(Не) первый раз

      Вот она — расхристанная, распластанная, разомлевшая и раздроченная. Лежит под ним, улыбается. Ебаное божество в обличии слабой женщины. Нет, не божество. Как минимум дьявол, блядский Люцифер, суккуб, иначе почему от нее так кроет?       От божественного не вставляет, божественное — чистое, доброе, вечное. Ему, божественному, не хочется кланяться в ноги, оно стерильное, блёклое, за всё хорошее, против всего плохого. От божественного не выворачивает наизнанку, скручивая кости до громкого хруста, стоит ей прикусить пухлую губу.       Она соткана из противоречий и Зейн готов каждому из них возвести ебаный алтарь, где он будет главной жертвой. Забирай всё, перемели, разотри и выплюнь, лишь бы ещё раз увидеть как ты кончаешь на моем члене/языке/со спермой на лице/с пальцем в круглой заднице. Громко, протяжно, царапая собственную грудь или сжимая его руку на своей шее до побеления костяшек. Экстази не даст десятой доли кайфа от одного ее вида.       Дергается, шипит, елозя по столу голой задницей. Неугомонная. Дикая. А Зейн и не вспомнит причину ее прихода, пока она заглатывает до мошонки.       — Господин Зейн, вы задержались, — она раскрывает двустворчатую дверь, знаменуя свой приход блядской лукавой ухмылкой.       Ясмин просто существует, Зейн просто медленно сходит с ума.       В начале их странных отношений ещё имела место рефлексия: все-таки обстоятельства, обязательства, возраст. Статус с большой буквы «эс». Метания, что хорошо, а что плохо, как в ясельной группе детского сада. Зейн изводил их обоих, с садистским удовольствием упиваясь своими действиями: дальше, ближе, дать призрачную надежду, возвести стену.       Случайные движения рук Ясмин и трение кожи об кожу, упрятанной в слои одежды, совершенно не помогали: приходя домой, Зейн яростно смывал с себя ее запах и грязное запретное наваждение быстрым движением руки по члену. Запах уходил, наваждение множилось.       На Ясмин его часы. Те часы, что были на нем когда Зейн сорвался на первый поцелуй со вкусом ее слез в своем риаде. В тот момент предохранители вылетели, что-то больное и злое решило присвоить девчонку себе. Если он сделает ее женщиной, она ведь не сможет от него уйти, правда?       — Зачем тебе мои часы?       — Не знаю, — ухмылка все ярче, — может гладя на них ты увидишь, что пришло время заняться мной?       Знает. Чертовка знает, каждый ее шаг продуман, ноль опрометчивых действий. Зейн помнит — эти же часы были на нем в их первый раз: одной рукой он натягивал презерватив, другой Ясмин. Дикарка нервно смеялась, мол, в вашем, господин Аль-Аббас, возрасте, нужно следить за временем, а то ещё пропустите прием таблеток, пока он не опустился острым языком на клитор и ей стало совершенно не до смеха.       Небрежно накинутый халат скользит по телу от каждого ее вздоха. Зачем тебе воздух, дьяволица, черти ведь — нереальные проекции, придуманные воспаленным мозгом? Но нет, она дышит, двигается, скользит вглубь его кабинета, оставляя двери открытыми.       Будто случайно задевает узел пояса, так что дорогой шелк тряпкой стелется к ее ногам, а девчонка даже не смотрит. В одних бабушах и сучьих часах плывет к столу, усаживается на кресло напротив и ничего-не-произошло-копайся-в-своих-бумажках-дальше взглядом сверлит Зейна.       Звучно выдыхает, выпаливает:       — У тебя тут душновато, не находишь? — и правда, по тонкой шее катится капелька пота, чертит выступающую ключицу, чтобы затеряться в ложбинке между грудей. Она следует за каплей указательным пальцем, а Зейн взглядом. Не думай повторить этот путь губами-зубами-языком, не думай, губами-зубами, не, язык, думай-думай-думай, губы, какие блядские губы, не думай… блядь.       Наваждение. Песчаная буря имени Ясмин. Ему точно нужны таблетки, самые сильные транки. Невозможно в 45 гребаных лет так сильно кого-то желать одну женщину, когда их были десятки. До тянущей боли под пупком, до желания немедленно к себе прикоснуться, ослабив давление грубой ширинки.       