****
Вместе с вернувшимися воспоминаниями, возвращается и тема их последней беседы. Понял ли Себастьян вообще, о ком Сиэль тогда говорил — и не потому ли так внезапно закрылся, скрывая возможное отвращение, но не став говорить напрямую? Подумал ли он о ком-то другом и оттого предпочёл дать своеобразный пинок — дескать «не торчи тогда здесь — иди и действуй»? Сиэль не любит обманываться — лёгкий на ложь другим, но никогда не врущий себе. Сиэль ненавидит не понимать, упускать полную картину — и от того напрягается лишь сильнее. Вопрос про одиночество нет-нет, но подгрызает изнутри — посеянное однажды сомнение прорастает, распускается ветвистыми корнями, того и гляди — пробьётся ростками тоски. У Сиэля, конечно же, есть личная жизнь за пределами бара — жил же он как-то все эти годы. Есть ряд правильных, нужных социальных связей — однозначно полезных в потенциальном будущем. Есть одногруппники, так и не ставшие друзьями. Сиэль ожидаемо не вырос в компанейского парня, легкого на подъём — но умеет поддерживать приятельские отношения; не отщепенец и не изгой — его всё ещё с охотой зовут в совместные проекты, приглашают в бары по пятницам, довольно принимают на студенческих вечеринках, подсаживаются к нему за стол в студенческой столовой или на скамью рядом во время спортивных матчей. Есть друзья детства — почти потерянные, почти упущенные после выпуска из школы, разлетевшиеся по разным уголкам страны или оставленные в родном городе. Они ещё общаются — иногда переписываются, реже — созваниваются по видеосвязи. Стабильно лайкают друг друга в сети. Есть семья — идеально правильная по всем общественным меркам. По-настоящему тёплая, любящая, поддерживающая — и вместе с тем ожидающая от него исполнения определённого сценария жизни, продолжения их дела. Сиэль не рассматривает вариант жизни, в котором не справится с долгом и всё провалит. Есть сестра — кузина, на самом деле, но по ощущениям — самый родной человек и единственный близкий друг. Забавно ли — ещё до школьных лет она считала, что влюблена в него, путая эмоции с той самой наивной, детской привязанностью — к счастью, в дальнейшем ставшей опорой их теперешней настоящей дружбе. Другое дело, что он никогда всерьёз не испытывал такого сильного увлечения другим человеком — мужчиной, тем более. И всё же, вон он здесь — один в пустой квартире, один в своих мыслях, впервые проживающий привязанность к кому-то чужому, никак не вписывающемуся в его круг общения. И рассказать, поделиться — не с кем. Да и не хочется откровенно — идея разделить переживания эти, вывернуться наизнанку и обнажить уязвимость отзывается если не болью, то сильнейшим отторжением. Сиэль не любит обманываться — не отрицает очевидного, давно зревшего внутри, подобно пенистым волнам накатывающего всё сильнее с каждой их встречей. Не отследить точного момента, когда всё это началось — когда закралось до самого сердца, уцепилось, да там и осталось. Просто однажды их руки столкнулись, и бархат перчаток вскользь ужалил кожу внезапным касанием. Просто однажды в его голос впервые прокрались бархатистые ноты, игриво, почти певуче — Сиэль пальцами впился в джинсу на коленях, чтобы убедиться, что пробежавшая вдоль тела дрожь лишь внутренняя, не выдающая внешне. Верить хотелось, что тепло щёк не настолько очевидно в такие моменты — что полумрак скрадывает и румянец, и тени от ресниц на вмиг сомкнутых веках, и неестественную прямоту осанки. Хотелось… Много чего, на самом деле. Хотелось узнать, насколько теплы его касания — хотелось коснуться в ответ; хотелось ближе быть, без извечных преград — то барной стойки, то столика между креслами, то расстояния между лестницей у входа и Себастьяном по другую сторону зала. Хотелось узнать — и вкус его губ, и гладкость кожи — накрыть собой, изучить, проскользить и обвиться вокруг в крепком объятии. В моменты таких мыслей жар туго сворачивается вокруг рёбер, стекающий с горячей шеи, струится по ладоням едва заметной дрожью, плавится внутри, раскалённым — Сиэль жмурится, с силой отталкивая от себя эти ощущения, вытряхивая себя из мыслей, точно безвольное тряпьё из мешка. Вытряхивает — потому что не столь это важно. За этим поверхностным хотелось большего — больше хотелось узнать, что там у Себастьяна внутри, за рамками показной учтивости, за границей хитрых взглядов и колких усмешек. Изучить его — по-настоящему увидеть, прочувствовать, разделить. Понять его. В душу заглянуть, коль уж он в них так верит. Вот только подступиться к нему сложно. Себастьян и сам весь сложный, сотканный из теней и полутонов, полунамёков, полусмыслов. Спешить рискованно. Опасно-страшно случайно надломить эту грань между доверием и неприятием, потерять то тёплое и мирное, что уже есть. Мысль о возможной потере маячит на границе сознания, неприятная, вязкая, точно грязь. Только бы не вмазаться, не погрязнуть. Игра в долгую — тоже стратегия. Сиэль выбирает ждать: наблюдать, ловить больше, чем видно на первый взгляд, ловить то глубокое, тёмное, что сокрыто под наносной выправкой и сбивающим с толку лукавством. Слушать, не перебивая — и выцеплять те редкие откровенные мысли, что проскальзывают гладко и быстро, теряясь в потоке очередной истории. Себастьян странен до крайности — словно куда старше, чем вообще может быть человек — и свободнее в своих мыслях, чем любой из Сиэлем встреченных. И несвободен наравне с тем, точно пленник в собственных стенах. «И кто здесь на самом деле одинок в таком случае?» Себастьян странен до крайности — едва ли вообще обычный человек — с собственной скрытой тоской, с тьмой, что омывает стены бара и тянется, тянется, тянется к нему — ни то поглотить желая, ни то приласкать и утешить. Странен до распалённых сиянием радужек, до тонкой нити зрачка. Странно вообще, что сразу звоночком не зазвенело внутри, что ненормально это совсем — ни тени эти, точно живые, ни огненно-алый в глазах — не бывает такого в природе. Но до того гармонично смотрятся, до того мрачный багрянец идёт ему, что опаляет взглядом, засмотреться хочется — и изнутри сгореть. Излом времени внутри бара не менее аномален — едва ли пара часов нередко