****
Сессия наконец сдана, о занятиях можно забыть на две недели, и Сиэль наслаждается последними свободными днями перед поездкой домой на Рождество. Разогретый, уютный и ленный, сейчас он растекается по барной стойке, подбородком упираясь в сложенные руки. Рядом стоит почти опустевший стакан глинтвейна — вообще-то, третий за вечер — и горячее вино понемногу начинает давать в голову, мешаясь с лёгкой сонливостью. Мысли вяло перекатываются, не цепляясь ни за что конкретное. Почему-то вспоминается удивление Себастьяна, когда Сиэль только зашёл, усеянный капельками влаги и налипших снежинок. Снег, конечно, не часто идёт в их регионе — но не до такой степени, чтобы удивляться в разгар зимы. — Неужто, сегодня и правда снежно? — Да уже третий день, как сыпет. Ты вообще на улицу выходишь? — Довольно редко, на самом деле. Кажется, что я уже и не помню, когда в последний раз видел снег. Ответ звучал как шутка, как безобидная отмашка от пустого вопроса — Сиэлю бы позволить этому ускользнуть, но что-то в этом тоне насторожило. Словно давняя тоска, зажатая и подавленная. Возможно, так и есть? Возможно, он действительно решил похоронить себя в этих стенах, слиться с тенями и проторчать тут следующие столетия. — Ну, так дело не пойдёт. Себастьян лишь поднимает бровь, молчаливо ожидая пояснений. Сиэль выпрямляется, подтягивая к себе высокий бокал и грея о него ладони. Здесь и так не холодно, но всё же приятно укачивать толстое гранёное стекло в пальцах. От глинтвейна лёгкость горячим пузырём надувается внутри, вот-вот лопнет чем-то по-детски наивным и трепетным. Идея — спонтанная совершенно — разгорается искристыми огоньками, бодря, полностью вытесняя собой леность. Он бросает взгляд на часы — без четверти полночь — и допивает остатки глинтвейна парой медленных глотков, усмиряя волнение. Хочется, конечно, допить одним махом и подскочить на ноги, не давая себе времени передумать. Допив, всё же плавно соскальзывает с высокого табурета на ноги: — Давай, собирайся. Прогуляемся, — он уже идёт к вешалке, на которой оставил верхнюю одежду, оглядываясь на застывшего Себастьяна через плечо. — Ты же теперь закрываешься в полночь, так? Нет смысла ждать, всё равно никто не придёт. — Мне не кажется, что это хорошая идея… — Нет-нет, даже не думай искать отмазки, — он уже просовывает руки в рукава и дёргает плечами, чтобы распрямилось всё ещё влажное от снега пальто. — Мы идём, — лёгкий вязаный шарф наматывается уютными кругами на плечах и шее, и Сиэль оборачивается с нетерпением: — Ты одеваешься или как? Там не жарко. — Ничего не получится, Сиэль. — И почему же? Себастьян молчит, упрямо поджимая губы. Во взгляде тоска мешается с горечью, словно Сиэль его не прогуляться позвал, а подарил что-то драгоценное — и тут же отнял. Растерянный этой непонятной безнадёгой Сиэль смягчается, усмиряя напор — говорит тише, вкрадчивее, теперь не настаивая, а прося: — Идём со мной. Я хочу прогуляться, а ты можешь считать это маленьким одолжением. Потом тоже чего спросишь с меня, — Сиэль протягивает руку навстречу, призывно, открытой ладонью вверх. — Ну, идём? — Мы можем попробовать, — наконец сдаётся Себастьян, хотя всё ещё не выглядит убеждённым. — Не обещаю, что из этого действительно что-то выйдет. — Всё у нас выйдет. И мы выйдем. Давай, одевайся. Себастьян сокрушённо качает головой — как бы не веря, что действительно согласился — и на пару коротких мгновений скрывается за шторкой позади бара. Возвращается с уже надетым серым пальто, слегка старомодным для кого угодно ещё, но чертовски подходящем именно ему. И довольно быстро для человека, который едва согласился пойти. Уже у самой двери Себастьян замирает, и, кажется, хочет что-то сказать — или вновь отказаться — но так ничего и не произносит вслух. Сиэль открывает дверь и первым выходит на улицу, оглядываясь через плечо, чтобы убедиться, что он всё же идёт следом. Себастьян кажется нерешительным — замирает на мгновение у самого выхода, и Сиэль спешно отворачивается на поблескивающие в свете фонарей подмёрзшие лужицы на тротуаре. Возможно, он переборщил с настойчивостью и уверенностью? Возможно, стоит предложить сейчас разойтись по домам, отшутиться — Сиэль не представляет, как с наименьшими потерями сейчас отступить, но… Но Себастьян тихо выдыхает в ночном воздухе, и Сиэль непроизвольно оборачивается. Редкие липкие снежинки серебрятся на тёмных волосах. Себастьян выглядит и удивлённым, и облегчённым одновременно, тихо выдыхая: — Однако… Он всего на шаг отошёл от порога и странно посматривает на закрытую дверь бара. Для уверенности будто, он отступает ещё немного и замирает, оборачиваясь на главную улицу, виднеющуюся из-за поворота. Сиэль и сам засматривается — на него; взглядом очерчивает красивый профиль, непривычно плавно опущенные в расслаблении плечи, мягкое на вид серое пальто, подвязанное на талии. Цветные блики неоновых вывесок и ярких уличных фонарей, накладывающиеся на его образ, кажутся почти сюрреалистичными — он всё ещё выглядит так, словно вышел из прошлых столетий, прямиком из пыльных книг, и теперь как незваный гость, очутившийся в новой эре. Сиэль переминается с ноги на ногу и не торопит — всё ждёт, что Себастьян насмотрится на улицу и достанет, наконец, ключи — не оставлять же бар открытым? Свежий воздух после прогретого тепла бара приятно кружит голову, покусывает щёки мокрыми снежинками и лезет за ворот морозными пальцами. Сиэль плотнее прижимает шарф к горлу, натягивая до самого подбородка. — Есть идеи, куда пойти? Или просто гуляем? — Я… — Себастьян ещё раз оглядывается на дверь бара в едва видной растерянности и затем смотрит на Сиэля, так и оставив дверь незапертой. Взгляд непривычный, удивительно мягкий и светлый — так смотрят, по меньшей мере, на что-то святое. До неловкого приятно, и щёки согревает теплом — Сиэль лишь надеется, что сможет списать это на холод, а не смущение. — Боюсь, что не так хорошо ориентируюсь в городе. Доверюсь вашему выбору. — Ну, не жалуйся потом, если я заведу тебя в какую-то глушь. — Пожалуй, просто прогулки с вами будет достаточно. Даже в глуши. Сиэль посмеивается, довольный, и кивает вперёд — через квартал отсюда есть неплохой парк, и это кажется достаточно нейтральным местом для первой прогулки. Они неспешно идут вдоль широкой улицы. Ночной город жив даже в поздний час, но не такой ошеломляюще людный, как днём. Поток машин редкий, но и на них Себастьян косится с чем-то сродни удивления и отвращения. С любопытством