковский открыл рот, Тая перебила. — Звал, звал, куда ж он денется... — хмыкнула она, смерив его взглядом, в котором резвились чертята. Он вскинул брови, как бы говоря: «Да неужели?», хохотнул глухо, про себя, аккуратно сложил бумагу и отправил в нагрудный карман плаща. — Конечно, звал. Но не приказывал же вести пленницей. Тая улыбнулась шире, теперь же в глазах танцевали дьяволята, Ласка выдохнула с облегчением, приложив ладони к сердцу. Клара этого не заметила, она всё ещё рассматривала собственные ботинки, пытаясь найти на их пыльной поверхности инструкцию к действиям. Жалко, что жизнь не выдаёт сценарий. Зачем она только начала о нём думать? Зачем влюбилась? Ведь не хотела... Хорошо же было — беззаботно и легко, хорошо ж общались. А теперь в глаза не посмотреть, и привет не сказать, всё сердце из груди норовит выпрыгнуть, да кровь кипит, мысли глушит. — Передайте всё, что нужно, всем, кому нужно. Давайте, давайте живее. Finita la commedia. — он поторопил девчушек жестом. Шагнул к Кларе. — И зачем ты меня звал, да ещё в такую рань? — поинтересовалась она, без смущения, к собственному удивлению. — Aurora Musis amica, — произнёс он лаконично. — Утро, хорошее время для новых свершений. Не считаешь? — Может быть. Он вздохнул странно, то ли утомлённо, то ли задумчиво. — Знаю я, что такое дебют, хоть мой и был, кажется, лет сто назад. — Ты настолько старый? — усмехнулась Клара. Данковский усмехнулся в ответ. — Впрочем, помню его, словно только вчера был, поэтому года не в счёт. Кстати, о «вчера», я ведь так и не успел тебя поздравить. Буду счастлив, если окажешь мне милость. На правах самого лучшего актёра, так сказать, приглашаю тебя прогуляться. — Ага, и самого скромного, — хохотнула Клара. — Так что, не против? — он протянул ей руку, словно джентльмен из старых английских романов. Клара не смогла удержаться, приняла приглашение. Утро ведь, оно действительно волшебное время, как, впрочем, и сумерки...***
Ливень закончился как раз, когда они вышли из театра на площадь. В редких выбоинах брусчатки золотилась под ярким солнышком скопившиеся лужицы. Одеяла из листвы шуршали под ногами, новые листья ежесекундно падали, подхватываемые порывами шаловливого ветерка. Запах свежий, терпкий, напоенный влажной землёй, душистыми травами сентября обволакивал, закутывал и дурманил прелостью жухлой травы. Клара не смогла удержаться, спросила о его дебюте. Данковский не противился, рассказал. Всё-таки он не лгал, говоря про свою исключительность: он был единственным в актёрской семье, чья карьера началась задолго до попадания в Театр Маски, в Городе на краю мира. До этого он был знаменит в столице, известен, почитаем. Но что-то произошло, что именно — рассказывать не стал. Ну и пусть, у всех должны быть секреты. Сюда же его позвал давний друг по институту — Андрей Стаматин. Сам Андрей актёром не стал, но жалоб по этому поводу никто никогда от него не слышал. — И как тебе здесь, не скучаешь по столице? Там ведь всё живее, цветастее, заковыристей, м-м? — спросила Клара, подбирая приглянувшийся клиновый листок. — Вспоминаю иногда, но... — он задумчиво замолчал, — обратно не рвусь. Понимаю, что мне там не место. Никогда бы не подумал, что признаюсь в этом... но здесь мой дом. Семья. Иррационально, конечно, но я просто это чувствую. — В нашем-то захолустье? — спросила Клара, глаза её ехидно блеснули. Данковский ответил ухмылкой и важно сказал: — Homo locum ornat, non locus hominem. Она только улыбнулась его словам, рассматривая невидящим взглядом пустоту перед собой. — Знаешь, мне кажется, что просто наш театр... ну, он живой, понимаешь? Он зовёт тебя, чтобы согреть, приютить, накормить... Просто, ему было одиноко, а может быть просто жалко нас. Вот и получилось, что теперь мы вместе. Все вместе. Только не смейся, ладно? Я думаю, что театр нас любит. Всех-всех любит. И мы должны его любить, ведь по другому никак нельзя... — Думаю, ты права, — отозвался Данковский, — Si vis amari, ama. Она повернулась, взглянула на статный профиль, и осеклась, потеряла дар речи. А ведь он прав. Формула счастья оказалась так проста. Он прервал молчание, когда они зашли в сквер. — Зайдём в кофейню? Тут недалеко, хорошая, хожу туда время от времени. — Не знаю, думаешь удачная идея? — Пойдём. Данковский решительным шагом обогнал Клару. Пахнуло камфорой, ладаном и медицинским спиртом. Кофейня на углу встретила их скрипучей вывеской, стеклянной дверью, приятным мягким облаком тепла и звоном колокольчиков на входе. Клара переводила взгляд с его чашки на свою и понимала, что они просто идеальная пара! Густое кофе без сахара и зелёный чай, который был почти вязким от приторной сладости. Вполне логичным, и объединяющим их вопросом был: да как ты это пьёшь?! Она хихикнула в кулак, подумав об этом, подняла голову, их взгляды встретились. Глаза его лучились чем-то для неё неясным. Клара отвела взгляд. Нельзя долго смотреть на солнце — можно ослепнуть... Кто же сказал эту фразу? — Ты