***
У Гилберта Байльшмидта есть один маленький страшный секрет. Нет, это не коллекция фетишстской порнухи под кроватью. И даже не запрятанная подальше от родителей бутылка крепкого алкоголя. Всё гораздо серьёзнее и страшнее. По-настоящему страшно, ведь худший страх — когда страшно не за себя… Дело в Людвиге, младшем брате Гилберта. Людвиг — человек. Тот самый, мифический. Это стало известно недавно, ведь с наступлением переходного возраста у Людвига не случилось изменений. От вида крови его воротит, солнце не только не раздражает, но и, страшно даже представить, нравится. А что самое ужасное, так это запах. Не вампирский. Съедобный, провоцирующий жажду. Человечий. Родители, конечно, были в шоке. Кажется, они до сих пор ждут, надеются на позднее развитие. Гилберт не ждёт. Гилберт принял брата таким, какой он есть, и поклялся сохранять эту тайну вечно. Пока родителям удаётся скрывать природу брата отговорками, списывать на редкую болезнь. Но если кто-то из старейшин хоть на секунду предположит, если кто-то из них решит не верить на слово, а копнуть глубже… И ведь окружающие сходу чувствуют, что тут что-то не так. Одногруппники будто на каком-то сверхматериальном уровне знают, куда бить, чтобы зацепить Гилберта. Оскорбления в свой адрес преспокойно кроются отборным матом. Но если оборотни насмехаются над больным братом… разве такое стерпишь? В общем, драить раздевалку команды оборотней в опустевшей после занятий академии — наказание хоть и жёсткое, но вполне заслуженное. И победа в драке притупляет уязвлённое самолюбие, а уж если вспомнить разукрашенные физиомордии этих шавок… Если бы только тут так не воняло! Когда в ведро с водой опускается ещё одна тряпка, Гил вздрагивает и убирает наушники. Брагинский, не говоря ни слова, оттирает граффити с соседнего шкафчика. Ни в драке, ни тем более в травле он не участвовал. Не вмешивался, наблюдая издалека. Он вообще не в стае — волк-одиночка. А потому очень даже верится, что мозги у него (в отличие от собратьев) есть. — Проваливай, — Байльшмидт отворачивается, с утроенной силой принимаясь тереть въевшееся пятно непонятного происхождения. Исчезает оно только вместе с краской. — Сука… — Оборотней тоже следовало наказать. Считай это восстановлением справедливости. На губах у Ивана как обычно мягкая улыбка, придающая ему несерьёзный, отсутствующий вид. Ну до чего же унизительно ощущается его жалость! Как будто Гилберт о ней просил. — Мне в хер не упёрлась твоя справедливость. Гилберт честно пытается злиться. Так проще. Оттолкнуть Ивана, притвориться, что тут примешана неприязнь на генетическом уровне, что оборотень и вампир — это нихрена не пара и химии между ними ну вот вообще никакой. И больше не бояться, что сближение привлечёт к ним внимание, что он тем самым погубит Людвига. Нет, Гилберт вовсе не боится, что Брагинский выдаст намеренно. Даже если у них ничего не выйдет, этот волчара не похож на тех, кто способен растрепать чужие секреты. Да, может наивно, но хочется верить, что Иван никогда… — Гил, погоди. — Слушай, Брагинский, не зли меня. — Или что? — о его непробиваемое спокойствие разбиваются любые едкости. С ним даже захочешь — не поцапаешься нормально! — Вся эта чепуха про запечатление… — Мне плевать, — звучит слишком резко, чтобы казаться правдой. Гилберт это понимает, но ничего не может с собой поделать. Поэтому просто отворачивается, чтобы не было заметно, как побледнело его лицо. — С чего вообще ты… — У меня его никогда не будет, — спокойно и твёрдо произносит Иван. И в его тоне нет ни единого намёка на извечную улыбку. — Откуда тебе знать? —У не-оборотней такого не бывает. А у людей тем более. И всё летит к чертям свинячьим. — Ага, конечно, — Гилберт с трудом выдавливает подобие усмешки. Такая жестокая страшная шутка. С чего вообще он заговорил про это? Неужели узнал про Людвига?.. — Что ты… Договорить Байльшмидт уже не успевает — горло сжимает до боли внезапным спазмом жажды. А потом он чувствует запах. Резкий, пленительный запах чистейшей крови, тысячекратно острее любого другого. Ни у одного животного не может быть такого всезатмевающего аромата. Иван поднимает руку, показывая раненую ладонь. Царапина от булавки, которую он всё ещё сжимает в пальцах, пересекает линию жизни. Неглубоко, но маленькие капельки крови выступают по всей её длине. — Скажи, разве кровь оборотней пахнет так? — Откуда мне знать, как пахнет их кровь?! — Гилберт с трудом узнаёт собственный