рассматривает светофор, у которого они останавливаются, прежде чем перейти дорогу, заинтересованно вглядывается в горящие витрины магазинов и заведений, что встречаются им по пути. Новогодние мелодии, днём играющие с каждого угла, сейчас приглушены или выключены вовсе. Улицы в основном тихие, но всё же сияющие рождественскими украшениями. То тут, то там, на дверях красуются еловые венки с красными и белыми шариками пластиковой омелы, переливаются гирлянды и декоративные фигурки оленей и ёлок, выставленные у входов. И это, надо признаться, красиво — Сиэль и сам бы с удовольствием их рассматривал, да только сейчас едва заметно меняющиеся выражения лица Себастьяна забавляют его больше. Притормаживая у входа в парк, Сиэль осторожно касается предплечья, привлекая внимание и тут же отнимая руку. Он кивает на широкую резную арку, от которой начинается мощёная аллея со скамейками по краям: — Зайдём? Или пойдём дальше по главной? — Вы ведь уже решили отвести меня сюда? — как всегда, проницательно. — Давайте зайдём. Длинная аллея впереди, освещённая фонарями, но всё же сумрачная, кажется бесконечной. Огни фонарей вдали сливаются в две линии, обрывающиеся в темноте. Над головой расстилается беззвёздное городское небо. Каждый шаг отдаётся тихим эхом. Всё так же неспешно кружатся редкие снежинки. Хочется взять его за руку — наивно совсем, тепло ладони почувствовать и трепет, что за ним следует. Сиэль неловко кулаки сильнее сжимает в карманах и давит вниз, оттягивая пальто на плечах. Давление немного заземляет, вырывая из не совсем уместных желаний. — Вы уже бывали здесь раньше? — Да. На самом деле, я прохожу мимо почти каждый день. Если бы мы прошли дальше вдоль той улицы, то минут через десять уже были бы возле кампуса. Слова падают в ночную тишь с лёгким облачком пара. Шум дороги остался позади, словно отсечённый кованым чёрным забором. Здесь не так живописно, как летом — деревья высятся оголёнными ветвистыми стволами, и лишь редкие ели гордо пушатся под снежной шапкой. И всё же — красиво. — Раньше мне нравилось брать кофе и заходить сюда. Чаще — с ноутом и конспектами. — Раньше? Что же изменилось? Сиэль кусает губу и опускает лицо, пряча нос в шарф. «Раньше у меня не было тебя». — Мне нравилось заниматься здесь. Знаешь, достаточно тихо, чтобы не отвлекаться, но при этом на улице, чтобы не торчать сутками в четырёх стенах… — слова влагой впитываются в нити шарфа, холодят губы, еле различимые. Сиэль искоса посматривает на Себастьяна и тут же вновь отворачивается к длинной аллее, убедившись, что его вообще слышно. «Возможно, раньше мне действительно было одиноко. Я просто не знал, насколько». — А потом просто стало холодно, — определённо, не ложь, но и не полная правда. «Сейчас мне холодно почти везде. Везде, где я не с тобой». Вот только холодно не снаружи — холодно внутри. Недосказанность провисает паутинкой, растворяясь в ночном воздухе. Себастьян молчит какое-то время, как если бы и не ожидал услышать продолжение. В сумраке кажется, что в его глазах блестит знание — если он и догадывается о чём-либо, то никак не комментирует. — Понимаю. Одно нейтральное слово принятием касается между лопаток, будто призывая распрямить спину и плечи; согласием приятным мажет по сердцу, и следующая за ним тишина ощущается уютной. Возможно, Себастьян наслаждается прогулкой не меньше самого Сиэля. Сиэль надеется. Они неспешно бредут вдоль аллеи, изредка переговариваясь — незначительные фразы с паром тают в воздухе, не задерживаясь. Иногда почти задевают друг друга плечами или локтями — близко, но недостаточно. Сиэль потирает пальцы о ладонь, не доставая руки из карманов, не доверяя собственным сентиментальным порывам. Дорожка петляет, огибая парк вкруг — вдали уже виднеется конец их маршрута и ворота, через которые они вошли. Здесь ещё не так шумно: звуки города, потакая лёгкой атмосфере, вымываются, едва слышимые где-то вдалеке. Себастьян замедляет шаг, а потом и вовсе останавливается. Рядом скамья и на мгновение кажется, что сейчас он предложит присесть, но он остаётся стоять — близко, едва ли в шаге — и всё ещё ничего не говорит. Они стоят почти под самым фонарём, как под маленьким прожектором, окружённые светом. Деревья и кусты темнеют по краю зрения. Лунный полукруг едва виднеется за пасмурным мрачным небом, а редкие снежинки и не думают переставать сыпать. — Спасибо тебе. Благодарность удивляет. Сиэль не думает, что сделал что-то особенное — не думает, но чувствует, что под этим скрывается что-то важное. И потому не отказывается с вежливым «не за что», не переспрашивает «а за что?» — лишь безмолвно кивает, принимая. Уместный ответ так и не приходит, и молчание тянется словно бы вечность. Сердце тревожно сжимается, и предчувствие чего-то серьёзного сдавливает грудь. Тревожно и ищуще, он вглядывается в тёплый карий, ставший родным и так прочно любимым, что страшно поверить. Молча и лишь сильнее сжимая в карманах пальцы, готовится, сам не зная, к чему. — Это был чудесный вечер, Сиэль. Ощущение чего-то влажного мажет по нижнему краю века — зажмуриться хочется и хочется отмахнуться. Сиэль улыбается неловко, внутренне совсем сжимаясь, ожидая следующего «но…». Никакое «но» так и не наступает. Себастьян протягивает руки, касаясь его плечей, оглаживая вниз до локтей, притягивая к себе и делая шаг навстречу. Дыхание мажет влагой между ними. Глаза у него разгораются и теперь блестят ярким, тёмно-вишнёвым, не менее знакомым и близким, чем карий, а зрачок вытягивается, точно нить. В Сиэле нервозность смешивается с чем-то томным, тёмным, ждущим — отражая взгляд напротив. И хочется навстречу податься, они же почти… Губы согревает дыханием, несуществующим касанием — настолько они близко. Себастьян ломано улыбается, на мгновение губы поджимая и морщась, словно в попытке горько не рассмеяться — и с лёгким рывком притягивает ближе к себе, запирая в объятиях. Сиэль утыкается в влажную шерсть пальто носом, врезаясь в ключицу, и больше чувствует выдох куда-то в макушку, чем действительно слышит тихое: «Спасибо». Объятие крепкое до сжатого сердца, чувственное до дрожи и внезапное до немоты. Ладони лаской скользят по лопаткам, ощутимо даже сквозь плотный слой одежды. Скользят, расходясь: одна останавливается между лопаток, вторая опускается вниз, замирая у поясницы, на границе приличия. Себастьян пахнет привычно — как бар и как воск истаивших свечей, которых Сиэль так и рассмотрел; пахнет свежестью и влагой с улицы. Во рту