молодец, — сказал Данковский дружелюбно, мягко, совсем не холодно, а очень даже тепло. — Я же так и не рассказал, что дебют свой провалил. — Да? Он кивнул, отпил кофе и не поморщился, хотя у Клары при виде этой картины возникло подобное желание. — Тогда я был не многим старше тебя. Правда гордый, дурной... Впрочем, когда я вспоминаю это сейчас, то мне больше смешно, чем стыдно. Клара улыбнулась, взяла чашку в замёрзшие руки и взглянула сквозь большую витрину кофейни. Собирались грозные тучи, что же они принесут с собой? Ветер гонял листву по тротуару, а солнце совсем скрылось, стало темно. — То есть, тебе понравилась моя игра? — рискнула она спросить. — На похвалу нарываешься? — Да. — Ну, что ж. Определённо. Кстати, мне кажется, что Артемий волновался больше тебя. Ох, вынес же он мне мозги-то за эти дни подготовки, — он рассмеялся. Клара зарделась, но тут же нахмурилась, догадка пришла сама. Дети. Гриф. Лара. Оюн. Бурах! Она сжала пальцы на кружке и скрипнула зубами. Выдохнула, успокоилась. — Скажи честно, ты ведь меня не звал, да? Данковский покачал головой, улыбнулся понимающе. Клара встрепенулась, чуть было не опрокинув чашки, — благо они уже были пусты. — Так это всё Бурах! Ну, Артемий! Ну, погоди! — процедила она сквозь зубы, а привычно добрые глаза метали молнии. — Не сердись на него, — примирительно сказал Данковский. — Понятно же, что он как лучше хотел. Да и я не против. Хорошо прогулялись. Иногда полезно дышать свежим воздухом. Клара тяжело вздохнула и безжизненно упала на стул. Всё полетело к чертям. Ну, конечно, на что она надеялась? Нет уж, виновник сего торжества своё получит! — Ты, конечно, прав... Но я всё равно им устрою... за враньё! Не миновать им карающей длани небес! Они неспешно шли по мостовой в сторону театра. Ветер завывал, возможно, небо готовит бурю. Данковский шёл немного поодаль, держа руки в карманах, буйные порывы трепали воротник его змеиного плаща. Клара мерила шагами мостовую, привычно раскинув руки на манер канатоходца. — Осторожней, артистка, — он своевременно придерживал её, каждый раз вовремя замечая опасность неминуемого падения. — Эх! М-да, никогда мне не стать циркачкой. — И не надо, нам одной Ангел хватает по самую макушку, — сказал он серьёзно. Клара засмеялась. Даниил улыбнулся. — Ой! — неожиданно воскликнула она. — Что случилось? — Снег! Снег идёт... Смотри, Даня! Снег! Снег! Клара выставила руки вперёд, на покрасневшие ладони сразу упала пара резных снежинок. Она запрокинула голову к бесконечной серости затянутого неба. Заворожённая магией сыплющегося, словно мука через сито, снега она замерла. — Никогда не видела снега в сентябре! Даниил заглянул в небо. Хоровод хлопьев скользил и тонул в густом воздухе, полностью исчезая, едва коснувшись бренной земли. Удивительно. Но вниманием его завладело не это. Взгляд зацепился за лицо Клары, сияющее такой искренней радостью и чарующей наивностью, на которую способны лишь самые чистые существа, что повзрослели, сохранив в сердце детство. Он наклонился, мягко поцеловал её в уголок прохладных губ. Клара застыла. Медленно коснулась лица кончинами пальцев. Повернулась к Данковскому, посмотрела вопросительно, обескураженными, широко открытыми глазами, в глубине которых отражались падающие снежинки. И что-то кроме... — У тебя хорошо выходит писать стихи, — он подмигнул ей лукаво. Она вздёрнула подбородок, обняла его за шею и подарила робкий поцелуй, однако он вышел неожиданно долгим, ведь Данковский ответил, отказался прерывать и отпускать её так быстро. Когда Клара отстранилась, то улыбнулась широко, без смущения и краски, как улыбается девушка, которая любит, и которая любима. Потом переменилась, нахмурилась. — Откуда про стих узнал? О боже! Так ты мой стих читал, когда шёл по коридору?! Данковский кивнул. — Чёртов Бурах, я его придушу! — Это в тебе вторая личность говорит? Это же амплуа твоей «сестры», ты не забыла? — усмехнулся Даниил и взял её за руку, остужая мстительный пыл. Клара невольно засмеялась. — Да и не виноват Артемий, я нашёл тот листок за кулисами, под дверью гримёрки. Наверное, ты его обронила, а может сквозняк принёс. Клара поразмыслила. — Не верю я в случайности, особенно в нашем театре, — улыбнулась она недвусмысленно. — Впрочем, неважно, пойдём уже домой, холодно здесь... Она сжала его ладонь, такую горячую, большую, без привычной ледяной кожаной перчатки.***
На пороге вестибюля их встретили гром хлопушек и наскоро намалёванный детскими ручками поздравительный плакат. Детки во всю горланили (но, конечно, громче всех была Тая). Бурах широко улыбался, держа в руках немного неказистый домашний торт. Гриф и Ноткин продолжали пальбу, Лара зажигала бенгальские огни. Все были здесь, все были рады. Все поздравляли Клару. Даже Марк Бессмертник, который стоял немного поодаль от всех улыбался своей привычно загадочной улыбкой. Только, когда её подошла успокаивать Капелла, Клара поняла, что плачет. Что ж, представление удалось. Представление удалось...