****
Утро началось с суеты — Сиэль проспал и собирался на пары в спешке, злясь на себя — что вообще засиделся так поздно вчера. Совершенно непохоже на него, привычного к чёткому режиму — да и чем он вчера вообще был так занят, что не уследил за временем? Смутно внутри подгрызало что-то забытое — не вспоминалось даже, во сколько он лёг и что делал перед сном. Подгрызал и голод: кажется, он совсем не ужинал и теперь не успевал даже позавтракать, лишь перехватил какой-то безвкусный сэндвич по пути — и выбросил, так и не успев доесть. Пары тянулись долго, сквозь сонную пелену и раздражение, и чувство чего-то ускользающего нет-нет, но всплывало на границе мыслей. И лишь после занятий, обедая в кафетерии кампуса, внезапно вздрогнул. Память прострелило с внезапной яркостью — и о вечере, коротком и длинном одновременно, и о баре, в котором он его провёл. И о долге — «стыд-то какой!» — всё ещё не оплаченном. Пальцы уже вбивают в карты поиск ближайших банкоматов, а мысли выстраивают маршрут. Позднее знакомый маршрут к дому по старой, но аккуратной и красивой улочке изворачивается поворотом, где между кофейней и цветочным ждёт незнакомая дверь со старой вывеской, привлёкшей внимание вчера. Сиэль замирает у порога, уже поднеся руку к двери, глубоко вдыхает, поглубже заталкивая всю неловкость и унизительность ситуации — и заходит, отрезая себе путь назад. — Рад видеть вас здесь, Сиэль. Приветствие застаёт его у верхней ступеньки, и снова он чуть не спотыкается, от неожиданности. И всё же берёт себя в руки, напуская деланное спокойствие на лицо и расслабляя плечи для уверенности позы. Оглядывается, убеждаясь, что они снова здесь одни, и наконец подходит ближе к бару. — Угу. Я долг отдать. Прошу извинить за эту ситуацию. — О, это действительно легко исправить. Сиэль закономерно думает, что речь о деньгах — и сразу тянется за кошельком, доставая новенькие, ещё не помятые купюры. Деньги опускаются на барную стойку, вот только Себастьян не тянется, чтобы пересчитать, даже не смотрит на них — он уже отвернулся, доставая знакомый фарфоровый заварник и чайный сервиз. — Действительно хорошо, что вы сегодня зашли: у меня как раз появилась новая партия чая, не проверенная на посетителях. — И ты что, хочешь его опробовать на мне? — Конечно. Вы ведь единственный посетитель здесь, не так ли? Сиэль раздумывает ещё мгновение, не собиравшийся здесь задерживаться — и всё же легко пожимает плечами, усаживаясь на высокий табурет: — Ладно. И что там за чай? Чай оказывается зелёным с едва ощутимыми цветочными нотами в аромате. Ненавязчивый вкус раскрывается легчайшей травянистой горечью и теплом согревает горло. Время протекает легко, стелется мягко, едва разбавленное вялыми, ненапряжными разговорами. Едва стрелки коснулись семи вечера, Сиэль уже засобирался уходить, не желая повторять суетное утро и сбивать привычный режим. — Сколько с меня сегодня? — Сегодня за счёт заведения. Расслабленность отступает, сжимаясь подозрением — с чего бы такая щедрость? Он осторожно спрашивает, не зная, в чём здесь подвох: — Почему это? — За вашу честность. Вы ведь вернулись. Возразить хотелось — что иначе бы и не смог; что глупо за это вновь вписывать его в должники — вот только едва заметная непримиримость во взгляде как-то сбивала пыл. «Ну и ладно», — мысленно пожав плечами, думая в следующий раз просто оставить побольше чаевых — и сам не заметив, как уже решил, что точно вернётся. Уже уходя, Сиэль прощался, обещая заглянуть как-нибудь ещё — вежливые слова привычно скатывались с языка, но непривычно — искренне. Себастьян голову склонил, руку приложив к груди — едва ли не поклонился, точно какой слуга в исторической драме: — Буду ждать. Слова эти и этот образ прочно засели в памяти — как серьёзное обещание, а не шутливая пародия, какой, наверное, это всё-таки было. И Сиэль действительно вернулся, вновь засидевшись почти до самого закрытия. Вернулся ещё раз. И ещё — стал заходить по паре раз в неделю, легко и привычно, словно давно был здесь постояльцем. В баре всё было интересным, винтажным, декорированным под старину — от изящных и тяжёлых на вид столиков до узорчатых обоев, что сложно рассмотреть в тёплом полумраке. Каждый предмет идеально сочетался с атмосферой