вкус выпитого глинтвейна, на губах чудится тепло и влага неслучившегося поцелуя. Чувство уюта и безопасности сворачивается внутри чем-то щемящим, словно крохотным солнцем. Легчайшим мазком на губы ложится улыбка. В груди то неясное, жаждущее успокаивается, сменяясь спокойствием, и Сиэль расслабляет плечи и отпускает случайно задержанное дыхание. Он поворачивает голову, теперь щекой прижимаясь к чужому плечу, и щурится от тут же упавшей на ресницы снежинки. И возвращает объятие, несмело руками останавливаясь на талии, пальцами подцепляя шлёвки для пояса. Никто не спешит размыкать касание первым, и они молча стоят так какое-то время. Сиэль бездумно следит за снежинками и лица Себастьяна не видит — но все так же ощущает макушкой тепло его дыхания. Чудится ли, но в один миг кажется, что Себастьян касается губами волос, прежде чем медленно отстраниться — не выпуская из рук до конца, лишь делая полшага назад, чтобы видеть лица друг друга. Мягкость в его выражении лица обескураживает и меж тем отзывается ответной улыбкой. Он смотрит пристально, смотрит — и вновь будто видит больше, чем Сиэль мог бы осознать. — Удивительно. Прекрасное место и прекрасный вид. Сиэль кивает, осторожно придавливая зреющую внутри надежду, чтобы не просочилась в голос: — Я бы хотел, чтобы это было чаще. Вот так прогуливаться. — Понимаю. Это действительно умиротворяет. — Нет, я… Знаешь. С тобой. — Я тоже хотел бы следовать за тобой. Выбор слов странен — но это Себастьян, и Сиэль привык не удивляться. Руки соскальзывают с его плеч, и приходится отпустить в ответ. Уют объятий истаивает, и расстояние между ними наполняется ночным воздухом. Сиэль ежится от потери тепла и колючего холода, проникающего за ворот и хватающего за ноги, и снова прячет руки в карманы. — Думаю, вам пора домой. Вы замерзаете. — Ага… Возвращаемся? Себастьян качает головой, и несколько крупных снежинок запутываются в тёмной чёлке. «Красиво». — Я хочу остаться здесь ещё на какое-то время. — Ну, нам всё равно в одну сторону. Можем ещё прогуляться, если хочешь. — Нет. Сиэль моргает, удивлённый категоричным ответом — не вяжущимся совершенно с прошлой близостью. — Сиэль, — звучит уже мягче — уговаривающе даже. — Иди домой. Почему-то от этих слов горчит, словно не просьба это — почти мольба, припорошённая печалью. Между строк читается: «Уходи». Между строк читается: «Возвращайся один». Между строк читается: «Я не пойду с тобой». Крошечная обида подкусывает изнутри, вьётся тревожным «что-то не так», да только не ясно — что именно. Сиэль губу прикусывает, не зная, что и думать — не желая настаивать, не желая навязываться: — Ладно. Я зайду к тебе завтра, — утверждение почти обращается в вопрос, но он все же успевает выровнять голос. Улыбка у Себастьяна кажется тёплой, но совсем не отражается в глазах: — Увидимся. Сиэль неловко плечами ведёт, кивает и наконец уходит. Не оглядывается — не позволяет себе оглянуться. Смятение в мыслях мажет противно, и не понятно, где же он так просчитался.****
Следующий день начинается с кипы голосовых от Лиззи, взбудораженной предстоящей поездкой домой на Рождество — они всегда отмечают его семьями. Сейчас она что-то щебечет про своего брата, которого не видела вот уже пару месяцев — Сиэль не особо вслушивается и лишь отвечает, что тоже будет рад его видеть. Поездка домой нависает над плечом, будто вглядываясь — сразу в мысли. Домой хочется и не хочется одновременно. Хочется — увидеть родителей, хочется — в уют своей комнаты, неизменной даже за несколько лет отсутствия, хочется — в тепло родных стен. Не хочется наравне с тем — ни отвечать на вопросы об успехах в учёбе, ни слушать, что ждёт после её окончания, ни отмазываться от вопросов матушки, не собирается ли он всё же найти себе девушку. Колет внутри внезапное осознание: он совсем забыл сказать Себастьяну, что уезжает на целую неделю — и в очередной раз корит себя, что так и не взял его номер. Нервное замирает под сердцем — значил ли их вчерашний вечер хоть что-то? Неуверенное скребётся — Сиэль ведь не сказал ничего неуместного? Почти убеждённое оборачивает, сжимает — не мог же Сиэль ненароком нарушить то тонкое, дружеское — хотя бы дружеское — что есть между ними? Сиэль собирает вещи, оттягивая время и настраиваясь держать нейтрально-вежливое лицо, если вдруг выяснится, что он всё же сделал что-то не так. Перебирает холодильник, выбрасывая всё, что может испортиться за неделю — и надеется, что за вчерашний вечер ничего не испортилось между ними. Умом понимает, что ничего не испорчено — Себастьян бы сказал — и всё же, бесконечное «а вдруг?» подгрызает изнутри. Вздохнув и решившись, Сиэль прихватывает пакет с мусором, чтобы сбросить его по пути, и всё же выходит, намереваясь дойти до бара. Улицы знакомы, как и выложенный плиткой тротуар — и всё же, чего-то на пути явно не хватает, да вот только понять, чего именно — никак не выходит. Сиэль ловит себя напротив цветочного, стоящим с пакетом мусора и зачем-то ушедшим так далеко. Чертыхнувшись, возвращается обратно, завернув к мусорным бакам. Закончив, наконец, со сбором вещей к предстоящей поездке, заваривает чай. Передерживает листья до излишней крепости, отвлёкшись, а затем обжигает язык. Обжигает внутри — он же так и не зашёл к Себастьяну! Взгляд падает на часы: ещё не так поздно — особенно, по меркам бара. Вообще не поздно. Не в силах и минутой дольше мириться с неопределённостью, Сиэль ловит себя в прихожей, уже натягивая пальто и с ключами в руках. Дверь квартиры хлопает за спиной, а вскоре за ней и подъездная. Зимний воздух вдыхается легко и свежо. Звук шагов тонет в шуме улицы, сливается с шуршанием шин на дороге, мешается с гулом голосов и лёгких рождественских мелодий из открытых окон. Маршрут к бару знаком и исхожен настолько, что, кажется, добрался бы и с закрытыми глазами. С каждым быстрым шагом отступает нервозность и скованность, гудевшие внутри весь день. Влажная прохлада пробирается под распахнутое пальто, и Сиэль спешно застёгивается и поднимает воротник, мысленно сетуя на свою невнимательность. Забытый шарф так и остался в прихожей. Вчерашний снег растаял за день, и лишь кое-где поблескивают ледяные корочки и инеевый налёт. Вывеска знакомого цветочного магазина пестрит зелёно-розовым неоном, отражаясь в окнах. Последние остатки напряжения вымываются, рассеиваются, словно туман. Сиэль проходит мимо цветочного, сворачивая за угол, и замечает любимую кофейню. Удивительно как — в последние месяцы он