Часть 12. Останемся приметами времени
26 апреля 2024 г. в 00:03
— Тело Дженнифер? — Марат переспрашивает, откидывая дотлевший до фильтра бычок около карусели на детской площадке.
— Там Меган Фокс играла.
— Она для всех парней — идеал? Я слышал от знакомых, типа, и многие всё ещё называют её секс-символом, — Марат задирает голову. — Сексуальная объективация это мерзко и грубо. Как Тласолтеотль.
— Когда-то в нулевых была, — Андрей морщит нос. — Тласо... кто?
— Это в мифологии ацтеков. Богиня порока, похоти и грязи, — Марат щёлкает пальцами перед чужим носом.
— Блять, что? Где ты это вообще вычитал? — Васильев отшатывается в сторону.
— Да так. Но мне, если что, Меган не нравится. Только глаза красивые. Голубые — как у тебя.
— Да ну?
— И у Есенина тоже голубые.
— Неудачная аналогия, — Андрей щурится, вспоминая жизнь поэта, состоящую из неумолимых проступков; а ещё то, что всегда его дискредитировал даже перед русичкой. — У тебя тогда как у Осипа Эмильевича.
— Мандельштам?
Андрей кивает.
— Ну нет, у меня неинтересные глаза. Обычные, как у подавляющего большинства.
— Обычные до необычного, — эта хуйня рассмешила громче, чем любая другая.
Гуляют вместе поздним апрельским вечером. Небо потухло, а облака разъехались: нарисовались серым и досадным бывшие бензиновые разводы. Марат едва успевает перебирать ногами от задних подсечек Андрея, решившего его подъебать перед входом в подъезд. За очередным дурацким выбросом приходит откат:
— Зачем ты меня обижаешь? — Марат оборачивается, стукаясь носом о щеку Андрея; цитирует беднягу Акакия, давя улыбку в контрасте с произнесённой фразой.
— Я понял, что ты перечитал Гоголя, хватит отсылок к героям.
Андрея вообще раздражает литература, хоть и выступает профильным предметом в следующем году.
— А я, между прочим, это произведение читал ещё до того, как оно появилось в школьной программе! В пятом классе, примерно, — Марат закатывает глаза.
— Молодец, мегамозг. На тебе весеннее обострение так сказывается?
— Впадаю в лиризм понемногу.
***
На самом деле сложно уйти в изучение материала, когда рядом — где-то под боком, между ним и холодной стеной — трётся Марат.
Сложно, потому что он никогда не затыкается: фальшивит со словами и не попадает под ноты, пока исполняет Комсомольск; вызвавшийся читать классику на нерусском, смеётся с того, как глупо звучит его английский, и Андрей поправляет почти в унисон:
— Произношение неправильное, но ты хорошо стараешься, — Андрей треплет его по волосам. — Ты вообще дурак тоже, читать на языке тебе непонятном.
— Не мешай, я пытаюсь.
И дальше последовательно.
— Мой Орфей... — Марат затыкается на полуслове, давая понять, что ждёт продолжения.
— И ты моя Эвридика, — произносит монотонно, на децибел ниже самого Марата, постукивая по его выпирающему надколеннику.
Андрей думает о погоде. Думает, что заебала переменчивость: заебало ненужное слепящее солнце, потому что жаждет он весеннего дождя.
И дождь начинает лить через время.
Когда Марат всё так же лежит возле него, поглаживая за ухом рыжего кота, найденного в марте около скамейки возле подъезда.
— Голова пуста?
— Пуста настолько, что ты мог бы в ней поместиться целиком.
**
— В те часы, когда совершенно потухает казанское серое небо и весь народ наелся и отобедал, где-то в узкой комнатушке, в забытом Богом доме четвёртого этажа, улёгшись нескладно и глупо на кровати одинарной, изливает любовью Марат, за ухо заправляя пряди своему суженому...
— А для чего ты оторвал начало из "Шинели" и превалировал так же нескладно ситуацию происходящую?
— Ты меня бесишь, просто молчи. Я застрял в античности! — говорит Марат разобиженно.
— Да кому ты чешешь, Гоголь и античность — разные вселенные, а ты застрял в развитии.
Андрей выражается по-доброму и так, как старается — по любви.