внутри, и иногда казалось, что это место совсем оторвано от реального мира. Иногда казалось, что и Себастьян сам идеальное дополнение этого места — или это место идеальное дополнение его самого. Сиэлю всё хотелось рассмотреть причудливые настенные светильники — маленькие фонари на кованных креплениях с мерцающими огоньками свечей, запертыми внутри. Любопытно было: отчего же они вечно дрожат, словно тронутые невидимым ветерком, если внутри и сквозняков-то не бывало, ведь тяжёлая дверь всегда плотно закрыта, а окон в подвальном помещении и вовсе нет. Хотелось — да всё время что-то отвлекало внимание: не то внезапная тень, скользнувшая по границе зрения, не то оборвавшаяся на середине мелодия, сменяющаяся другой, играющая из так и ненайденного проигрывателя, не то сам Себастьян, привлекающий внимание новым вопросом или любопытным высказыванием. Электричество, к счастью, здесь всё же было — над барной стойкой шёл ряд светильников с обычными лампочками, висящих на чернённых цепях. Сиэлю нравилось наблюдать, как их мягкое рассеянное свечение покачивается, отражаясь от гладкой столешницы едва заметными кругами. Однажды Сиэль бездумно скользнул взглядом по рядам бутылок с алкоголем, выставленным позади барной стойки, загораживающими собой большое зеркало на стене. Скользнул, да так и залип, рассматривая внимательнее. Округлые или с чёткими гранями, вытянутые или пузатые, все из толстого стекла, они казались невероятно дорогими и выдержанными не одно десятилетие. На некоторых этикетки были совсем чудными — едва ли не рукописными — поблёкшими от старины. Возможно, конечно, и они — лишь декорация, муляжи, призванные дополнить общую картину. Что вдвойне забавно, ведь и сам Сиэль ходит в бар, чтобы просто пить чай — действительно, к слову, самый вкусный. Иногда Себастьян и сам становился странным — задумчивым, меланхоличным под внешней учтивой маской. В память прочно влились два вопроса, заданные в разные встречи — странные, сложные, оставившие внутренний осадок и чувство смятения — на оба из них Сиэль не нашёл ответа. «Почему вы здесь, Сиэль?» Сиэль напрягся тогда, гадая, что же это должно значить и какой ответ будет верным. Уточнил осторожно, скрывая растерянность: — А нужна какая-то особая причина? Себастьян покачал головой, словно Сиэль не уловил суть вопроса, но всё же ответил: — Не нужна. Но обычно она всегда есть. Осадком неприятным что-то сжалось внутри, заворочалось — неясное, неосознанное. Сиэлю бы успеть понять, что же это такое, не упустить — но Себастьян продолжил, не замечая смятения: — Юношам вроде вас не следует так часто бывать в подобных местах. Негодование пеной взмылось внутри — а он вообще в курсе, что Сиэль давно совершеннолетний? Возразить захотелось, да так и не успелось. Себастьян продолжил со странной, затаённой нотой, не то грусти, не то смирения: — На самом деле ни одному человеку не полезно бывать здесь. Сиэль с сомнением глянул на свой напиток: тогда был даже не чай, а какао с щедрой порцией корицы и сливок. Уж не приняли ли его за тайного алкоголика под завязкой, ходящего в бар подразнить себя видом спиртного на полках? В другой вечер — и другой вопрос, ещё более странный и выбивающий — Сиэль вновь не смог угадать с ответом. Не смог даже с собой быть честным, не сумев разобраться с тем смутным внутри, что давно просилось быть замеченным и всё равно успешно подавлялось годами. «Если бы вы могли загадать желание — совершенно любое, но лишь одно — чем бы это было?» На язык просились банальные ответы — просились, да так и не слетали вслух. На самом деле, ничего из банального не хотелось. Просить о ерунде вроде вечной жизни или неограниченной власти — глупость, тоска и лишний груз ответственности. Сиэль поморщился от одной мысли: спасибо, этого всего и в обычной жизни хватает. Глупо просить было и денег — Сиэль и так был богат. Не он лично, конечно — пока что только его родители, но с детства готовили к тому, что весь семейный бизнес рано или поздно ляжет на его плечи, как и всё накопленное поколениями их семьи. Просить о счастье — слишком расплывчато и неясно, что оно из себя вообще представляет и чем обернётся в будущем. Любовь улетает в ту же категорию — удел мечтателей и романтиков, к коим он себя