оказываются чуть ли не половиной суток; Сиэль, привыкший к жизни в размеренном графике, всегда хорошо чувствовал время — так часто ошибаться теперь казалось диким. Так часто ошибаться — и лишь в этом месте. Забыть же его, потерять совершенно из мыслей на недели… Сложно. Ненормально. Нереально на самом деле. Как же можно месяцами хранить этот образ в мыслях, вспоминать, заходить почти ежедневно — и враз потерять, точно и не знал о нём никогда? Пройти мимо, не заметив знакомой двери, погрязнуть в рутине, толком не ощущая белеющего пробела в воспоминаниях. Сиэль провалами в памяти уж точно не страдает и в такие сбои собственного мозга не верит. Вспоминается тут же и Лиззи — всегда рассеянная, легко отвлекающаяся, точно птичкой прыгающая с темы на тему — но всегда надёжная, когда доходит до их договорённостей и обещании встреч. В очередной раз получая от неё вопрос, почему уже он так долго не отвечал — Сиэль лишь недоумённо листает их переписку. Листает на пару дней назад, где уже отвечал; листает и дальше — на неделю назад — и встречает и тот же вопрос, и тот же ответ. Однажды, уже подходя к двери бара, думает всерьёз отчитать за эти игры с памятью — но и об этом намерении забывает, едва переступив порог. Однажды холодок пробегается где-то по голени, точно тёмной лентой скользнуло по тонкой джинсе. Сиэль замирает, медленно взгляд опускает вниз, где пол неестественно тёмен, как туманом дымчатым затенён. Тёмное что-то движется еле заметно, точно живое, того и гляди поднимется выше по тонким ножкам барного табурета. Забавно становится, любопытно становится, и самую малость — смешно. Ногой качнув, точно стряхивая клубящуюся тьму с ботинка, Сиэль щурится, дескать: «И как ты это объяснишь?» Себастьян улыбается вежливо, смотрит хитро, словно: «А что не так?», и мягко уточняет: — Вы хотите что-то спросить? Чувствуется только, что спроси он — и может быть получит ответ. Ответ расплывчатый скорее всего, колкий — точно мягкый упрёк в мнительности — вероятно, правдивый — лишь отчасти, по тонкой грани полуправды. eduexpo.by И потому спрашивать так и не приходится. Он никак не комментирует, придерживаясь молчаливого и, возможно, одностороннего соглашения: Да, Сиэль догадывается. Нет, они не будут это обсуждать. «Захочет — расскажет сам».****
В другой вечер Сиэль устало трёт веки пальцами, едва сдерживая неприличный зевок. Стрелки часов едва сдвинулись к половине десятого, но усталость и общий недосып подкрадывается сзади и неприятно давит на плечи. Так сказываются его, ставшие уже регулярными, задержки в баре — а утренние пары лишь усугубляют. Просыпаться под мягкую мелодию будильника с каждым утром всё сложнее. Себастьян, конечно же, замечает — и сетует, с почти заботливым ворчанием — что незачем ему приходить и засиживаться допоздна, если это так влияет на его сон. — Ну, если здесь мне больше не рады… — Сиэль выдерживает драматическую паузу и делано печально покачивает головой. — Что ж, тогда мне действительно не следует больше сюда приходить. Из-под упавшей со лба чёлки в глазах поблёскивает усталое веселье — казалось бы, очевидная несерьёзность, но Себастьян всё равно едва заметно напрягается. Кажется ли — в карем вновь загораются знакомые алые искры и тают, точно снежинки. Тени позади Сиэля привычно покачиваются — как родные уже, в самом деле. Лень даже оглянуться: всё равно ведь не успеет поймать взглядом. Иногда этот мрак скользит по стенам, иногда дрожит, словно живой, подкрадываясь ближе, иногда — мягко стелется по полу и жмётся к углам. И каждый раз, точно по чудесному совпадению, тени эти приходят в движение, лишь когда у Себастьяна сменяется настроение. Жаль, не всегда ясно, что же это за оттенок эмоций такой. — Как вам угодно, — Себастьян с нейтральным, почти пустым выражением лица выкладывает игральную карту на стол. — Если наши вечерние встречи вредят вашему режиму сна, то оно и к лучшему. Сиэль опускает на стол веер из всех трёх карт, что держал в руке — сегодня это «Уно», и играть вдвоём, если честно, довольно скучно: — Ты же понимаешь, что я это не серьёзно? Конечно, я продолжу приходить, — усталость накатывает волнами, и второй зевок сдержать уже не получается — только прикрыть ладонью. Сил и желания продолжать игру не осталось: — Но на сегодня, наверное, и правда закончим. Я попробую найти что-нибудь повеселее к следующему разу, хорошо? — Конечно. Доверюсь вашему выбору, — взгляд Себастьяна смягчается, и тени, кажется довольно отступают, скрываясь под соседними столиками. «Мог бы хоть для приличия сказать, что действительно рад видеть», — Сиэль мысленно закатывает глаза, ленясь развивать мысль или обижаться по-настоящему. Однако, уже дома, лёжа в кровати своей съёмной квартиры, чувствует, как лёгкая и тёплая расслабленность совсем отступает, сменяясь ощущением неуютности и внутренней, неясной тоски. И спать-то вроде хочется, да не уснуть. Впустую прокрутившись в кровати с полчаса, он раздражённо чертыхается и босо шлёпает на кухню по прохладному полу, чтобы налить стакан молока. Глаза слипаются под тихое гудение работающей микроволновки, и он почти вслепую выуживает из недр шкафчиков баночку с мёдом. Сиэль оттягивает рукава пижамы до самых кончиков пальцев, доставая перегревшийся стакан с едва тёплым молоком. Искать ложку или веретено не хочется, и потому наливает мёд в стакан прямо с банки, сонно залипая на тянущуюся золотистую струйку. Молоко с мёдом — вкус прямиком из детства, знакомый и успокаивающий, всё же действует как надо, и вскоре сон, наконец, приходит. Возможно, ему и правда следовало бы лучше слушать свой организм, хотя бы изредка поддаваясь его сигналам. Следовало бы и правда пропустить хотя бы недельку своих «барных вечеров», как он когда-то окрестил их мысленно. Вернуть свой прежний, совершенно нормальный режим, как ответственному взрослому. Стоило — «ну, хотя бы перенести всё это на пятницы или субботы, когда после не нужно вставать в такую рань», — торгуется он сам с собой; торгуется и всё же проигрывает, и отмахивается от этих мыслей на следующий день. Конечно же, проигрывает этот бой: однажды потребности тела всё