голос. Жажда и раньше искажала его, но никогда не лишала жизни настолько. — Но с кровью Людвига сравнить можешь. Неужели, Иван тоже?.. — Тебе лучше уйти, — Гилберт сбежал бы и сам, но тогда придётся сделать шаг навстречу крови, рискнуть жизнью Ивана. А он правда не хочет ему навредить. Даже сейчас, когда так трудно бороться с инстинктами. — И зажми чем-нибудь, вонь нестерпимая. Если зажмуриться и перестать дышать, легче не станет. Но Гилберт пытается. Пытается игнорировать царствующий в лёгких аромат, пытается сдержать инстинкты, ведь он выше этого, ведь он цивилизованный вампир, а не какой-то охотник! — Вонь? — со смешком произносит Брагинский где-то у самого уха. Интимно, искушающе шепчет: — То-то ты так побледнел. Хочешь попробовать? — Я в своём уме! Пока ещё. Но надолго ли? — Я никому про него не расскажу. Знаю, что и ты не будешь трепать языком. — В словах Ивана нет угрозы, лишь сухая констатация фактов. — Те, кто скрываются, живы лишь потому, что в них не верят. Вот ведь как забавно всё повернулось… а раньше выдумкой считали нежить, — тихий смех кажется абсолютно неуместным. Над чем тут веселиться? Брагинский свихнулся, это всё объясняет. — Кровь не останавливается. Любопытство вынуждает открыть глаза. И Гилберт тут же жалеет об этом — ранка так близко к его лицу, рубиновые капли пленяют разум. — Уйди. — На это тратиться последний оставшийся в лёгких воздух. Чтобы сказать что-то ещё, придётся сделать вдох. Придётся вдохнуть аромат крови, и без того искушающе, опасно манящей. — Я сам предложил. Это нормально, если ты… возьмёшь немного. Возмущение давит горло почти до боли. А может это жажда. Или оба сразу. Ещё никогда в жизни Гилберту не хотелось крови так сильно. Всего одна капля — это же не так страшно?.. Он ведь даже не станет прокусывать кожу. Лишь коснётся самым кончиком языка и… — Чёрт… полегче, — голос Ивана неожиданно хриплый. Вторая рука осторожно касается волос, и эти ласковые поглаживания абсолютно сносят и без того едва держащуюся крышу. Где-то на грани сознания затухает мысль: «Нельзя, Ивану будет больно». Клыки впиваются глубже, сквозь кожу, сквозь мясо, упираются в кость — до чего же неудобно, крови тут так мало! Ещё никогда в жизни Гилберту не было настолько хорошо. Словно весь мир обретает какой-то новый, немыслимый ранее оттенок цвета, словно именно сейчас он начинает жить, словно… — Хватит! Он не сразу понимает, кто и почему решил, что может ему указывать. Инстинкт подсказывает, что угрозы для него нет, что кормиться можно ещё долго, до полного насыщения. Навязчивый образ возникает перед мысленным взором, никак не желая исчезать. Такое знакомое, но искажённое страхом и болью лицо. Вампир ненадолго отстраняется от раны, рефлекторно тянется к шее жертвы — сонная артерия даст больше — но ледяное осознание обрушивается на него обездвиживающей глыбой. Он собирался осушить Ивана. Убить, выпив всю кровь до последней капли. Брагинский теперь его возненавидит. И будет абсолютно прав. Монстр. Кажется, так в древних людских книгах назывались подобные ему. И если раньше это слово казалось бравадно-хлёстким, идеально неприличным для оскорблений, то теперь режет душу тупой болью. Люди не исчезли сами по себе. Подобные Гилберту вырезали их ради забавы, ради вкусной пищи. До чего он себе противен… — И как я на вкус? — неожиданно спокойно спрашивает Брагинский. Он не напуган, на его лице не прочесть ни ненависти, ни отвращения. Но и привычной улыбки тоже нет. — Ты псих. — Наверное. Иначе не выжить в мире, где все хотят тебя съесть. — Ты сам предложил тобой отужинать, — огрызается Гилберт, прикидывая, подходящее ли сейчас время, чтобы сбежать. Брагинский сбивает его с мысли лёгким, почти целомудренным поцелуем. В нём столько нежности, что это едва не убивает — не буквально, конечно, но сдержаться уже невозможно. Гилберт целует и сам, агрессивно, с напором, словно это сражение, словно стоит ему хоть немного расслабиться — и он непременно проиграет. Всё та же удушающая нежность вмиг охлаждает пыл, Иван не отталкивает, но перенимает инициативу, показывая, как будет приятно им обоим. Одна его ладонь ложится на щёку Гилберта, большой палец успокаивающе поглаживает скулу невесомой лаской. А вот вторая, раненая, ведёт себя куда вольнее, расстёгивая пряжку ремня и забираясь под ткань. — По… Да погоди же! Иван послушно замирает, но в его глазах так и искрится вызов. — Можно подумать, я тебя совращаю. — Разве тебе не должно быть страшно?.. — Немножко противно, — честно сознаётся Иван. И, прежде чем Гилберт успевает напридумывать себе всякого, поясняет: — Мне не нравится вкус крови. Тебе бы зубы почистить.***