не относит. Так чего бы ему пожелать? Внутри формировалось что-то тревожное, тягостное, усталое — что-то такое, что побудило его зайти в этот бар впервые; формировалось, да так и не обличалось в слова, в желание, что можно сказать ясно и четко. Может, избавиться от вечной скуки и тоски, что грузом давит на грудь? Но давит недостаточно сильно — терпимо, выносимо вполне. Сиэль с сомнением прикусил нижнюю губу и всё же честно ответил: — Я не знаю, что бы я пожелал. А ты? Узнать желание Себастьяна было интересно — и возможно бы это стало подсказкой, какой же ответ был бы правильным в этот раз. Себастьян забрал опустевшую чашку от чая — в этот раз с нежным ароматом и свежим послевкусием чего-то, кажется, с грушевыми и яблочными нотами. — Я знаю, что пожелать. — Но не скажешь? Вежливая полуулыбка стала единственным ответом, а вопрос так и остался горчить внутри чем-то неназванным.****
Всё чаще Себастьян занимает его мысли и днём — Сиэль сам не замечает, как начинает витать, ускользая от реальности. Думать, пытаясь угадать, как он бы отреагировал на неудачную шутку профессора, или абсурдное задание по непрофильному предмету, или как колко бы пошутил в ответ на забавную ситуацию в супермаркете, или… Его даже не было в соц.сетях, о чём Сиэль однажды спросил — и совсем не запомнил, что же такое расплывчатое он ответил в тот раз, но смысл уловил. Днём всегда жалелось, что так и не спросил его номер — уж простое сообщение-то он смог бы отправить. До странного, этот вопрос каждый раз вылетал из его мыслей, стоило переступить порог бара. Было бы здорово иметь возможность хотя бы написать, сидя на скучной лекции или в спортивном пабе с одногруппниками, или одиноким вечером под скучное кино. Скинуть фото случайной уличной кошки, прибившейся к его ногам, или необычайно красивого заката, виднеющегося над крышами невысоких домов. Даже просто спросить: «Как твой день?» «Чем ты занят, когда не работаешь?» «Много ли пьяных идиотов досаждают тебе сегодня?» Хотя, последнее едва ли было справедливым: других посетителей Сиэль практически и не видел — лишь пару раз сталкивался с ними в дверях, когда они уже уходили. Один раз это была ничем не примечательная девушка со следами потёкшей подводки и покрасневшим носом, будто недавно плакала. Судя по лёгкой улыбке, если её и мучила какая печаль, то сейчас она явно отступила. В другой раз это был мужчина, азиат в вычурном костюме с золотистой вышивкой и с хитрым прищуром. Что-то внутри Сиэля внезапно вызвало ассоциации с то ли с наркодилером, то ли владельцем борделя, то ли всё вместе. Обычно бар пуст, что наталкивает на мысли, насколько рентабельно вообще держать это место — и не является ли оно прикрытием для чего-то менее… легального? Однако, стоит лишь встретиться взглядом с Себастьяном — и глупые мысли отступают на второй план. Да и о таком, конечно, спрашивать не хотелось — если не из чувства благоразумия и безопасности, то хотя бы из такта. Странностей в Себастьяне было не мало. Казалось, он совсем ничего не знал о современной поп-культуре — словно каждый раз, выходя на улицу, надевал на голову вакуумный аквариум, не замечая даже рекламных постеров или случайных диалогов прохожих и попсовых песен, играющих отовсюду. Лиззи считала, что это даже романтично — как некий загадочный джентльмен старой закалки. Он и рассказывать, в общем-то, не собирался — лишь пару раз упоминал о своём новом знакомом. Вскользь и в основном безразлично, отвечая на вопрос о том, куда пропадает вечерами, игнорируя её голосовые. Она загорелась азартом, как по щелчку — точно чувствуя, что за этим кроется что-то интересное — она устроила настоящий допрос, вызнавая подробнее и о месте, и о человеке, что так зацепил внимание Сиэля. Несколько раз даже всерьёз порывалась увязаться с ним до этого бара, любопытная и пытливая. Собиралась — да так ни разу и не дошла, каждый раз отвлекаясь на что-то ещё и забывая. На следующий день извинялась, переспрашивая по несколько раз, точно ли Сиэль не обижен: «Ты же знаешь, я всегда помню о наших встречах». «Сама не понимаю, почему-то совсем из головы вылетело». «Точно-точно не обижаешься? Вот завтра я наверняка пойду с тобой, обещаю». А Сиэль и не напоминал, лишь задерживался после пар