совсем перестал туда заходить, хотя раньше это было почти ежедневной привычкой. За большими панорамными окнами призывно горят яркие светильники, а мозг дорисовывает тёплый кофейный аромат. «Надо бы зайти на обратном пути». «На обратном пути от…» «… Откуда?» Сиэль моргает, оглядываясь на людей на улице — прохожие огибают его, спеша по собственным делам. Какая-то девушка почти задевает его плечом, торопясь к дверям кофейни: скоро закрытие, и в опустевшем зале уже не видно посетителей, а столы блестят чистотой, подготовленные к следующему дню. Сиэль рассеянно достаёт телефон, бездумно проверяя время и отсутствие уведомлений, и убирает в карман, так и не заметив, какой сейчас час. Возможно, он действительно шёл сюда — на языке фантомно чувствуется горько-сладкий привкус кофе с щедрой порцией добавок. Бодрящее тепло — кажется, это именно то, чего не хватает сейчас. То желание и забытая мысль, что скребётся внутри, точно прося что-то важное. Не раздумывая дальше, он открывает дверь, погружаясь в тепло с ароматом зёрен и остатков выпечки на витрине. Дожидаясь своей очереди, рассеянно перебирает в кармане ключи, а потом делает заказ. От ожидания отвлекают щелчки уведомлений. Лиззи пишет, что завтра сама заедет за ним на такси. Как всегда, дробит одну мысль на десяток сообщений, присыпая эмодзи сверху и даже через текст умудряясь быть энергичной и шумной. Пальцы быстро печатают короткий ответ, а внутри вновь что-то тянет — неясное, точно забытое, но определённо важное. — Ваш заказ, — бариста устало улыбается, ставя стаканчик с кофе на стойку: до ненормального сладкий, с карамельным сиропом, плотной шапкой из сливок и миндальной стружкой. Настоящее сахарное чудовище — то, что нужно. И уже дома, допивая остывший кофе с растаявшей пенкой сливок, Сиэль рассеянно думает: «Лучше бы чай».****
Лиззи, как и обещала, заезжает с утра на такси, и они уже вместе отправляются на вокзал, где садятся на поезд — поездка предстоит долгой, почти двухчасовой. Поезд отъезжает от перрона, и с каждой милей странная апатия накатывает волнами, знакомая, близкая. Вспоминается неприятно, как долго она жила под сердцем, взращиваясь годами, и в начале осени размазалась уродливым серым туманом, почти перекрыв дыхание. Радость от возвращения отчасти скрадывает смурные мысли; тает в объятиях матери, рассыпается довольными искрами от тяжести руки отца, лежащей на плече. Сиэль дома, и кажется, что дышится чуть легче. На самом деле, ему и не особо-то плохо — возвращение домой ощущается как всегда, только… Внутри неспокойно — иначе не скажешь. Не печально, но тоскливо и тянуще, и что-то забытое кольцом сжимает виски поступающей головной болью — да так и не болит по-настоящему. Просто — хотелось быть не здесь. И не хотелось и возвращаться. Не быть здесь — в родном доме, в уюте семейного тепла. Не быть здесь — и не возвращаться в холодную квартиру, унылую донельзя. Не быть здесь — вот только иначе — где? Сиэль чувствует себя бесконечно уставшим — позволившим себе устать. Возможно так сказалась долгая дорога. Затёкшая от неудобных сидений спина поднывает болью в пояснице и между лопаток. Вот только внутри подгрызает, что дело совсем не в этом. Возвращение домой ощущается нереальным — и реальным до острого наравне с тем. И комната — когда-то детская, ставшая юношеской спальней со временем, потом и вовсе превратившаяся в рабочую зону, отгороженную от спальной зоны стеллажом с книгами и старыми учебниками, сохранившимися со старших классов. Комната, что осталась родной и чуждой одновременно. Если закрыть глаза, легко можно вспомнить светлые голубые обои с белыми контурами самолётиков, воздушные тюлевые шторы и разрисованную фломастерами стену — за которую ему жуть как влетело, но Сиэль всё равно в тайне остался горд своими художествами. Закрывая глаза, вспоминается и тёмный декор с постерами персонажей, неприлично большой коллекцией комиксов и кучей коллекционных фигурок вперемешку. Открывая глаза, сейчас можно увидеть лишь спокойный гармоничный дизайн, совершенно нейтральный и больше напоминающий рабочий кабинет, чем уютную спальню. По-взрослому скучно — и соответствует реальному возрасту. Всё ровно так, как он оставил в свой прошлый приезд на летние каникулы. Возвращаясь в родные стены, Сиэль привык ощущать уют и теплую ностальгию по большей части жизни, прожитой здесь. Привык — да только впервые не чувствует, не зная, куда себя деть и чем занять. В итоге выходит бесцельно побродить и тенью слоняется по дому, натыкаясь на знакомые лица горничных. Его приветствуют радостно, суетливо, спешно — уже завтра сочельник, и к вечеру дом совсем опустеет, когда весь персонал разъедется к своим собственным семьям. Ноги сами приводят его в зимний сад — мамина личная гордость, вечнозелёный даже в разгар зимы, с уютными плетёными креслами и круглым столиком. В прозрачные стёкла бьётся морось дождя. Погода снова сменилась к теплу, и от снежинок остались лишь воспоминания. Рождество — семейный праздник, и в этом году вся семья собирается у них. Так уж сложилось, что год через год они принимают гостей у себя, другой год — собираются дома у Мидфордов. Во время рождественского ужина Сиэль привычно вежливо уклоняется от расспросов о личной жизни, честно, но коротко рассказывает об успехах в учёбе, мягко темы сменяет ответными вопросами, спрашивая, как поживают все члены их большой семьи. То и дело смотрит на большие настенные часы — и даже себе не может объяснить зачем. Не ждёт ничего, и смысла в этом мало — да только всё тянет следить за стрелками, словно важно это, словно время может ускользнуть, едва он забудется ненадолго. Мурашками по затылку прокатываются сразу два взгляда: немного обеспокоенный — от Лиззи, неодобрительный — от Эдварда, с самого детства выбравшего Сиэля конкурентом в борьбе за звание «самого любимого брата». Сиэль жмёт плечами, легко уступая — он, в общем-то, и не претендует. И снова смотрит на часы — время близится к полуночи, и ощущение скорой разлуки противно прокатывается по коже. Вот сейчас сдвинутся стрелки чуть дальше — и пора будет собираться, уходить, возвращаться домой. Только вот он и так дома. Это, признаться, начинает раздражать. Едва время всё же скользит за полночь, и родители, расслабленные и согретые от вина, перебираются в уютные кресла и диванчики поближе к камину, а тётушка Анджелина уже готовится рассказать новую пошлую шутку. Сиэль наконец выдыхает, что приличия позволяют ускользнуть к себе. Переодевается