же берут верх и — до неловкого — прямо во время очередного вечера с Себастьяном. Атмосфера там и без того расслабляющая, а приглушённая музыка в этот раз звучит совсем убаюкивающе; не помогает и то, что это один из спокойных, разговорных вечеров, не нагружающих мозг играми и просчётом стратегий. Чай на молоке с пряной цитрусовой ноткой добивает окончательно: Сиэль сам не замечает, как начинает проваливаться в мягкий, поверхностный сон. Сегодня они вновь сидели в уютных глубоких креслах напротив друг друга. Кажется, Себастьян куда-то отходил — то ли приготовить ещё чаю, то ли для себя — за очередным бокалом вина, которое снова не станет пить. Сон накатил тёплой крепкой волной, и усталость окончательно взяла верх. Спалось странно — по-другому не скажешь. Снилось, что воздух вокруг тягучий, как патока, душно-тёплый, а свет мягкой рябью пробивается сквозь ресницы; снились прикосновения — осторожные под плечами, бережные под поясницей — будто его то ли обнимают, то ли и вовсе куда-то несут. Затем стало теплее и мягче, а у самого горла под подбородком возится что-то, спускаясь к ключицам. Дышать враз стало легче — как расстегнулись верхние пуговицы и исчез до того давивший ворот рубашки. По щеке мазнуло чем-то ласково, бережно — заскользило к виску, отвело чёлку со лба легко, словно пёрышком. Сиэль завозился, с усилием приоткрывая веки сквозь сонную пелену. Взгляд из-под ресниц цеплялся за знакомые стены бара и совсем тусклые отблески свечей у дальней стены. Было непривычно сумрачно, почти темно, и темнота эта дрожала и извивалась по краям зрения, как живая. Мгновение ещё — и тени рябью пролились по стенам, отступая в спешке, погасив огоньки последних свечей, и совсем смешались с непроглядным мраком. По лбу пробежала прохлада — исчезло и ненавязчивое тепло от касания. Хотелось податься обратно, повернуться, поймать за руку, но вялое тело совсем не слушалось. Сиэль раздражённо вздохнул, чувствуя, как снова проваливается в сон, точно в мрачные воды. Проснулся уже утром, под переливчатую и до отвращения знакомую мелодию — приглушённую, плавную, с глухим откликом вибрации будильника. Вслепую дотянувшись до телефона, отключил — и лишь тогда осознал, что что-то не совсем так. Разлепив сонные глаза, огляделся — и нашёл себя в уже знакомых стенах бара, на узком, но мягком диванчике, стоявшем у дальней стены, никогда не замеченном ранее. С плеча сполз тёплый клетчатый плед, приятно пахнущий чем-то травяным или хвойным. Сонный мозг залип над странностью такого выбора кондиционера для стирки — раньше он на полках магазинов таких не замечал. Телефон зазвонил вновь от сработавшего запасного будильника, и Сиэль спешно отключил и его. Потёр ладонями заспанное лицо, силясь проморгаться — и лишь тогда заметил низкий столик с подносом. Очевидно, завтрак. Красиво сервированный по всем канонам, идеально правильный и с ещё горячей чашкой крепкого чая. — Себастьян? Тишина. Ощущая себя проспавшим сотню лет, и одновременно с тем — всего лишь пару часов, Сиэль лениво поковырял ложкой овсянку с кусочками ягод. Вроде бы и прекрасно выспался, но так и не может до конца проснуться. Себастьяна нигде не видно, и, судя по всему, объявляться он не спешит. Заявлять о своём пробуждении более шумно как-то бессмысленно, продолжать звать — несколько глупо. Чувствуя неловкость, Сиэль допил чай, неуверенный, следует ли ему поискать самому. В итоге всё же сделал круг по бару, даже задержался у стойки, нетерпеливо постукивая пальцами по столешнице и гипнотизируя взглядом тёмную штору, отделяющую бар от какого-то служебного помещения. Внутри Сиэль не был — его никогда туда не приглашали. Врываться сейчас туда самому казалось слишком грубым — с учётом, что он и так сильно здесь задержался. Время шло — его уже едва-едва хватало, чтобы заскочить домой и сменить смятую за ночь одежду на свежую, да хотя бы умыться. Так и не дождавшись, он лишь вырвал блокнотный лист и наскоро оставил записку с благодарностью за завтрак, обещая зайти вечером.****
Только пары закончились, и Сиэль пролетел до дома едва ли не бегом, натягивая капюшон промокшей ветровки почти до носа. Ливень, внезапный и сильный, холодом бил в спину, брызгами луж пачкал брючины джинс, влагой морозил пальцы. Чай обжигал пальцы сквозь толстые стенки кружки, но Сиэль всё не хотел отнимать рук, пытаясь согреться. Плюшевый плед приятным весом обнимал плечи, защищая от капелек воды, стекающих с мокрых после душа волос. Едва согревшись, Сиэль зевнул, лениво смотря на время — слишком рано для сна даже по его скучным меркам. И всё же, плюнув на все дела, упал в кровать, рассчитывая позалипать в телефоне на новостную ленту — и сам не заметил, как провалился в тяжёлый, крепкий сон. Следующая неделя пролетела быстро — и скучно наравне с тем. Сиэль просыпался вовремя, легко вставая с первым звонком будильника. Сиэль ни разу не опоздал на пары, умудряясь приходить заранее и даже не зевать на самых скучных из них, оставаясь сосредоточенным. Сиэль возвращался домой, разогревал еду навынос — или готовил сам, насколько позволяли его кулинарные навыки. Сиэль занимался, исправно закрывая вновь невесть как накопленные долги. Сиэль зависал с очередным скучным сериалом пресными серыми вечерами. Сиэль читал что-то из скромной домашней библиотеки — и сам удивлялся, откуда вообще взял некоторые из найденных в ней книг. И снова засыпал раньше обычного, раньше привычного — проваливаясь в мягкое марево сновидений, едва голова касалась подушки. Будто бы отсыпался наперёд — иного объяснения не находилось. Просыпался действительно бодрым. Вот только скреблось внутри что-то — и забытое, словно печальное — обещанием тепла и ласки, что так и не наступало — и зудящее, словно несдержанное слово. Вот только не ясно — от кого. Вот только не ясно — кому. Неделя пролетела быстро — и растянулась в бесконечно однообразные дни, тоскливые до непонятного, скучные и вроде бы неправильные — вроде бы всё не так, и быть ему нужно не здесь. Выходной день тянулся медленно, и никак не удавалось сосредоточиться на лекции, сброшенной на почту — в идеале, уже бы выученной к следующему