на лишние пять-десять минут — и смотрел, как она, махнув рукой на прощание или повиснув на шее в объятии, убегает по своим делам, упорхнувшей бабочкой. Не напоминал, эгоистично желая сохранить этот островок спокойствия и уюта для себя. Нет, конечно, он никогда не был против компании Лиззи — но, Господь, иногда её было слишком много. Слишком шумно, слишком ярко, слишком суетно. Сложно было даже представить её в подобном месте. В итоге, спустя недели попыток, Лиззи сама отмахнулась от этой идеи, шутя: — Что ж, ты видимо просто забрёл к заточённому духу! Они сидели в кафетерии кампуса — вокруг слишком шумно, людно, и еда откровенно безвкусная. Сиэль как раз делал глоток колы и решил, что ему послышалось: — К кому? Пожалел почти сразу же, что переспросил: Лиззи театрально ахнула, да принялась пересказывать какую-то городскую байку про таинственный бар и запертого в нём то ли призрака, то ли и вовсе — демона. Сиэль слушал вполуха, залипая в окно на развалившихся на газоне с кипой конспектов студентов. Залипал и думал — а может и ему следует иногда брать с собой конспекты? Атмосфера там тихая, и вряд ли Себастьян станет отвлекать, если он действительно засядет за учёбу… Всяко уютнее, чем сидеть дома и слышать эхо от каждого нажатия по клавишам ноута. И ничего, на самом деле, что Себастьян настолько старомоден и совсем не имеет следа в интернете — Сиэль и сам не был так увлечён соцсетями, лишь пару раз в день лениво пролистывая новостную ленту, отвечал на сообщения с большим опозданием и изредка ставил лайки на посты, в которых его отмечали. От бесконечного инфошума в твиттере и инсте болела голова, и поток уведомлений раздражал — пока он и вовсе не отключил их. Он и в жизни был тем самым угрюмым парнем, что всю вечеринку мог просидеть в углу, растягивая одну единственную банку пива, ни с кем толком и не общаясь, лишь прерываясь на пару танцев с Лиззи — и то, пока у неё не появился парень. Когда это случилось, Сиэль облегчённо вздохнул и вполне искренне пожелал ей удачи, внутренне довольный, что теперь ей есть и необходимая компания, и свой человек, чтобы донимать уже не Сиэля. И пусть Себастьян не разбирался в современной культуре — зато у него был потрясающий вкус к классической музыке. Подобранные им мелодии, далеко не все легко узнаваемые, всегда лились приятно и мягко. Будь они звонкими, мажорными, с яркими фортепианными нотами или с лёгкой грустью скрипичных нот — они всегда удивительным образом были к месту и к настроению беседы. Лишь раз Сиэль, сморщившись, попросил поменять: красивая сама по себе, эта соната раздражала, слишком часто стоящая на ожидании звонков в службы поддержки клиентов. Был вкус у него и к классической литературе и начитанность уровнем выше чем у всех, кого Сиэль знал. Иногда он советовал книги, рассказы — пару раз даже какие-то философские трактаты. Не все из них пришлись Сиэлю по вкусу — не все из них он действительно прочитал дальше пары страниц, на самом деле. Ему больше нравилось слушать — слушать пересказ той или иной истории, написанной в прошлых веках, впитывать глубину и спокойствие голоса. Иногда, немного увлёкшись, Себастьян дополнял события каким-то фактами, вскользь брошенными замечаниями, о мелочах из прошлых веков; иногда до странности точными, меткими — как будто он и сам мог быть свидетелем тех событий или обычаев. А потом Себастьян узнал о его секретной одержимости сладким — Сиэль ни за что бы не признался специально, лишь упомянул случайно и между делом, но Себастьян действительно запомнил. На самом деле, Сиэль не так уж часто потакает своим слабостям — или потакал раньше, до этого знакомства. Теперь же, раз через раз, но в баре откуда-то берутся пирожные или целые торты. Возможно, Лиззи действительно была в чём-то права: не может кто-то быть настолько идеальным, внимательным к мелочам, умным, так ещё и восхитительным кондитером, как оказалось. Определённо, здесь какая-то мистика.****