в мягкую пижаму, пребывая в какой-то прострации, снова невидяще проверяет время на телефоне — и тут же забывает, и проверяет время вновь. Уже без четверти час, и ему бы давно спать в это время — вот только ожидаемой сонливости так и нет. Что странно — Сиэль всегда считал себя человеком привычек и внутреннего распорядка. Раздражённо вздохнув, он спиной падает на мягкий матрас, развалившись звездой, и пялится в потолок. Разочарование — непонятно чем и непонятно от чего — противно змеится под кожей. В дверь коротко стучат — и тут же открывают, не дожидаясь ответа. Лиззи. Беззвучно шагая, она плавно проскальзывает в комнату, тихо прикрывая за собой дверь. По-детски совсем, как если бы им было снова пять и она сбежала в его комнату перед сном, прячась от родителей. В детстве, конечно, они всегда попадались — и получали неизменный выговор о приличиях. И всё равно каждый раз, оставаясь на ночёвку, Лиззи пробиралась к нему. Вот и сейчас она, с уже смытым макияжем, с расслабленной косичкой и в тёплом пижамном костюме подходит к кровати и хлопает ладонью по лодыжке, чтобы Сиэль убрал ноги. Усаживается, точно к себе зашла, поджимая под себя ноги в смешных вязаных носках. — Ты что, уже спать собрался? — Угу. Собирался. — Рано же ещё. Совсем как старик. Сиэль закатывает глаза, повыше поднимая подушку, чтобы сесть, опираясь. — Сиэль. Внезапная серьёзность в голосе, совершенно не свойственная, отдаётся внутренним напряжением, и Сиэль весь подбирается, не зная, чего ожидать. — У тебя что-то случилось? Ты весь день сам не свой. Ох. Значит, всего лишь беспокойство. — Нет. С чего ты взяла? — Вижу же, что ты о чём-то грустишь. И на время всё смотришь. Ты ждёшь звонка? У тебя какие-то неприятности? Лиззи засыпает вопросами, смотрит встревоженно, неосознанно теребя пальцами кончик косы. На ум не приходит ни единой мысли, что такого могло произойти у Сиэля, чтобы она так беспокоилась — и что такого она успела себе надумать. Сиэль вздыхает. Смотрит мягко, и мягкости же подпускает в голос: — Я правда в порядке. У меня нет никаких проблем, обещаю. Не накручивай. Лиззи недовольно поджимает губы. Точно не верит, но всё же отступает: — Как скажешь, — и внезапно спрашивает: — А как там твой не-парень? — Мой кто? Теперь уже она смотрит мягко — как на глупенького. Словно Сиэль придуривается, и это неприятно задевает. — Тот бармен, к которому ты постоянно сбегаешь. Вы не поссорились? Он же тебе нравится, да? Поссорились? Нравится? Воспоминания накатывают морским буруном, взвиваются в памяти пеной, внезапно до онемения. И печаль внутренняя, и чувство потери, услышанные, пойманные скребут с новой силой, наконец-то осознанные. Себастьян. Конечно же он — кто же ещё. Конечно же он — тот самый огромный пласт его жизни в последние месяцы, что снова выбрал ускользнуть из его памяти, словно право имеет — вот так отнимать всё то ценное, что Сиэль в себе взрастил. Конечно же он — и даже шанса встретиться не оставил, не то прогоняя бессловесно, не то отпуская жить дальше. Сиэль взгляд отводит, рассматривая собственные руки, обнимающие колени, глаза пряча за чёлкой. Уязвимость ядовитым цветком распускает острые лепестки в душе, да так и норовит отразиться снаружи — и обнажать её он не намерен. Понимая, что слишком долго молчал, наконец, отвечает — неубедительно даже по собственным меркам: — Мы… Нет. Мы — нет. Нет — не поссорились. Во всяком случае, насколько Сиэль может судить. Нет — не нравится. Куда больше, чем нравится — но этого Сиэль говорить не намерен. — Ой, хоть мне-то не ври, братец. Я же всё вижу, — Лиззи шутливо тыкает его пальцем в колено, подначивая, разбивая странную меланхолию, укутавшую комнату. Добавляет затем с ласковой укоризной, вроде с весельем — и спрятанной под ним грустью: — Мне мог бы и сам рассказать, ты же знаешь. Сиэль невесело фыркает, принимая шанс свести всё к лёгкой беседе: — Мог бы. И рассказал бы, если бы было, о чём. Сиэль головой качает, вновь заталкивая всю тяжесть куда поглубже, зная — останься он один, и всё полезет обратно, затопит с головой, пока он во всем не разберётся. Сочится в памяти что-то ещё — слышанное давно, и всплывает образ по-летнему зелёной травы за окном, незнакомых ребят, что обложились конспектами — вкус газировки щекотал язык, а Сиэль всё смотрел в окно под весёлый голос Лиззи. Щёлкает мысль — и Сиэль тему меняет внезапно, чувствуя, что давно упускал что-то важное: — А что ты тогда рассказывала? Ну, про бар и какого-то призрака? Лиззи моргает от смены темы, на автомате исправляя: — Не призрака. Духа. Или демона, тут уж смотря, какой из баек верить. Он отмахивается, едва усмиряя нетерпение: — Ну хорошо. Духа-демона. И что там с ним? — Да в общем-то… Просто старая байка, что есть где-то бар, который открывается только тем, кому действительно нужен. Когда кто-то совсем на грани, понимаешь? Как в депрессии, например, или совсем плох, что вот-вот сотворит страшное… Ну, всякое. Сиэль слушает, пальцами постукивая себя по колену, чтобы не потерять внимания, не дать себе утонуть в собственных мыслях. — Этот бар может появиться где угодно в мире, и будет казаться, что он стоял там целую вечность, просто никто его не замечал. Сиэль слушает и ловит каждое слово — а сердце сжимается неясным, тревожным — и смутно-знакомым. Неверие мажется по ладоням чем-то липким, и наравне с тем сомнение скребётся по границе мыслей. — Так вот, говорят, что когда-то давно этот дух сделал что-то ужасное и его в этом баре заперли: он выйти сам оттуда не сможет. Но его можно выпустить — нужно только захотеть. Пожелать его освободить, я имею ввиду. А если освободишь — то сможешь желание загадать. Только никто освободить так и не сможет — нужно же искренне захотеть, а не ради желания. Лиззи легко ухмыляется, хихикнув в кулак — несерьёзная, шутливая — и подначивает: — А ты что, всерьёз в это веришь? Глаза закатываются сами собой, дескать «я по-твоему идиот?» — а сам пальцами впивается в мягкую фланель пижамных штанов, изнывая от желания поторопить. — Вообще, я видела целый тред на реддите. Какой-то чудик утверждал, что действительно был в этом баре, когда переживал тяжёлый момент. Лиззи пальцем указательным скребёт себе по скуле, задумавшись — и тут же отмахивается: — Ой, не помню уже, что у него там случилось, то ли вешаться собирался, то ли просто спивался… А как на бар набрёл этот, получил там какой-то совет — и как отвадило. Жизнь наладилась. Как-то так. Может, от него эта байка и пошла? А может