понедельнику. Незаметно возилось по краешку разума невыполненное обещание, что-то важное, но незаметное. Дома слишком тихо и тесно, несмотря на простор комнат. Сиэль щёку подпёр рукой, бездумно смотря в окно. Даже ленту новостную листать было лень. За окном светит солнце — яркое, предвечернее, ещё не заалевшее скорым закатом. Нестерпимо хочется прогуляться — бесцельно побродить по улицам, ловя последние тёплые дни осени. Здесь и до парка недалеко — раньше нравилось там бывать. Брать по пути стаканчик с кофе навынос и бродить по аккуратным дорожкам или засесть на одной из лавочек с ноутом. На удивление, заниматься там всегда было приятно. Шаги прохожих, их голоса, шелест листвы и ненавязчивая музыка, играющая от стоящих поодаль киосков с мороженым и фастфудом — всё это сливалось в приятный фоновый шум, до странного легко помогающий сосредоточиться. Гораздо лучше, чем сидеть в четырёх стенах. Даже жаль, что в последнее время Сиэль совсем туда не ходил — будто забыл, как ему там нравилось. Пасмурный в своих мыслях, он вышел в солнечный день, и с каждым шагом напряжение отступало, смываясь медленно подступающим умиротворением. Лямка сумки с ноутбуком привычно давила на плечо, знакомая дорога вела по улочке между домами, мимо цветочного — и прямо к кофейне за углом, где можно раздобыть неприлично сладкий… Дверь в бар — старомодная, с деревянной вывеской — выделялась среди улицы своей непохожестью, не уместностью почти. Выделялась — и темнела состаренным деревом, почти приглашающе. Сиэль остановился напротив. Не удивляясь уже даже — лишь вздохнул с ласковым раздражением. Ну конечно — снова «забыл». И верный своему решению, всё же прошёл мимо, едва удержавшись от желания совершенно по-детски показать двери язык. Купил себе кофе и действительно засел заниматься, удобно устроившись на скамье. Мысли, ясные после хорошего отдыха, согретые в солнечных лучах, лились легко, усваивая прочитанное, раскладываясь в памяти линиями печатных строк. И лишь на обратном пути, освещённом алеющим предзакатным солнцем, всё же остановился у бара, раздумывая, стоит ли зайти хотя бы на часок — просто поздороваться. «Что ж, почему бы и нет».****
— Добро пожаловать. Вас долго не было, — Себастьян находится там же, где и всегда — за барной стойкой. Стоит с идеальной осанкой и привычно учтивой улыбкой. Вот только что-то — то ли в позе его, то ли в уголках губ, то ли в чуть приподнятых бровях — так и светится плохо скрытым довольством. — Ага. И тебе привет, — Сиэль склоняет голову к плечу с показной наивностью: — Так странно, совсем забыл об этом месте, представляешь? Шанс сознаться прозрачный и ясный — подтвердить подозрения, что все эти трюки с памятью совсем не случайны. Себастьян его упускает — или игнорирует, лишь вежливо сетуя: — Надо же. Такое досадное недоразумение. — Ну да, — Сиэль закатывает глаза, отступая. Сразу направляется к полюбившемуся креслу, даже для приличия не присев сначала за бар — не пытаясь уже делать вид, что он здесь всего лишь гость — и бросает по пути: — Признавайся: ты просто не хотел меня видеть. — Не признаюсь. Вам я всегда рад, — звучит безапелляционно и так категорично, что Сиэль на мгновение теряется, оглядываясь. Себастьян исправляется, слегка склоняя голову и дополняя уже мягче: — Надеюсь, за это время вам удалось хорошо отдохнуть. Для вас действительно вредно слишком много времени проводить здесь. Хмыкнув, он лишь пожимает плечами, дескать: «ну и что мне будет?», и усаживается, проваливаясь в привычную мягкость и расслабленно откидывая голову на высокую спинку. Подсматривает из-под полуопущенных ресниц за Себастьяном, уже колдующим над новым чаем, даже без просьбы. В этот раз что-то медовое и, кажется, имбирное — тёпло-зимнее, до странного неподходящее под солнечную погоду на улице. Но, наверняка, вкусное. Удивительно, но Себастьян ещё ни разу не подавал ему классические чёрные чаи, словно знал, что Сиэль их тайно недолюбливает. Вот только он никогда и никому об этом не говорил. — Наш бар, кстати, теперь работает только до полуночи. Просто предупреждаю. — Зачем тебе вообще иметь чёткий график, если сюда и так никто не ходит? — Сюда приходите вы. Ох. Неловко — но и приятно. Волнительно, эти слова отзываются внутри чем-то щекотным, горячим. Щёки теплит, теплит и в груди. Сиэль постукивает пальцами по колену, отвлекая себя, и затем кивает на кресло напротив: — Так и будешь прятаться за стойкой? — Я вовсе не прячусь. Вы ведь меня видите. — Предпочёл бы видеть поближе. — Насколько близко? Вопрос патокой стелется, неоднозначный. Сиэль ловит взгляд — и ловит в нём скрытую усмешку и что-то ещё, глубокое и тёмное, с чем столкнуться пока не готов. И снова внутри сжимается то неназванное, лавово-горячно прокатывается вдоль позвоночника и до самых ног. На мгновение становится сумрачно, точно тени мазнули по стенам, всколыхнув огоньки свечей, запертых в стеклянных гранях. Снова перестучав пальцами себе по колену, отвечает, внутренне довольный, что голос ровен: — В кресле напротив будет достаточно. Наконец, Себастьян приближается с подносом в руке и аккуратно расставляет всё на стол. У Сиэля довольная улыбка так и норовит скользнуть по губам — приходится прикусить нижнюю, чтобы скрыть. К чаю сегодня пирожные: на подложке из песочного теста и с высокой шапкой обожжённой меренги. Любопытно, что же внутри. Пока что Себастьян ни разу не повторялся. Сиэль дожидается, пока тот всё же устроится в своём кресле — в этот раз без вина — и тянется сразу к десерту, отламывая вилкой кусочек пирожного. Яркая жёлтая начинка вытекает через надломленный бортик. — Как прошла ваша неделя? — Нормально в основном. На учёбе без изменений. Дважды попал под ливень и не заболел — уже успех, — Сиэль хмыкает, добавляя: — И да, даже выспался. — Рад это слышать. — А у тебя что нового? — Совершенно ничего, что стоило бы внимания. «Ну, вот и пообщались». Сиэль пробует пирожное и едва сдерживается, чтобы не зажмуриться довольно от яркого вкуса. Смакует неспешно, перекатывая на языке лимонный соус, топящий маслянистое тесто, и, проглотив, всё же спрашивает: — Тебе здесь не скучно