Как бы там ни было — эти встречи действительно хорошо сказывались на самочувствии: словно жить стало чуточку легче и намного интереснее. Появилось приятное ожидание, казалось, забытое ещё со школьных времён. Постепенно, всё чаще, вечера становились желанным продолжением дня, почти вытеснив собой привычно-рутинное просиживание дома в ожидании конца дня: то за конспектами, то под бессмысленные сериалы, то в кровати с очередным не слишком банальным детективом в руках. Не склонный к бессмысленному унынию он тем не менее сам не заметил, как тонул в тоске бесконечной учёбы на специальности, которая даже не была интересной. Сиэль бы с радостью сбежал в какой-нибудь непримечательный райончик и продавал бы там настолки. Утрированно, конечно — с собственными навыками и нескромными амбициями, он бы скорее создал целую компанию, выпускающую игры — или сеть магазинов, по меньшей мере. Отец с матушкой, вероятно, никогда бы не поняли. Поддержали — может быть, но не поняли. Настолки он полюбил ещё с начальной школы, собираясь с одноклассниками в пустом классе, ожидая родителей после занятий. Эти собрания очень быстро перекочевали за пределы школы — и вот они уже собирались дома у кого-то из ребят, изредка даже у самого Сиэля. Пару раз к ним даже заходила Лиззи и кто-то из её подруг — вот только сложные стратегии ей быстро наскучили. Всё же, в детстве он был куда легче и на подъём, и на знакомства с людьми. Скромным — да, но всегда готовым присоединиться к игре, если позовут. Любовь к настолкам прочно укоренилась, слившись, став уже неотъемлемой частью личности. В магазин игр и всяких гиковских сувениров Сиэль захаживал почти каждый месяц, столь же часто, сколько и в книжный, стоящий прямо напротив — пополняя свою коллекцию, на которую, к сожалению, не так часто находилось время или компания. Компания к играм нашлась внезапная, но несомненно приятная — в лице Себастьяна. Постепенно, он всё чаще стал приносить их с собой, начиная с самых простых, карточных, переходя к более сложным, сюжетным и стратегическим. Не все, конечно, подходили для игры вдвоём — и в такие дни они возвращались к классике: шахматам или го. Шахматы, к слову, у Себастьяна красивые — тяжёлые, словно мраморные, с идеальной резьбой на каждой фигурке, хранимые в тяжёлом обитом изнутри бархатом футляре. Не иначе, настоящий раритет. Сиэль проигрывает — в большинстве случаев, и получает свою дозу уколов и насмешки — не злой, не обидной — и от этого недовольство ворчит внутри, а смущение теплит щёки. Но даже проигрывать нужно уметь, он это хорошо знает и лишь обещает реванш в следующий раз. Такие «игровые» вечера особенно драгоценны: Себастьян покидает лакированный барьер барной стойки и приглашает пройти за один из круглых столиков с глубокими, невероятно удобными креслами. Наливает чай (почти каждый раз новый, и всегда — потрясающе ароматный) и садится напротив. Есть что-то цепляющее в его расслабленной позе, в хитровато-мягко поблескивающих глазах и едва заметной улыбке, самым краешком губ. В такие дни фрак снят, обнажая тёмный жилет, подчёркивающий талию и широкие плечи; рукава белой рубашки закатаны до локтей и застёгнуты старомодными армбендами, перчатки сняты. Контрастом на светлых руках выделяются чёрные ногти — странно-матовые, ровные, точь-в-точь настоящие. Впервые увидев их, Сиэль лишь удивлённо поднял брови, решив воздержаться от комментариев — не зная, на самом деле, как это истолковать. Себастьян поймал его взгляд, и странная полуулыбка тогда очертила краешек губ. Так, словно в этом скрывался какой-то смысл, возможный намёк, который не был понят. Иногда он даже наливает себе вина, рубиново-прозрачного, едва ли на треть бокала — и Сиэлю даже не хочется подколоть, что пить при клиенте совсем не этично. Особенно учитывая, что Себастьян его толком и не пьёт, предпочитая лишь покачивать его в руке, вдыхая аромат и изредка делая глоток или два за весь вечер. Возможно, в этом кроется какой-то ритуал, значение которого Сиэлю неизвестно и не совсем понятно, зачем переводить явно дорогое вино впустую. На самом деле он рад видеть его таким — как будто удостоенный особого уровня доверия. Сиэль впитывает этот магнетический образ, подобно губке, роняя в ментальную копилку других, не менее завораживающих. Себастьян чертовски красив. Умён и интересен в довесок, что делает его невероятно притягательным, и отрицать это глупо. Врать себе Сиэль не привык. Уже дома, ворочаясь в постели, Сиэль с наслаждением вспоминает, перекатывает десятки диалогов, отпечатанных в