На доске начерчена перевёрнутая пентаграмма — вверх смотрит лишь одна вершина звезды. — По одной из дошедших до нас легенд, люди использовали этот символ для защиты от нас, — профессор Яо, мудрый старый лис-оборотень, ведёт свою лекцию иначе, чем другие преподы. Не давит авторитетом, готов выслушать каждое мнение и не запрещает немного отвлекаться — главное, не мешать другим, тем, кто хочет, а не вынужден здесь находиться. — Не особо-то это им помогло, — хмыкают где-то среди задних парт, но дальше тему не развивают. Гилберт с трудом борется со сном. Занятие не самое интересное, да и из-за оборотней учёбу опять перенесли на дневные часы. Возможно, если бы не задевающее его под столом колено Брагинского, время от времени надавливающее сильнее, он и впрямь заснул бы. Да и вообще, имеет на это полное право. Не только из-за оборотней. Если бы кое-кто, на правах парня, не таскал бы его сначала на знакомство с семьёй, а потом не докучал бы всякими неприличностями, Гилберт бы точно был бодр и свеж. Родители приняли Ивана неплохо, хоть и без восторга. Их ксенофобия сильна, но парень-человек всё же лучше парня-оборотня. Так что знакомство, на котором так настаивал Ваня, прошло без происшествий. Позже матушка даже сказала, что Брагинский — «весьма интригующий юноша». Высшая похвала, которую вообще можно от неё услышать. Зато Людвиг удивил. Он мрачно разглядывал Ивана всё утро, а потом прятался в своей комнате несколько ночей, избегая брата. — Я вобью в его сердце осиновый кол, если он тебя обидит, — выдал он наконец, когда Гилберт меньше всего был к этому готов. — Но он же не вампир, — в ступоре попытался возразить Гилберт. Хотя, разницы, по сути, никакой: люди ужасно хрупкие. — Спасибо?.. Больше они к этой теме не возвращались. Зато с роднёй Вани всё пошло по п… проблемному маршруту. Оборотни и так-то вампиров не жалуют, а тут ещё какой-то упыряка родную кровиночку на разного рода непристойности забирает (и плевать, что это Брагинский инициатор всех непристойностей — одни только серебряные цепи в подвале чего стоят!). Клыки болезненно ноют, удлиняясь. Жажда подступает к горлу, но теперь её унимать проще. Чего не скажешь о жажде прикосновений. И затевать подобное в доме, полном оборотней со сверхчутким слухом — нужно быть полнейшим психом. — Не шуми. Сёстры наверху, и вряд ли они позволят оставить тебя. Оставить в подвале или оставить в живых — не тот случай, когда хочется уточнять. Голос Ивана звучит приглушённо. Его палец прикасается к губам и Гилберт чуть приоткрывает рот, впуская его. Брагинский — чёртов фетишист, Гилберт уже смирился с этим. Как и с тем, что его клыки постоянно проверяют на выдержку запихивая в рот… всякое-разное!.. — Не спи. Интересно же! — шипит Ваня в самое ухо, подпинывая сильнее, чем прежде. — Кому? — но ворчание Гилберта остаётся полностью проигнорированным. — …затем наступил период, когда наша численность резко сократилась, практически свелась к нулю. Мы стали для людей выдумкой, мифом. Сказкой для непослушных детей. Совсем как они для нас… — Значит ли это, что однажды люди снова начнут появляться на свет? — В теории, такое возможно, — профессор старается уклониться от прямого ответа, но один из его хвостов принимается нервно метаться, выдавая тревожность под маской благожелательного спокойствия. — Я бы не отказался от человечинки! — гогочет кто-то в районе задних парт, но смех быстро сменяется взвизгиванием страха и боли. В воздухе резко пахнет озоном и подпалённой шерстью — кто-то из джиннов вразумил злобного комментатора. — Мой брат говорит, что закон хотят ужесточить! — внезапно восклицает Эмили. Она вообще не умеет говорить спокойно, но эта тема и вовсе вызывает у неё взрыв эмоций. Артур, её старший брат, какой-то важный хрен у самой верхушки. Удивительно, что она сдерживалась так долго. — Любой акт ксенофобии будет очень жёстко караться! И люди там тоже прописаны, отдельным пунктом, — немного подумав, добавляет: — как в Красной книге! — Круто. Приравняют к животным, — фыркает Брагинский, незаметно переплетая пальцы с Гилбертом. В его иронии затерялась едва различимая надежда, которую Гилберт понимает как никто другой. — Стоит ли ради такого возвращаться? — А может, они уже существуют? — мечтательно вопрошает Феличиано.