Честно говоря, Ясмин хочется брать. Еще честнее, брать часто, грубо, до синяков под пальцами на нежной коже, оставляя собственнические метки, вынуждая надевать самые закрытые из открытых платьев. На столе, ковре, в кресле, кабинете ее отца, гостевой спальне отчего дома, длинными пальцами заставлять выгибаться в узком салоне автомобиля, пока они едут на поклон к её папочке.       Б л я д ь.       Это ведь он её папочка, его она так зовет, наглухо перекрытая оргазменным спазмом.       Член болезненно дергается, хотя не прошло пары минут как Ясмин вошла в комнату.       Она точно ненастоящая, настоящих женщин не хочется так сильно. Зейн уверен — Ясмин заколдовала его, применила суккубовы чары ещё тогда, первым несмелым прикосновением губ. Так он и пропал, потерялся в зеленом омуте без права на вдох/выдох/выход.       Он закрывает глаза, трёт переносицу, пока Ясмин поправляет часы, укладывая локти на стол. Между ними широкая столешница и наэлектризованный воздух: одно движение и громыхнет.       — Я знаю, чего ты хочешь, — Зейн открывает глаза, резко поднимая Ясмин и укладывая спиной на столешницу. Нависает над ней скалой, любуется: даже в перевернутом виде она гребаное совершенство, сверкающее всеми 32-мя.       — Пра-а-авда? А я думала господин Зейн не поймет настолько прямой намек, — болтает, пока руки тянутся к пряжке. В таком положении раздевать кого-то неудобно, но Ясмин не жалуется: дергает брюки до противного скрипа ткани.       Член чуть ли не по лбу бьет, пока она широким языком лижет ладонь, чтобы в следующее мгновение накрыть ей розовую головку. Ее собственная голова высовывается из под хитросплетения рук, смотрит глаза в глаза:       — Зейн, мы взрослые люди. Я весь вечер жду тебя в пустой спальне, пока ты предпочитаешь разбирать бумажки. Я хочу тебя, ты хочешь меня, оставим прелюдию на следующий раз, — она дергается, свешивает голову со стола, призывно раскрывая рот, — возьми меня на этом гребном столе, не стой истуканом, — и без промедления заглатывает член на полную длину. Не даёт сказать ни слова, выбивает из грудины глухое рычание.       Внутри неё влажно, до опиздинения узко и так жарко, что приходится срывать с себя рубашку вместе с пуговицами. Зейн видит очертания собственного члена на горле, краем глаза улавливает как Ясмин тянется к себе, выкручивает соски, гладит живот, одновременно с тем раздвигая белые бедра.       Если кто-то пройдет мимо кабинета, то сможет изучить анатомию дикарки вдоль и поперек. И почему-то в этот момент он желает чтобы кто-то все-таки прошел, увидев, кому дикарка принадлежит, отдаваясь на дорогущей деревянной столешнице. Будто служанкам мало оглушительных господских стонов.       Документы под её задницей смяты, часть летит на пол, а парочка пачкается в смазке. Зейн запоминает каждое движение её рта, разрываясь между ним и её длинными пальцами, скользящими по клитору.       Он на секунду — всего лишь секунду — задумывается: «Как дальше работать за этим столом?». Возможно придется привязать к нему Ясмин, усадить на самый край и поселиться меж влажных бедер.       Девчонка не останавливается, лижет-мажет-заглатывает-сосет с таким упорством, словно ей дадут медаль. Уводит член за щеку, выпускает с громким звуком и наматывает языком круги по головке. С каждым глубоком толчком он зажимает тонкую шею, делает глотку уже, распаляясь всё больше.       Он уверен: у Ясмин закатываются глаза.       А ещё Зейн думает как было бы интересно познакомить Ясмин нынешнюю и Ясмин прошлую. Спросить благодаря чему кому как она стала первоклассной шлюхой в постели, смотря на залитые алым щеки. От былой непосредственности не осталось следа: она всегда добивалась желаемого и ей удалось стать его личной богиней секса не прилагая особых усилий.       Зейну нравилась её нежность, робость, как она уводила взгляд, стоило ему снять рубашку (только рубашку!) и настолько же ему нравится Ясмин нынешняя, без малейшего стеснения насаживающаяся на два собственных пальца, стонущая, хныкающая, берущая так глубоко, что текут слезы.       Время не имеет значения, когда Зейн имеет Ясмин. Знает одно: ещё пара фрикций и он кончится, кончит, разольется в податливой узости горячего рта. Стонет, стучит кулаком по столу, роняя голову. Ему нужно отдышаться.       