памяти. И не то, чтобы он когда-либо был слишком мечтательным типом — скорее, интровертным и склонным к рефлексии. Ему нравится перебирать собственные мысли, воспоминания, пережитые и отпечатанные в памяти образы, как бы перекатывая бусины на ментальных чётках. У Себастьяна глаза приятного оттенка — тёпло-карие, глубокие, умные — и почти всегда с затаённым лукавством; иногда блестяще-насмешливые, иногда — по-странному тёмные, с едва видной рубиновой россыпью по краям радужки. Сиэлю комфортно рядом с ним — ну, большую часть времени. Сиэля тянет вернуться к нему — почти постоянно. Сиэлю не скучно рядом с ним — абсолютно всегда. Само по себе это ощущение — уже небывалая редкость и странная жажда чужой компании, совершенно несвойственная. Иногда Себастьян рассказывает истории о других посетителях, и в такие моменты его лицо освещает что-то мягкое, как если бы мысли его затенялись под пеленой воспоминаний. Рассказывает без имён и подробностей, конечно же. Рассказы те нередко совсем чудны, и Сиэль не уверен, насколько вообще правдивы. Кажется порой, что эти события могли произойти не в этом десятилетии — или даже не в этом веке. Но он всё равно слушает, не перебивает почти, лишь изредка уточняя совсем уж спорные моменты. Он впитывает этот глубокий, слегка приглушённый голос, незаметно млея от бархатных нот, как завороженный. Сиэль слушает, наслаждаясь уютной атмосферой и взглядом, прилипнув к чужим пальцам с тёмными ногтями, бросающими игральные кости на стол и затем сдвигающими фигурку на несколько клеток вперёд — и внезапно почти видит, словно со стороны, как берёт Себастьяна за руку, накрывает её ладонью или даже сплетается пальцами. Внезапное стеснение, почти стыд, колко прижигает где-то в солнечном сплетении и выбрасывает из непонятной, внезапной фантазии — раньше, чем Сиэль успевает представить реакцию на такой жест. Скрывая смущение, он спешно отпивает глоток чая — в этот раз с вишнёвыми листьями и кисловато-сладкой ноткой в аромате — и лишь убедившись в собственном спокойном выражении лица, осмеливается поднять глаза. Кажется, он пропустил какой-то вопрос. — Извини, задумался. Ты что-то спросил? — Лишь жду, когда вы сделаете ход, — Себастьян указывает на разложенное игровое поле меж ними. — О чем же вы так задумались, если не секрет? — Да так, глупости всякие, — Сиэль мельком осматривает расстановку фигурок на поле, усмиряя неуместное смущение, и тянется за кубиками. — Не бери в голову.****
Свет от прикроватного торшера мягко освещает спальню с большой кроватью. Голубовато-белым светится экран ноутбука с открытым текстовым документом, греющий колени. Сиэль с унынием прокручивает колёсико мыши вверх-вниз, бездумно пролистывая печатные строчки, и с тоской размышляет, как же так вышло, что он поднакопил долгов по учёбе. Не так уж и много, конечно — но придётся потратить с неделю, чтобы со всем разобраться. А значит, походы в бар придётся отложить. Эта мысль отзывается внутренним протестом, смурно и колюче-недовольно вьётся под кожей, точно оплетая корнями. Тянуще, неприятно. Не страшно само по себе — всего лишь неделя учёбы на полный вечер, прямиком с пар и сразу домой. С живых лекций — прямиком в электронные. В прошлом ему нередко приходилось разгребать долги: ребёнком он часто болел. К счастью, к окончанию школы его иммунитет наконец окреп достаточно и больше его не сбивает с ног каждый простудный «сезон» в городе. И всё же, вот он здесь — с горой конспектов, которые желательно бы всё-таки выучить. Или хотя бы дочитать до конца. И всё же, это так странно — Сиэль не может припомнить, когда бы ещё так быстро сближался с другим человеком. Пускал в личное пространство — точнее, захаживал в чужое, как к себе домой. Пустить в личное пространство… Представляется Себастьян: здесь — в его доме, здесь — в его комнате. Он бы смотрелся здесь странно, слишком загадочный и мистичный для просторной современной квартиры. И всё же эта мысль отзывается довольством, лелеется внутри — с ним бы здесь не было так пусто, так серо, так скучно. Представить хочется, как бы он отнёсся к приглашению зайти — да всё никак не представляется. Сиэль подзатыльник себе ментальный отвешивает, чтобы глупостей всяких не думать: «да не согласился бы он