вообще? Посетителей почти нет. Может, есть смысл открыться в более удачном месте? Себастьян неопределённо склоняет голову, гладко стелется ответ: — Такая вероятность есть. Двери могут открыться в любом месте. Странно, конечно — и привычно уже. Сиэль отламывает вилкой ещё кусочек пирожного, представляя, что Себастьян откроет свой бар где-нибудь в северных странах. Забавно представляется, как он, весь такой сдержанный и серьёзный, будет счищать сугроб у входа каждое утро — и с губ почти срывается тихий смешок, быстро спрятанный за глотком чая. — Ну, хотя бы рекламу бы заказал. Никто и не знает может, что этот бар вообще существует. — Любой, кому это действительно нужно, легко сможет найти это место. Чай действительно оказывается согревающим и чуточку пряным. Пирожные — с лимонно-желейным соусом, и всё это вместе составляет во рту необычное сочетание. Действительно вкусно. Себастьян сегодня молчалив, видимо, не в настроении становиться рассказчиком. Сиэль бы с удовольствием послушал очередную историю или пересказ какого-нибудь старого романа — и с не меньшим удовольствием наслаждается уютной тишиной. Кажется, что даже музыки сегодня нет — если и есть, то слишком приглушённо-тихая, чтобы быть замеченной. Тишина действительно приятно обволакивает, мягким пледом обнимает плечи, разливаясь уютом внутри. Говорить дальше совсем не хочется. Он сосредотачивается на вкуснейшем пирожном, уплывая в поверхностные мысли, и не сразу улавливает, что за ним наблюдают. Как за ним наблюдают. Пристально, тяжело — внимательно до колкости, считывая мельчайшие движения или оттенки эмоций. Словно пока Сиэль ест пирожное, Себастьян и сам пытается поглотить его взглядом. Один неосторожный вздох срывается с губ, и сухая крошка от песочного теста попадает в горло — приходится срочно глотнуть чая, чтобы не закашляться. Не закашляться, но снова споткнуться об этот тяжёлый взгляд, блестящий чем-то понимающим. Себастьян зеркалит прежний жест Сиэля, постукивая пальцами себе по колену — и в движении его рук чудится скрытый призыв. Взгляд тянется, будто его что-то ведёт, тянет: сначала за изящной ладонью, затем скользит от колена по крепкому бедру, обтянутому тёмной тканью; скользит, замирая где-то у пояса брюк — и спешно поднимается к лицу, пока не стал совсем очевидным в своих мыслях. Нервозность и странное ощущение влечения точно горячей ладонью касаются груди. Кажется, что в помещении становится жарко, душно, как если бы прямо под столом натопили камин, а предупредить забыли. Или так просто горит смущение и теплеет внутри под пристальным, ждущим взглядом. С тихим стуком вилка касается тарелки и Сиэль отодвигает от себя почти доеденное пирожное, тут же сцепляя руки на животе, чтобы не дрожали. Словно только этого и ждал, Себастьян упирается локтем в подлокотник, слегка склоняет голову вбок, подпирая кулаком щёку в деланно-расслабленной позе. Спрашивает, будто бы вежливо — будто не устраивает сейчас спектакль для одного зрителя, воплощая собой что-то тёмное, порочное, что тронь — и разлетится тенями. Теми тенями, что жадно стелятся по полу, подступаясь близко, по грани бокового зрения. — Вам понравилось? — Да, — горло рефлекторно делает пустой глоток, прогоняя из голоса лёгкую хрипоту. — Довольно запоминающийся вкус. — Довольно запоминающийся, — повторяет, мягко перекатывая слова, точно пробуя их на вкус. — Действительно. У вас есть не только то мгновение, когда пробуете нечто вкусное, но и достаточно много времени впереди, чтобы этот вкус превратился в воспоминание. Звучит странно — и снова неоднозначно. Намёком, что так и не удаётся распознать — сложно и неожиданно, что немного сбивает разгоревшийся пыл; и под всем этим сочится толика грусти — как обещание скорого прощания. На мгновение хочется напрячься, уточнить, что же имелось ввиду — но здравый рассудок шепчет, что-то тут всё же не так. Не так глубоко — не так искренне. Поразмыслив ещё с пару секунд, разум улавливает, что это больше звучит как цитата, чем случайное наблюдение. Сиэль сбрасывает неясный осадок от этих слов и прищуривается: — И кто же это сказал? — Я. Только что, — лукавое веселье мягко стелется в голосе, тенью улыбки касается губ. — Вы не узнали мой голос? Сиэль закатывает глаза — «Считаешь себя таким забавным, да?» — и молчит, ожидающе. Себастьян всё же сдаётся, словно уступая: — Цитата принадлежит Мэгги Стивотер. Не уверен, насколько её книги сейчас популярны. — Неужели в этот раз не классика? — Одна посетительница забыла книгу здесь и так за ней не вернулась. Каюсь, мне стало любопытно, что люди читают в наши дни. Сиэль допивает остывающий чай, остывая и в мыслях, остывая и в чувствах, сдавливая внутри то трепетное волнение, что вспыхнуло быстро и так же быстро растаяло. Возвращаться к привычному спокойствию легко — по краешку мысли уже маячит вопрос: не стоит ли ему вместе с настолками начать приносить и книги? Что-то из современной классики, например. Есть же немало хороших, написанных в этом столетии. Возможно, что-то Себастьяну бы понравилось. Решение даётся быстро, слетая внезапным вопросом: — А что бы ты хотел прочесть в ближайшее время? — А вы планируете что-то принести? — как всегда уклончиво, но чудится ли — с скрытым оттенком волнения. Себастьян тянется подлить ещё чаю, чудом оставшегося горячим в чайничке из тонкого фарфора. Из носика поднимается тонкая струйка пара. — Возможно, — Сиэль благодарно принимает протянутую чашку и тут же подносит её к лицу, пряча улыбку и вдыхая яркий медово-пряный аромат. Жмурится легко от влажного тепла, касающегося губ и кончика носа. Себастьян регулярно подкупает Сиэля сладостями. Возможно, Сиэль нашёл, чем можно подкупить его самого. — Был бы рад. Доверюсь вашему выбору. «Доверюсь». Слова эти мягко скатываются у Себастьяна с языка, прокатываются шелковистым Сиэлю по сердцу. Незначительные сами по себе, интонацией обжигают не меньше, чем горячий чай первым глотком обжигает кончик языка и покалывающим теплом прокатывается к горлу. Сиэль неопределённо пожимает плечом и делает ещё один осторожный глоток, чувствуя, как под горяче-горьким пряной и сладкой нотой распускается полный вкус.****