и раньше была, кто ж теперь знает. — А почему вообще он демон, если просто помогает? — А. Так вроде не все из этого бара возвращаются, тут уж как повезёт, — она плечами безразлично пожимает, вновь принимаясь теребить кончик косы. Скептицизм сочится внутри: — Если кто-то из бара не вернулся, а другие о баре и не знают — то откуда такой вывод вообще? — Это же просто байка. В ней смысла искать и не надо. — Логично. Молчание растягивается — Сиэль чувствует, что вот-вот уплывёт в свои мысли, провалится с головой: слишком многое нужно осмыслить. От мыслей отвлекает ладошка, накрывшая его руку: — Ты точно в порядке? — Точно, — Сиэль успокаивающе улыбается, а затем легко заставляет себя зевнуть: — Иди уже. Я, вообще-то, собирался спать. Лиззи посмеивается тихонько, ладошкой прикрывая рот, чтобы их не услышали, и гладким движением соскальзывает с кровати на ноги: — Ага. Захочешь ещё сказок на ночь — зови. Обещаю не рассказывать мамам. Открывает дверь, воровато осматривая пустой коридор, и оглядывается: — Спокойной ночи, — и выскальзывает за дверь, не дожидаясь ответа. Едва дверь закрывается, Сиэль сползает с подушек, костяшку пальца прикусывая, не веря собственному дрожащему выдоху. Осознать это — кажется нереальной задачей. Мысли расползаются, точно уродливые черви, скользкие до неуловимого. Сиэль через силу выдыхает воздух, не до конца веря. Торгуется сам с собой — не может же всё быть настолько очевидным, не может же на самом деле всё быть так. Вот только уверенность зреет, колет, точно спицами вонзается в кости: «может». «Почему вы здесь, Сиэль?» Вопрос, тогда вызвавший лишь смятение, так и не отвеченный, взвивается изнутри. Накатывает волной и тоска прошлых дней, сильная неимоверно — игнорируемая годами, тягостная, и каждый нерв гудит ощущением чего-то неслучившегося, неминуемо ужасного. Тошнота подкатывает к горлу и вьётся холодным змеем, пережимая дыхание. «Если бы вы могли загадать желание — совершенно любое, но лишь одно — чем бы это было?» Просится ответ — единственно верный; отравленный до горечи — сладкий до приторного, единственным именем мажущий, точно просящийся быть признанным вслух. «Разве достаточно просто позвать прогуляться, чтобы действительно освободить…» Сиэль даже мысленно не знает, как его теперь называть. Сиэль не знает, что теперь думать — что чувствовать должен, и как относиться, и как теперь быть. Сиэль сжимается в ком, натягивая одеяло до самых ушей, прячась от холода — не внешнего — внутреннего, разливающегося под кожей сосущей пустотой. Засыпать теперь страшно — теперь страшно снова забыть. Сиэль, точно чётки, перебирает каждое воспоминание — каждое слово неоднозначное, каждый намекающий, но непонятый тогда взгляд; полутона, полунамёки — почти прямые порой, что задумайся чуть сильнее, и пазл сложился бы цельной картиной. Вспоминает каждый алый проблеск в глазах, зрачки узкие, точно щели. Вспоминает каждую тень, точно живую, подвижную, неестественную совершенно. Вспоминает, как воздух искрит, точно статикой, стоит столкнуться взглядами — стоит увидеть то бесконечно мрачное, ждущее в глубине каре-багряных радужек. Сиэль тянется до телефона, оставляя себе заметку с единственным словом: «Себастьян». Жмурится, надеясь, что утром найдёт её, что не потеряет снова столь большую и важную часть себя. Жмурится — и вспоминает тёплый свет мерцающих огней. Вспоминает голос тихий, глубокий, отзывающийся в сердце до жаркой дрожи. Вспоминает улыбки хитрые, знающие — иногда почти ласковые, иногда — вызывающие. Вспоминает беззвёздную ночь и колючие снежинки, касающиеся лица и путающиеся в тёмных волосах серебристыми искрами. Вспоминает объятие — крепкое, трепетное, дыхание влажное у виска, дыхание горячее у самых губ в так и неслучившемся поцелуе. Вспоминает — и засыпает, проваливаясь в тяжёлое марево без сновидений, точно увязнув в болоте.****
Утром просыпается резко, словно выныривая с глубины воды, жадно глотая воздух. Сердце бьётся где-то в горле, а руки уже шарят под подушкой в поиске телефона. На разблокированном экране мерцает заметка, оставленная ночью — с одним единственным словом. Облегчение накатывает покалывающей волной, неспешно стирая напряжение с непослушного со сна тела. Завтрак начинается ближе к обеду, когда обе семьи просыпаются и неспешно собираются в малой гостиной, не такой большой и праздничной, как вчера вечером. Сиэль уплывает в свои мысли, не особо заинтересованный в общении, и лишь через время чувствует укоризненный взгляд отца, заметившего, что он совсем не слушает, что же сейчас рассказывает мать. — Дорогой, где ты витаешь? — голос у мамы нежен и самую малость встревожен. — У тебя что-то случилось? — Нет, всё в порядке, — Сиэль улыбается успокаивающе и накрывает её ладонь своей. — Просто немного задумался. Извини, что не слушал. Если ему и не верят, то никак не озвучивают это вслух — тема разговора плавно сменяется, и можно спокойно выдохнуть, с мысленным подзатыльником все же убеждая себя быть внимательнее. «Где витает — да самому интересно, где». «Зато точно понятно, где хотелось бы быть». Вечером, едва оставшись наедине своей комнаты, шестерит интернет в поисках того самого треда, о котором говорила Лиззи — и с трудом находит что-то похожее аж на пятой странице поисковой выдачи. Вот только ссылка ведёт на удалённый пост. Находится ничтожно мало — ничего стоящего, на самом деле. Какие-то твиты, какие-то обсуждения на форумах, и везде лишь упоминания вскользь — словно об этой теме и так знают все, и при этом подробностей не знает никто. Сиэль с раздражением блокирует телефон и бросает его куда-то в подушки, а потом и сам падает в них лицом с разочарованным стоном. И что ему с этим всем делать?****
Остаток времени с семьёй тянется бесконечно медленно — и всё же родное место даёт достаточно отвлечения, чтобы не изводить себя неизвестностью целыми днями. Сиэль играет в бильярд с отцом, дядей Алексисом и Эдвардом — в пух разбивая последнего из чистого упрямства и всё же проигрывая отцу, с выученным благородством принимая поражение. Мама принимается печь печенье — ореховое, песочное и очень сахарное. Она всегда готовит его в последние дни года, и оно всегда выходит расползшимся и бесформенным, но по-домашнему вкусным. В этом году она привлекает и Лиззи, а Лиззи — Сиэля. Лиззи улыбается, умудряясь испачкаться в муке, мама раскатывает тесто, а Сиэль ловит себя смиренно достающим вырубки с дальних шкафчиков. Уже позднее, пробуя ещё теплые получившиеся печенья с чашкой чая, вспоминает совершенно другие, купленные однажды на фермерском рынке. Те самые, на которые он спустил последние на тот момент наличные — и ту неловкую ситуацию, к которой это его привело. Сиэль макает печеньку в чай, и ему думается внезапно: а вернулся бы он в бар ещё раз, если бы не был должен? А вспомнил бы о нём вообще — или забыл бы, так и не узнав, что именно упустил. Мысль эта отзывается ядом и внутренним протестом — и упёртой уверенностью, что всё же вернётся, едва окажется в городе. В конце концов, ему действительно надоели эти игры с памятью. Размоченная в чае печенька отламывается, забытая, и опускается ко дну.****