Ясмин съязвила бы про возраст, только сама подтягивает дрожащие ноги под себя, поворачивается на липком дереве, смахивая оставшуюся канцелярию и пытается сфокусировать мутный взгляд. Она распаленная, потерявшаяся в чужом удовольствии, растерявшая в нем же собственную нахальную наглость.       — Иди ко мне, — мужской шепот хрипит. Зейн тянет за лодыжку так что бабуши окончательно слетают, а Ясмин скользит промежностью от края до края. Я точно привяжу ее к этому столу – мимолетная мысль рождает мириады ярких образов.       Целует жадно, не церемонясь, вторгается языком, ведет им по белоснежному зубному краю, – дьяволица, – шепчет-шепчет-шепчет в мокрые поцелуи, чувствует соленый привкус собственной спермы. Два пальца заменяют язык, он с упоением погружает их вглубь, собирая как можно больше слюны. Хотя зачем ему слюни, если между её ног хлюпает, хоть выжимай? Рука стремительно движется вниз, этими же пальцами полукруг по клитору и дальше-дальше-дальше…       — Стоп. Это… – Зейн не успевает договорить: Ясмин чуть-ли не падает на спину, оставляя опору только на локтях, ещё шире разводя длинные ноги. В таком положении, открытом, доступном, он может рассмотреть её всю.       — Угу. Анальная пробка.       — Поэтому на тебе те самые часы?       — А ты догадливый, — снова кривит красивый рот в ухмылке, носочком отталкивая его дальше. Первый поцелуй, первый секс, Зейн первый раз трахнет её в задницу. Блядски красивая отсылка.       Два шага назад позволяют оценить открывшийся вид полноценно: покрытое испариной лицо, краснеющие щеки, обкусанные губы. Грудная клетка движется рвано — видно что ей мало воздуха. От этого грудь призывно раскачивается и Зейн думает что пора вылепить ее из мрамора и открыть музей имени сисек Ясмин. Музей с доступом для одного единственного человека.       Взгляд скользит по животу и ниже, к пиздецки мокрой вагине. Она блестит так, что на её фоне камушек анальной пробки кажется невзрачной стекляшкой.       — Твою мать… — шумно втягивает воздух, представив как она растягивает собственную задницу.       — Насмотрелся? — ведет ногой, дотягивается пальчиками до его плеча. Он снова ловит лодыжку, прикладывается к костяшке горячими губами, отодвигая в сторону —возвращает прежний угол обзора.       — Ясмин, — с трудом поднимает взгляд к её лицу, тон строгий, назидательный, — ты уверена? Я не хочу причинить тебе боль или сделать что-то, что тебе не понравится, — Зейн тактичен и собран даже в такой момент. С их первого секса он дотошно уточнял ее взгляд на многие вещи.       — Зейн, — глубокий вдох, — да, — она раздражена, — да, черт, уверена! Я вскроюсь, а ещё лучше вскрою тебя, если ты сейчас же не прекратишь болтать!       Он глухо смеется куда-то в район её голени, покрывая разгоряченную кожу поцелуями.       Конечно, раньше Зейн таким не был. Женщины раздвигали ноги, он был учтив, но не слишком: если мадам хочет в задницу, кто он такой чтобы ей отказать? Конечно, с Ясмин пришлось сбавить градус: её не хотелось испугать. Однако и дикарка не была бы дикаркой: нервный смех и зажмуренные глаза быстро сменились мелодичным постаныванием, а изучающие движения рук ниже его пояса прибавляли в смелости с каждым разом. Зейн не мог/не хотел противиться её ебаным чарам.       — Моя дорогая дикарка… куда ты подевала свою святую невинность?       — Ты всю её вытрахал, родной, — подмигивает. Блядскийбоже.       Взглянешь на лицо Ясмин — чистая, непорочная, почти ангел. Почти, ведь даже они не настолько идеальны. Копнешь в мысли — засосет развратом, похотью, прихотью, фетишами и желаниями. Люцифер, возвращайся в свое царство, земная девчонка тебя обскакала. На земном же хуе.       Два шага обратно к столу, член снова стоит — кто бы сомневался — трется головкой о промежность, подкидывая искр в глаза. Эйясминфория. Похожая на приход первоклассного кокса, только лучше, сильнее, качественнее.       Легкого толчка бедрами достаточно, чтобы скользнуть на половину. Дальше не выходит — пробка делает и без того узкое влагалище ещё уже, и Зейну кажется что он кончит как глупый школьник от пары движений. Нельзя быть настолько охуенной, нельзя-нельзя-нельзя.       