ни за что», «да и зачем ему оно надо?» Мысли вьются по кругу, кружа непонятным, тревожным — знакомым и чуждым враз. Занимать свои мысли кем-то — и непривычно, и отчего-то слишком приятно, чтобы перестать. Погружённый в внутренние ковыряния он чуть не подскакивает, поражённый собственным удивлённым выдохом — слишким громким в тишине квартиры. — Ох. Догадка о природе этих ощущений прокрадывается изнутри, точно кошкой, прыгает в руки и просится быть замеченной. Сиэль невидяще уставляется в открытый документ, расфокусировано — печатные строчки в нечёткие тёмные полоски. Он осторожно закрывает крышку ноутбука и убирает его с колен, падая спиной на мягкий матрац. По потолку тянется знакомый желтоватый круг — тень от прикроватного светильника. От окна тянется свежий ночной воздух. Тянется в груди что-то тёплое, удивительное, неназванное — и отчего-то смутно понятное. — Да ладно, — Сиэль выдыхает, чувствуя себя слегка заторможенным, и касается ладонью груди. Сердце бьётся спокойно и сильно — в противовес ему румянец от щёк уже теплом стекает на шею. Словно в спокойные воды, он погружается в свои ощущения, воспоминания, опоясывающие рябистыми кругами. Как пёрышком по сердцу отдаётся тихий смех — редкий, и оттого особенно бережно хранимый в памяти. Как жаром прокатываются внимательные взгляды вдоль позвоночника, точно касание горячей ладони, замирающей между лопаток; взгляды глаза в глаза — так часто неоднозначные и заинтересованные, и внимательные, и лукавые враз. Как бархатом кожу ласкает от голоса: тихого ли — в приглушённой беседе, увлечённого ли — в момент особенно интересной партии в игре. Иногда вкрадчивого, скользящего, точно атласная лента, иногда покалывающего сарказмом и незлобной подколкой, а иногда, с нотками затаённой грусти, как если бы Себастьян в тайне тосковал о чём-то давно утерянном. Как быстро ускользает, точно песок, время, проведённое наедине, будь то в реальной встрече, или лишь в голове Сиэля, в потоке бесконечных мыслей о нём. «Ладно», — Сиэль с удивлением примеряется к своим новым, едва зарождающимся чувствам. Неуверенный, что с ними делать дальше — игнорировать ли, принять ли, довериться им? «Ладно», — внутри сворачивается враз тепло и смутно-тревожно, незнакомо и отчего-то щекотно. Принимать любое решение не к спеху, а действовать и того подавно. Сиэль тихо вздыхает, ещё раз прислушиваясь к уверенному и спокойному биению сердца, и выбирает понаблюдать, посмотреть, к чему это может привести. «Любопытно, однако».***
В другой из таких вечеров, уже привычно устроившись в креслах, они просто общаются, обсуждая творчество одного французского поэта конца девятнадцатого века. Сиэлю эта тема мало знакома и лишь поверхностно интересна, и судя по всему, в основном вертится вокруг религии и духовности. Он не перебивает, не уводит разговор в другое русло, не выдаёт никак своего неприятия, но в один момент всё же еле слышно фыркает — как раз в тот момент, когда Себастьян цитирует по памяти какие-то строки стихов — так, словно был свидетелем их написания. Внимательный, как всегда, он прерывается, ловя все едва заметные выражения лица. — Вы совсем не верите в существование души? Вопрос удивляет — не к месту и совершенно не вяжется с чем-либо, что Сиэль мог упоминать о себе. Внезапный и сбивающий с толку, этот вопрос провисает в тишине, едва разбавленной тихой музыкой на фоне. — Я не религиозен, — наконец отвечает Сиэль. Губы сами поджимаются с лёгким презрением, точно это и вовсе не уместная шутка. — А ты разве да? — Меня нельзя отнести ни к одной религии. Но в существовании душ я уверен: их всегда видно. — О как. И как же ты можешь их увидеть? — Я вижу их отражения, — не глядя, он отставляет бокал с красным, так и нетронутым вином, на стоящий меж ними столик. Оно слегка покачивается и успокаивается. На мгновение хочется, чтобы там оказался гранатовый сок: терпкий, кисло-сладкий — тогда Сиэль мог бы утащить его себе, раз уж Себастьян всё равно не пьёт. — Души отражаются в глазах. «Хах. Тогда моя, видимо, голубая», — не озвученная шутка мелькает в мыслях, и Сиэль с саркастичным весельем склоняет голову к плечу: — И что же тогда ты видишь о моей? Себастьян слегка ведёт плечами и коротко перестукивает пальцами по