Такси привозит к дому. Сиэль не задерживается, почти бегом пролетая по лестнице, торопливо открывая дверь в квартиру (едва не выронив ключи), и бросает дорожную сумку в прихожей. Сам себя же укоряет, что слишком торопится — даже дыхание сбилось. Его не было целую неделю — уж лишние пять минут погоды не сделают, а встрёпанный внешний вид точно выдаст всё волнение и нетерпение. Глубоко вдохнув и медленно выдохнув, успокаивает дыхание. Смотрит в зеркало, поправляет сбившуюся чёлку и лишь тогда выходит. Спокойным шагом двигаясь к бару, сдерживаясь от спешки, он только и крутит в мыслях простой маршрут, опасаясь, что тот снова ускользнёт из памяти. Прямо по улице. Налево, мимо аптеки, снова прямо вдоль узкого старого тротуара с аккуратной плиткой. Сразу за цветочным, не доходя до поворота к кофейне. Маршрут в памяти чёток, знаком и не спешит растворяться, а мысленный образ двери в бар ясен, как никогда. Образ этот остёр до каждой царапинки на винтажной металлической ручке или древесного рельефа и едва заметного отблеска лака на двери. Дойдя до места, Сиэль расправляет плечи и отрывает взгляд от тротуарной плитки, на которую невидяще уставился, цепляясь за мысль о баре и циклично повторяя про себя весь путь к нему. Дверь в бар распахнута настежь. Его взгляд встречают: ловят, впиваются буквально ответным, до странного обжигающим и острым. Себастьян стоит в проходе, плечом расслабленно опираясь о стену. Непривычно простая тёмно-бордовая рубашка расстёгнута на верхние пуговицы, едва открывая изящные ключицы. Забывшись на мгновение, Сиэль просто смотрит, впитывая в память этот свободный, до яркого лёгкий образ. Яркий — словно окружённый ореолом золотого свечения, ещё сильнее, чем в первую их встречу. С запозданием, Сиэль обращает внимание на это трепыхающееся сияние, и поражённый резкий вздох сам срывается с губ. Бар позади не сияет — он горит. Пылает, буквально съедаемый свирепым пламенем, запертым в угловатой рамке дверного проёма. Казалось бы, наружу должен валить тучными волнами чёрный дым, но его нет. Нет даже пара на грани смешения температур. Воздух у входа морозен и чист — насколько чистым вообще может быть воздух вечернего мегаполиса. Не видно других прохожих, не слышно звона пожарной сирены. Слишком тихо. Возможно, никто больше не замечает огня; возможно, никто больше и не видит их двоих, застывших здесь друг напротив друга. Решая ничему не удивляться, не находя в себе сил даже на беспокойство, Сиэль лишь подходит ближе и замирает у нижней ступеньки порога — достаточно близко для разговора, достаточно далеко — для прикосновения. Любое приветствие так и не звучит — слишком зацикленный на попытках не забыть, дальнейший разговор он как-то не продумывал. — Ты всё же пришёл. Вспомнил. Себастьян первым разрывает тишину между ними, и это точно не звучит ни удивлённо, ни вопросительно — словно и не сомневался совсем. Словно точно знал. — Конечно. А ты меня ждал. Голос звучит спокойно — и, к счастью, не выдаёт радостного волнения, которое на самом деле пузырьками щекочет внутри. Он слегка наклоняет голову к плечу, всё ещё зачарованный свободным, освобождённым видом Себастьяна. Ему чертовски идёт. — Не хочешь зайти? Чаем, боюсь, угостить не смогу. Сиэль фыркает, а затем с любопытством смотрит ему за плечо, туда, где вьётся огонь. Ощущения опасности так и не возникает — напротив, что-то внутри подталкивает шагнуть навстречу, будто сам плачущий пламенем бар молит остаться. Вообще-то, оттуда почти тянет теплом, а стоять на улице как-то зябко. Сиэль раздумывает ещё пару секунд — больше для виду — и кивает, соглашаясь. Себастьян пропускает его вперёд и не закрывает двери, оставляя ночную тьму с городским неоном вывесок зиять позади маячущей свободой. Внутри душновато — духота лавовым касается лёгких, оседает тёплой влагой у висков и мажет по коже незримым касанием. Как в сауне — невидимо, но до головокружения плотно. Сиэль подавляет желание прокашляться — и инстинктивно сделать шаг назад, чтобы вдохнуть привычной морозной прохлады. Через пару мгновений ощущение духоты смывается, и становится просто тепло. Огонь стихает и расступается, открывая путь вглубь, с тихим искристым пощелкиванием растекаясь по пузырящимся, скукоживающимся обоям. Извёстка на потолке чернеет, покрытая гарью и трещинами. С громким треском раскалывается барная стойка, привлекая внимание — проседает посередине неровным изломом, как хрустнула вафля. Следом за ней осыпаются бутылки с алкоголем — дребезжа, они падают на пол и бьются лишь единицы, и мокрое липкое стекло мешается с пролитой жидкостью, теряясь среди уцелевших бутылок. Оставленная открытой дверь смущает сильнее, чем всё происходящее внутри: как жирный намёк, что он может уйти в любой момент. Уйти или быть выставленным, конечно, ещё предстоит узнать. Воздух в баре на вкус как прощание перед долгой разлукой, и это нервирует — мажет незримым касанием от затылка к спине, словно одна из теней оторвалась от стены и проскользнула, не удержавшись. Возможно, это действительно так. Сиэль оборачивается, особо и не надеясь действительно застать тень, и вновь попадается в ловушку чужого взгляда. Себастьян выглядит странно: взгляд тёмный, взгляд ищущий — а лицо расслаблено, как и плечи, будто давний груз сброшен, будто впервые он не просто Себастьян-из-бара, а просто… … просто он. Какой есть: настоящий и нереальный одновременно. В ярких зрачках мешается разом и надежда алая, мрачная, и грусть искрится, и багрянец каймит радужку. А меж этим — вид до того тоскливый, словно он всерьёз удумал прощаться. Не в силах выдержать эту мнимую безнадёжность, не зная, как с ней справиться, Сиэль с оттенком упрёка спрашивает первое, что приходит на ум: — Ты же не думал исчезнуть вот так: всё здесь спалив и не прощаясь? — Нет. Я задержался здесь именно