Осень пролетает так же быстро, как и наступила, и уже с последних чисел ноября город готовится к Рождеству. Потихоньку, то тут, то там, появляются первые гирлянды, магазины наполняются подарочными наборами — от коробок конфет до алкоголя, и всюду выставляются сувениры с ёлками, оленями и самыми разными изображениями санты, да снежными шарами. Что вдвойне иронично, ведь на улице ни снежинки — одни только лужи, покрывающиеся льдистой корочкой за ночь и уже к утру тающие в грязную слякоть. Город готовится к празднику, к сезону распродаж и уличных мероприятий, раскрывается первыми зимними мелодиями и детьми, поющими в церковных хорах. Сиэля не особо всё это радует — не только и не столько из-за приближающихся холодов, сколько из-за двух предстоящих праздников. Впереди тяжестью маячит его День рождения, а следом — Рождество и недельные каникулы в родительском доме. В первой неделе декабря он трижды просит Лиззи ничего не готовить, не поздравлять с шумом и обязательными сюрпризами, а затем ещё дважды на следующей неделе. Просит — и заранее знает, что его пожелание проигнорируют. Так и происходит: уже с холла в универе в него стреляют хлопушкой из конфетти и кучей воздушных шаров, что тут же всучают ему в руки. Миг ещё — и на шее уже висит Лиззи с почти удушающим объятием, поздравляет — восклицает что-то у самого уха. Несколько одногруппников обступают кольцом, присоединяясь к её словам, хлопая по плечу, пожимая руку — и Сиэль гадает, сколько из них здесь исключительно из-за её уговоров. Неловкость сковывает плечи от непривычки к такому шумному вниманию — из объятий хочется ускользнуть, вывернуться ужом, уклониться от каждой протянутой руки. И всё же он улыбается — той самой мягкой, выверенной улыбкой, ни на гран не выглядящей фальшивой. Благодарит, конечно, принимая все поздравления — и с облегчением выдыхает, когда их прогоняет местный уборщик, грозя всё рассказать их декану. Смеясь, Лиззи хватает его руку, утаскивая на первую пару — почти бегом, словно за ними и правда кто-то мог гнаться. После занятий они — теперь уже просто вдвоём — собираются в маленьком уютном кафе рядом с кампусом, где часто засиживались раньше, на первом курсе, потерянные и чужие в новом для них городе. Лиззи делает заказ на двоих — и им выносят маленький милый тортик с шоколадным кружевом поздравления и двумя горящими свечами-цифрами. Выносит его официантка в очках с большими диоптриями, делающими её лицо похожим на сову — выносит и почти роняет торт Сиэлю в лицо, едва успев его подхватить в последний момент. Всё проходит хорошо — почти обыденно, если бы не кипа шаров, нависающих над их столиком и откровенно средненького на вкус торта. Нежно-ванильный, с почти безвкусным клубничным кремом, он ощущается довольно пресным — особенно после всего того, что Сиэлю готовил Себастьян. Лиззи смеётся, легко заполняя тишину болтовнёй, рассыпается, точно цветное конфетти, историями из их общего детства — местами смешными, местами нелепыми, местами откровенно стыдными. По меркам Сиэля, конечно — она же называет их лишь «тот забавный случай» и быстро перескакивает на новое: «А помнишь, тогда…» С Лиззи легко — Лиззи и сама лёгкая, как воздушный шарик, но иногда её просто… Много. Как много и тех самых воздушных шариков, что она принесла — все пестрят разными цветами, а половина прозрачные и наполнены блёстками, и на каждом — поздравление. Один с оглушающим хлопком лопается под громкий вскрик испуганной официантки. Лопается прямо рядом с Сиэлем, обсыпая блёстками и его. Истории из детства и отрочества сменяются пересказом новых студенческих сплетен — конечно, спроси её, и она никогда не признает их таковыми. Неизвестно как, но она знает всё обо всех — и со всеми ладит. Выговорившись от души, немного подутихает. Лениво возя трубочкой по дну высокого стакана и гоняя пенку, оставшуюся от молочного коктейля, она лишь сетует, как давно они вот так не собирались вдвоём. Сиэля же теперь совсем не поймать, точно призрак неуловимый — только и мелькнёт в коридоре между парами, а потом исчезает сразу после занятий. Да ещё и сообщения теперь доходят до него через раз. Сиэль обещает исправиться, Сиэль сердечно благодарит за этот вечер, Сиэль предлагает собираться так чаще — вполовину искренне и тепло, вполовину желая избежать картинно надутых губ. Сиэль не даёт обещаний, которых не намерен сдержать — другое дело, что под «собираться чаще» они явно подразумевают разное. Уходит из кафе он с единственным воздушным шариком (остальные он случайно «забыл забрать», а за этим единственным Лиззи успела вернуться). Ярко-оранжевый, как мандарин, с огромной цифрой «21», он покачивается в воздухе и клонится вбок на едва ощутимом ветерке. Севшая, казалось бы, за день социальная батарейка внутри мигает, словно напоминание — словно есть ещё компания, в которой он мог бы провести остаток этого вечера. Сиэль замирает на повороте, выбирая между домом и — пусть и прохладной, но желаемой — тишиной или уютом и теплом в приглушённых бликах свечей. Пальцы сами разжимаются, позволяя ленточке ускользнуть, и шарик взмывает высоко в небо, неспешно теряясь где-то за крышами домов. Ноги сами ведут его к знакомому порогу с старомодной резной ручкой на двери. Бар встречает ожидаемым теплом и полумраком. — Привет, — Сиэль снимает пальто, небрежно набрасывая его на вешалку у входа, и оглядывает привычно пустой зал. — Снова никого? — Добрый день. Никого, кроме вас. — Сделаешь чай? — Сегодня что-то празднуют? Оба вопроса срываются одновременно, смешиваясь, и Сиэль на мгновение подвисает, усаживаясь на барный табурет. Пытается вспомнить: не упоминал ли он раньше об этой дате? Кажется, всё же не упоминал: — А это так очевидно? И чай зелёный, любой. Себастьян смотрит куда-то на плечо Сиэля — и — «Ох, черт» — оно всё ещё усыпано цветной пылью блёсток, которые никак не получилось отряхнуть до конца. — А, точно. Просто был на Дне рождения одного парня, — и это ведь не ложь, если он просто немного умолчит о личности, верно? С него явно хватит на сегодня поздравлений и повышенного внимания. — Вот как, — у