мягким подлокотникам кресла — кажется, что хочет податься вперёд, но ограничивает себя. Ловит взгляд — смотрит пристально, смотрит остро и словно бы действительно что-то видит. Глубина и бархатистость его голоса мурашками прокатывается по затылку: — О, мне она по вкусу: яркая и любопытная, гордая и расчётливая, в равной мере и горящая, и спокойная… Сиэль, теперь уже в открытую ухмыляясь, перебивает: — Всё это ты и так мог понять за последние месяцы. — …. и, к моему сожалению, очень одинокая, — завершает Себастьян, словно и не заметил колкости. Завершает так, что впечатывает эту мысль, а внутри становится неуютно и напряжённо. Хочется закрыться, хочется возразить: и вовсе ему не одиноко, ну что за глупость. — Да ладно. Это описание подходит практически всем. Признавайся, ты просто заучил ежедневный гороскоп по радио этим утром? «Да мне и так нормально», — вертится на языке. — «У меня есть друзья, есть семья». На мгновение та самая тянущая изнутри тоска возвращается — вспыхивает короткой искрой, однажды уже побудившей спонтанно зайти в этот бар. Вспыхивает — и тут же гаснет вновь. Одиночество — это не про него. Не теперь, когда всё налаживается. Не сейчас, когда у него есть этот тихий островок мира и спокойствия. Не теперь, когда все тревоги истаивают, подобно воску свечей, стоит ему лишь переступить порог бара. «Не сейчас, когда у меня есть ты». «Хотя…», — Сиэль берёт паузу, рассматривая стол, а внутри робко зреет что-то, до уязвимого похожее на надежду. — «Быть может речь про одиночество иного рода?» Не желая упускать момент — не поддаваясь минутной слабости и легко стряхивая неуверенность пожатием плеч, он поднимает взгляд, попадаясь в ловушку тёпло-карего, с багряной каёмкой у самых зрачков: — А что до одиночества… Что ж, возможно, скоро это будет не так. Лёгкий багрянец тускнеет, выцветает на миг — чтобы через мгновение распылаться до тёмного алого, почти поглощающего радужку. Себастьян мрачнеет лицом, и в расслабленную до того позу просачивается напряжение. Пальцы больше не перестукивают игриво по подлокотникам — вместо этого чёрные ногти вжимаются в бархат, проминая обивку. Враз становится неуютно. В баре темнеет — тьма как живая густая волна проносится по стене за плечом у Сиэля, и он недоумённо оглядывается, пытаясь уловить движение. Оказывается, что несколько фонарей, освещавших стену с его стороны, погасли разом. Кованые кружевные крепления чернеют на фоне посеревших в сумраке обоев. Без привычного тёплого свечения даже стекло кажется потускневшим и прибитым изнутри пылью. Себастьян поднимается с кресла изящным, но быстрым движением и учтиво склоняет голову: — Прошу меня извинить: совсем забыл и о свечах, и о времени. Боюсь, что мне уже пора закрываться. Сиэль уже собирается возразить: рано ведь ещё. Возражение замирает на губах и камнем падает внутри: на часах вновь два пополуночи. «Да как так-то?», — он ведь давно приучился постоянно следить за часами в этом месте: время здесь всегда словно течёт иначе, но не настолько же! Становится неловко, неприятно и смутно, тягостно — Сиэль не улавливает причины для такой смены настроения. Проглотив разочарование от недосказанности и столь резкого завершения вечера, он лишь хмуро кивает и молча тянется за бумажником в кармане. — Сегодня за счёт заведения, господин. И это обращение обдаёт холодом — оно не использовалось с самого первого дня, когда Сиэль был всего лишь случайным клиентом. Детская совершенно, обида вспыхивает внутри и сбивает с толку не меньше, чем такое странное поведение. Он ведь надеялся, что стал если даже не другом — даже не приятелем — то хотя бы приятным постояльцем. Тем не менее, просто кивает, бросив тихое «Ладно» в ответ, и меланхолично надевает ветровку, не заморачиваясь с застёгиванием молнии. — Тогда до завтра? — прощание звучит скорее как вопрос, и Сиэль ничего не может поделать с неуверенностью в голосе. Ему ещё предстоит обдумать, что же он сделал или сказал не так, и на это, видимо, уйдёт остаток его вечера и половина завтрашнего дня. — Заходите, конечно. Когда захотите компании и вспомните. «Вспомните обо мне» — читается между строк. Сиэль снова кивает и скрывается за дверью, с поджатыми в досаде губами и скребущим ощущением отвержения.