за этим. «За прощанием», — оседает пеплом на пол, недосказанным, но очевидным. Негодование вздымается волной похлеще огня вокруг. Сиэль глотает упрёк, с силой сжимая челюсти. Хмурится, взглядом прожигая в ответ, упорством: «даже не думай». Себастьян на мгновение глаза прикрывает, словно такой реакции и ожидал, и всё равно продолжает: — У тебя ещё есть выбор уйти, — звучит непреклонно и смиренно, как будто не глупость какую городит, а правда готов так легко отпустить. Предложение возмущением отзывается внутри, шипит, точно кошкой, и Сиэль делает быстрый шаг навстречу — не то за грудки ухватить желая, не то за плечи, и встряхнуть как следует, чтобы не дурил. Так и не касается, не хватает — истаивает запал, и с горечной слабостью руки опускаются вниз. Себастьян успевает поймать, подхватив за предплечья: не тянет к себе, но и не отталкивает — лишь мягко поддерживает, скользнув ладонями ниже, большими пальцами поглаживая костяшки запястий. Сиэль неосознанно взглядом следит за круговыми движениями, роняя в пространство меж ними тихий шёпот: — Я такого не выбирал. Это вообще не выбор. Не выбирал — как многое в этой жизни. Не выбирал, но впервые это не ощущается безнадёжным смирением. Ярче огня внутри разгорается уверенность — Сиэль никуда не уйдёт. Не уйдёт один — если только Себастьян сам не решит прогнать. Открытая дверь поскрипывает, прикрываясь на треть — и вновь распахивается, ударяясь о стену. Дрожит эфемерная свобода, пустая и совершенно ненужная. Нежеланная, пепельно-горькая и лишённая смысла. Возможно, в глазах действительно отражаются души — Сиэль смотрит в алый, видит собственное отражение. Себастьян ждёт, молчит, всё также удерживая руки в невесомой ласке — точно и сам отпустить не в силах, но и удержать не смеющий. Давая шанс отступить — шанс передумать. Готовый переубеждать, вопреки собственному желанию — Сиэль же видит. Видит и чувствует вновь обретённую надежду, вызревшую внутри, взаимную — разделённую. Видит, а потому лишь легко кивает на обугленные кирпичи оголяющихся стен: — Я бы скучал по всему этому. «Я бы скучал по тебе». — Не стоит. Ни одному человеку не требовалось так часто бывать здесь. Бар просыпается — бар осыпается: обои окончательно отходят от стен пузырями, вздуваясь от жара. Лампы взрываются снопом звонких искр, чудом не задевая кожи. Под ботинками хрустит битое стекло. Огонь ядовитыми языками ползёт по полу, жадно слизывая алкоголь, огибая сломленную барную стойку и один единственный стул, оставшийся нетронутым. Сгорая, тлеет и штора сбоку от стойки — взвитая пламенем, укорачивается на глазах, пока не остаётся опалённым лоскутом под самым потолком. А за ней зияет непроглядная тьма, и на мгновение облегчение мажет по краешку мыслей — что так и не заглянул за неё раньше. Здесь жарко — жар набивается в лёгкие чем-то тугим, что сложно вдохнуть — жар катится по коже, покалывая. Сиэль шепчет — неспособный вслух; неспособный говорить в полный голос, страшась разрушить то последнее, что здесь осталось: — Ты действительно теперь свободен, ведь так? — Да. Благодаря тебе, — Себастьян смотрит жарким, пронизывающим, острым. Огонь бликует и сливается с ядовито-алым, зрачки — точно узкие чёрные нити. — Так чего же ты хочешь за это? «Да вот видишь ли… Тебя», — Сиэль прикусывает щеку изнутри и уклоняется от ответа, давая себе немного пространства, делая полшага назад: — Куда ты теперь отправишься? Себастьян наклоняется навстречу, скрадывая ту малость места, что оставалось меж ними. Теперь он совсем близко: дыхание — затаённое у обоих, тёплое — смешивается. — Желай, Сиэль, — слова падают вкрадчиво, тихо и чётко. Не выдержав жара в теперь совсем уже ярких глазах, отражающих огонь вокруг, он невольно опускает взгляд к губам, читая слова по ним, не доверяя собственному слуху: — Что угодно. Чего ты хочешь? Он много что хочет прямо сейчас — например, коснуться красивых ключиц, открытых недозастегнутой рубашкой — всё ещё непривычно тёмно-вишнёвой; хочет руками провести по груди, остановившись ладонями возле сердца: почувствовать, столь ли быстро оно бьётся, как и собственное. Он много что хочет — потом и надолго. Хочет сохранить их уютные вчера и бесконечные разговоры; хочет остаться с ним — и хочет уйти с ним; остаться здесь, в зареве огня и сиянии пламени или уйти — за руку увести из этого места и показать ему весь мир. Горчит только мысль: что толку от этих желаний, если, едва переступив порог, Себастьян исчезнет, а Сиэль сам и не вспомнит, как много потеряло его сердце. Желание формируется на кончике языка и скользит с дыханием, почти касаясь чужих губ: — Больше не играй с моей памятью. Я не хочу опять забыть тебя. «Никогда не заставляй меня проходить через это снова». Себастьян посмеивается, тихо и самую малость сокрушённо. Непривычно. Ласково, словно потакая ребёнку: — Не забудешь. Даю слово. Он склоняет голову — теперь они соприкасаются лбами, и это ощущается невероятно интимно. Одна рука отпускает запястье, чтобы в следующий миг ладонью очутиться на щеке, удерживая. Это как дом — безопасно и мирно, несмотря на огонь, что почти истлел и пеплом осыпал пол. Это как падение в пропасть — с ощущением щекотки в животе и замирающим, трепещущим сердцем, только вот не страшно совсем, хотя, наверное, и должно. Сиэль чувствует, знает, словно из ниоткуда, что дороги назад уже не будет. Наверное, нельзя вот так случайно выпустить могущественное существо — и ничего особого не загадать. Эгоистично ли, Сиэль не может от него отказаться. — За тобой, Сиэль. «Что?» — Сиэль открывает глаза, сам не заметив, когда успел их закрыть, и сразу же замирает, пойманный взглядом. — Я отправлюсь за тобой. Себастьян склоняется ближе — почти нос к носу, и дыхание смешивается. Так близко, что Сиэль чувствует шевеление воздуха с каждым словом. — Не важно, куда. Себастьян пальцем оглаживает скулу, скользит ладонью к затылку, пальцами лаская у кромки роста волос, тянет к себе. — Я буду с тобой. Несдержанный, почти молящий выдох вырывается сам, и наконец губы находят губы. Сталкиваются с горячной лаской, наконец, разделённой. Поцелуй дурманит, скручивается внутри, точно солнце, дрожит частящим от радости сердцем. Сиэль прижимается ближе, жарко и почти больно, встречая ответное объятие, сильное, трепетное — безопасное и до головокружения долгожданное. Под смеженными веками танцуют цветные огни, но разум ясен как никогда. И это — решение. И это — выбор. Сиэль исполняет давнее желание и сплетает их пальцы.