Себастьяна вновь этот проницательный взгляд, точно прошивающий насквозь. Внимательно-острый, и Сиэль уже знает, что попался. «Действительно, что ли, в душу заглядывает?» — Смею предположить, что этот парень — вы? — Мм. Может и так, — Сиэль сдаётся, опуская плечи, рассматривая собственные руки, сцепленные в замок на столешнице. — Не обращай внимания. Не такой уж и важный день. Себастьян наливает чай — к слову, зелёный и уже заваренный, словно только его и ждал — словно точно знал, что Сиэль придёт сейчас и попросит именно его. Наливает, а затем тихо причитает, в показной печали покачивая головой: — Ах, какая жалость, — чашка чая на маленьком блюдце аккуратно ставится перед Сиэлем. — А я сегодня как раз собрал шоколадный торт. Видимо, придётся всё же его выбросить. Сиэль понимает, что его лишь подначивают, и сохраняет делано-нейтральный вид, да только глаза уже блестят интересом: — Действительно, жалко. А с чем торт? — С вишней. Но какая разница? Похоже, вы уже устали отмечать не такой уж и важный день. И, наверное, уже сыты. Сиэль щурится, легко включаясь в игру, поддаваясь: — И что, правда откажешь человеку в торте в его День рождения? — Сиэль подносит чашку к лицу, пряча улыбку. — Неси уже сюда. Торт — «Чёрный лес» — восхитителен. Супер-шоколадный, влажный, напитанный вишнёвым соусом. Именно такой торт — и именно эта компания — в корне меняют настроение. Возможно, Сиэль мог бы однажды полюбить этот день, если бы и впредь он всегда был похож на этот.****
— Отлично выглядите сегодня, — внезапный комплимент сбивает с толку. — Этот цвет прекрасно оттеняет ваши глаза. Звучит непривычно, пусть и приятно, но больше — странно. Сиэль бросает взгляд на зеркало, виднеющееся за рядами бутылок, пытаясь понять, чего такого необычного в его виде. Сегодня прохладно, и поверх простой белой рубашки он натянул супер-мягкий свитер, невзрачного серого с голубым оттенка. С тёмно-синими джинсами, он выглядит прямо-таки как классический «хороший парень» — или «типичный ботан» — смотря у кого спросить. Ему, в общем-то, плевать — сегодня его выходной и он выбирает комфорт, а не стиль. — Возможно, приталенный жилет такого оттенка смотрелся бы ещё лучше. — Ага. И ленту под ворот бантом подвязать до полноты картины. Ты что, смеёшься? — Вовсе нет. И вам бы действительно пошло — даже жаль, что нынешняя мода всё больше отклоняется от классики и изящества. На самом деле, однажды он уже примерял что-то подобное. В конце старшей школы, когда Лиззи едва ли не силком затащила его выбирать парадный костюм на выпускной вечер. Вот только всё, что она выбирала, выглядело слишком уж вычурно и то пестрело золотой или серебрянной нитью, то внезапным кружевом у ворота, то дополнялось шёлковым ленточным бантом под подбородком. Лиззи была одержима идеей подобрать что-то и старомодное, и «миленькое» одновременно — чтобы сочеталось с её платьем с широкой слоистой юбкой и жёстким корсетом. В тот год, не имея личных отношений с кем-либо ещё, они, не сговариваясь, решили пойти на выпускной вместе. Отчасти, Сиэль уступил, пойдя на компромисс — боги, да он даже позволил записать себя на уроки классического вальса, чтобы они не только идеально смотрелись, но и двигались. И даже умудрился не отдавить ноги, лишь раз случайно запнувшись на очередном счётном шаге. Где-то в недрах телефона ещё хранилось позорное видео с этим танцем — тогда они действительно привлекли немало внимания своей эксцентричностью. — В следующий раз обязательно приведу её с собой, — посмеиваясь, завершает Сиэль. — Вы с ней явно споётесь. Рассказывая этот забавный, казалось бы, эпизод из своей жизни, он не сразу замечает, как атмосфера в баре мрачнеет. Тени стелятся по полу, сползаясь всё ближе, и уже вьются по длинным ножкам барного табурета. Лишь почувствовав холодок у щиколоток, Сиэль недоумённо моргает, опуская взгляд к слишком наглеющему мрачному завитку. — Ах, та ваша леди… Элизабет, верно? — Мн. Да, но она предпочитает быть просто Лиззи, — рассеянно отвечает Сиэль, всё ещё косясь на скользящие по полу дымчатые разводы, и лишь потом наконец обращает внимание на Себастьяна. Он выглядит странно замкнутым — едва заметно, но что-то такое чувствуется и в напряжённой линии плеч, и в опущенных ровно вдоль тела руках, будто удерживаемых там силой. — Возможно, вам стоит пригласить её в какое-нибудь более подходящее для дамы заведение. — Это куда же? — Определённо, не сюда. До нелепости смешно — учитывая, что Лиззи бы никогда и не вспомнила об этом месте, о чём Себастьян не может не знать. Но вот он здесь — закрывшийся, мрачный под показным безразличием, напряжённый — всё ещё не внешне, конечно. Сиэль фыркает, поднимая брови, шутит, стремясь развеять внезапную тяжесть — нет же повода совершенно: — Да брось. Приревновал что ли? Теперь бровь вздрёгивает уже Себастьян, отвечая тихо и сухо: — Действительно. Это звучит саркастично, двояко и колко, с неприятным осадком недосказанности. Веселье ускользает, точно той же лентой шёлковой из рук, падая на пол. Хочется уточнить, что это значит на самом деле: «Действительно» — словно: «И с чего бы мне?» «Действительно» — словно: «Да, это так». Вот и гадай, что же он имеет ввиду. Сиэль подпирает щёку рукой, прикусывает задумчиво губу, как над какой-то загадкой, не желая концентрироваться на колюче-едком внутри, что так и просится съязвить в ответ. Не думает же Себастьян, что он с ней действительно, ну… встречается? От этого становится ещё и неловко — хочется оправдаться — и хочется отмахнуться, развеяв саму эту идею, как навязчивую дымку в воздухе: — Я разве не упоминал, что она моя сестра? Кузина, на самом деле, но по сути — сестра. Мы вместе выросли. И буркает чуть тише, дополняя до полной ясности: — И никакая она не «моя леди». Кто вообще сейчас так говорит? «Да и не привёл бы я сюда Лиззи. Это место для нас двоих. Более личное, разве нет?» Этого он, конечно, уже не произносит. Кажется, становится малость светлее: успокаивается дрожавший свет, и даже дышать становится легче — Сиэль и не замечал, насколько густым и тяжёлым ощущался воздух до этого. Себастьян кивает, принимая ответ — а во взгляде уже проблескивает что-то добро-насмешливое, и самую малость — облегчённое: — Рад знать, что в этом веку не практикуются внутрисемейные браки. — Ухх… — сбитый с толку Сиэль морщится, не зная, как ещё реагировать. — Фу. Не говори больше об этом вообще. Сумрак окончательно отступает. Сменяется мелодия на пластинке на что-то лёгко-светлое, ненавязчивое. Сиэль качает головой на это чудачество и привычно уже выбирает ничему не удивляться. Остаток вечера протекает гладко — как будто и не было того напряжения, как будто и этот странный разговор никогда не случался. Лишь под конец, уже провожая до двери, Себастьян позволяет себе коротко коснуться плеча на прощание, тут же убирая руку, словно вольность случайную допустил. Тяжесть его ладони ощущается ещё долго, точно след, точно и правда касанием хотел стереть память о ком-либо ещё, оставить свой отпечаток. Дома уже, Сиэль сам дотрагивается пальцами до плеча, проводит по месту касания, желая продлить тепло чужой ладони, а губы так и норовят растянуться в довольной улыбке.****
Себастьян заводит новую привычку — подходить со спины, замирать за плечом, ожидая — когда же его заметят. Себастьян заводит привычку — и эта привычка заводит, взвинчивает нервы покалывающе-искристым под кожей. Сиэль замирает напряжённый, чувствуя взгляд в затылок, прислушивается к никогда неслышному дыханию и задерживает собственное. Пальцами сжимает обивку кресла, пряча подрагивающие ладони под коленями, очевидный до неприличия. Замирает — и ждёт, когда же Себастьян даст о себе знать, вопросом ли внезапным, касанием ли едва ощутимым. Замирает пойманным зайцем, неспособный сам оглянуться — знает же, что собственная тьма и блеск в глазах выдадут, сдадут предательски — и страшится, что случится потом, стоит им по-настоящему столкнуться взглядами. Замирает, из-под полуоткрытых ресниц разглядывая, как накладываются тенями их силуэты — как длинной тенью силуэт Себастьяна перекрывает собой его, маленький, словно сжавшийся в кресле. Замирает, не позволяя себе даже думать, что случится, если он всё же обернётся — и что он увидит в ярком алом — отражение ли собственных эмоций, отблеск жажды и ожидания — или насмешку, точно играется с глупым юнцом. Замирает, а затем тихо и медленно воздух выдыхает сквозь зубы, и, наконец, не выдерживает — нарушает тишину первым, шёпотом почти роняя едкое: — Так и будешь там стоять?****
Себастьян раскрывается новым талантом — куда ещё, казалось бы, добавлять к его списку невероятных знаний и навыков? В тот вечер Сиэль замирает на пороге бара, едва войдя и шелохнуться не смея: Себастьян стоит в центре комнаты, среди отблёскивающих на свету гладких столиков, в руках держа скрипку. Не играя даже — лаская струны смычком. Тихая мелодия светлой грустью разливается, отражаясь от стен, окутывая, точно туманом. Сиэль замирает, не слушая толком — смотря. Взгляд отвести не в силах — не в силах шагнуть навстречу, страшась прервать переливчатую игру. У Себастьяна лицо расслабленное от наслаждения, точно не инструмент сейчас держит — и не о нём сейчас думает. Нежная поначалу мелодия набирает обороты, скорость, меняя ритм. Что-то есть такое в нём — в сведённых бровях, в подрагивающих ресницах, бросающих тени на щёки; в том, насколько он отдаётся игре — растворяется в ней. Скрипка ощущается прямым продолжением. Что-то есть такое в нём — тоскливое, словно невысказанное, страстное, словно влюблённое, дерзкое, быстрое — словно бы разделённое. Колется тонко внутри — если бы Сиэль мог хотя бы часть такого внимания себе заиметь, трепетного, уверенного, нежно-крепкого, которое сейчас достаётся бездушной скрипке. Если бы… Кожа горит, ощущая неслучившееся прикосновение; тяжелое и горячее протекает по венам и ударяет жаром в щёки. Становится ещё хуже: Себастьян открывает глаза — смотрит прямо на Сиэля, пронзительно, тёмно. Под таким вниманием всё внутри плавится, почти жжётся, сжимаясь в животе тугим комом. Мелодия обрывается одним гладким скольжением смычка — плавным и наравне с тем внезапным. Опускаются руки, державшие инструмент. Голос шёлком скользит по коже, патокой льётся прямо в душу, колет самую малость, точно иглой: — Видите что-то, что вам нравится? Сиэль губы кривит, как над неудачной шуткой — и глаз не отводит, хрипло шепча, голосу своему не доверяя: — Слышу.****
Что-то тёплое скользит по колену, тянется выше, поглаживая бедро. Сиэль замирает на полуслове, опуская взгляд под стол. Мрак клубится под столом так густо и плотно, что не видно собственных ботинок, и одна особо наглая тень свернулась на его коленях, выделяясь угольно-чёрным на светлых джинсах. Жар обжигает щёки, смущение вытесняет все мысли, и он совершенно теряется. Можно ли это считать прикосновением — ну, настоящим? — и если можно, то что, черт возьми, это значит… — Так что же было дальше? — Себастьян невозмутимо и расслабленно оглаживает пальцами подлокотник своего кресла. Алые искры в радужках сияют привычным лукавством, и всё ещё незнакомым — жаром, поражающим каждый раз до выбитого дыхания, стоит его заметить. Смотрит он с чем-то тяжёлым, поровну любопытным и напряжённым, ждущим. «Ох. Он точно знает, что творит». Мысль закрадывается, смешная, нелепая: такие ли тени плотные на ощупь? А смог бы он поймать одну из этих теней, к лицу подтянуть — да спрятаться в ней, скрыть выдающее смущение хоть так? А казалось бы, ему следовало бояться — такое явное подтверждение нечеловеческой природы, как сам мистицизм ситуации, пусть и в самом мягком его проявлении, ненормален. Возможно, следовало отступить, едва подозрения стали укрепляться мыслях. Уйти, навсегда забыв дорогу к этому месту. Вот только правильно-страшно не было — Сиэль всё ждал, когда же станет, но этого так и не случилось. Было любопытно. Интересно, до нелепого азарта, загорающегося внутри. Было трепетно-удивительно, что даже страшно от собственного бесстрашия. — Гм. Кажется, я сбился с мысли. Возможно, стоило бы бояться. Возможно, стоило бы — и что с того? В конце концов, ещё ни разу ему здесь не причинили вреда — только сердце встревожили, до того всегда спокойное. Возможно, это даже не плохо.