Оказывается можно.       Выходит, пальцами разводит половые губы и смачно сплевывает на вход, размазывая слюну по всей вагине. Ясмин жмурится, хмурится, чувствует под собой лужу, не переставая стонать. Руки скользят по груди, цепляются за соски, по шее, губам, животу. Она облизывает свои пальцы, чтобы чертить ими новые мокрые дорожки.       Ясмин сама себе холст для абстрактной живописи: сделает что угодно, лишь бы вывести Зейна из равновесия, вытащить чертову палку из его задницы, убрать чопорность и «консервативные взгляды». Вспоминал ли он их, когда отлизывал ей на темной кухне дома её отца, пока Кадир за стеной вел переговоры со своими коллегами?       Вряд-ли. Зато его попытки скрыть стояк — сплошное искусство.       Зейн толкается чуть сильнее, с нажимом входит по самый лобок, шлепает мошонкой по мокрым ягодицам. Пиздец-как-хорошо. Не слезай со стола, останься здесь навсегда и я погибну с твоими охуевшими ногами на своих плечах.       — Зе-е-ейн, — её хриплые стоны не помогают держать себя в руках. Дикарка завела его на 146 процентов из 100 возможных. Он ставит мысленную звездочку своему самообладанию, — быстрее-е-е.       — Да будет твоя воля, моя госпожа, — Зейн улыбается, но просьбу выполняет.       Быстрее и глубже, удерживая её щиколотки. Его бедра бьются о край стола, спина Ясмин прилипает к влажной поверхности.       Запах секса не перебьют ни одни благовония.       Он просовывает руку под её поясницу, приподнимая и проникая под острым углом.       — Блядь!       — Чшшш, женщине не пристало так выражаться.       — Замолчи-и-и, Зейн, — она приподнимает себя на локтях, чтобы заглянуть в глаза напротив, балансируя на дрожащих конечностях.       Пользуясь моментом, Зейн сжимает чуть выше тазовой косточки, а вторую руку кладет на влажный манящий клитор. Ясмин достаточно пары движений чтобы протяжно и звонко кончить, максимально напрягая мышцы бедер.       — Стой, стой, не двигайся, — в руках тремор, в глазах мольба, — я… мне нужна пауза.       — Слишком хорошо?       — Слишком… хорошо, — не говорит, пищит, запрокидывая тяжелую голову в попытке отдышаться. Зейн понимает, обнимает, гладит, выцеловывает влажное лицо – иногда бывает так хорошо, что становится плохо.       — Мы можем закончить сейчас. Я наберу нам ванну…       — Нет! — дикарке не нужно много времени. Блядский суккуб, она явно напитывается сексуальной энергией. Смотрит ему в глаза, не моргая, облизывает сухие губы. Тянется, втягивает в поцелуй, до боли зарываясь в волосы на затылке. Отстраняется также резко как приблизилась, спрыгивая со стола и укладываясь на него грудью, — ну же, папочка, теперь десерт, — призывно виляет задницей, расставляя ноги шире, — кстати, смазка в моем халате, — аккуратный носик кивает на бесформенную тряпку у ножек стола.       Святое блядство.       Зейн готов уверовать прямо сейчас. Нет, он уже уверовал, пришло время поклоняться и приносить его персоанальную жертву.       Он придвигается вплотную: член идеально укладывается между подтянутых ягодиц. Нащупывает очертания пробки, мягко вытягивая наружу.       — Ох! – Ясмин дергается, дрожит.       — Не молчи, если будет больно. Не терпи. Не нужно переступать через себя, — шепотом где-то над ухом. Гладит покрытую мурашками кожу, мажет поцелуями по спине, пока мокрыми от смазки руками тянется к анусу, — я буду очень осторожен.       Один палец входит почти с легкостью, на втором Ясмин втягивает воздух сквозь зубы. Если у тебя такие большие руки, что будет когда ты приставишь член?       — Всё в порядке?       — Да. Продолжай, — и он продолжает чертову пытку для двоих. Пределы пройдены, движемся на чистом энтузиазме.       Когда третий палец плавно скользит внутри, Зейн решает: пора.       Смазка-член-смазка-анус.       Надавливает на поясницу, чтобы Ясмин сильнее прогнулась, оттягивает ягодицу и четким плевком попадает в тугое кольцо мышц, параллельно шлепая её по правому боку.       Действие со слюной символическое: смазки достаточно. Просто Ясмин любит так. Выращенная в достаточном количестве любви, непорочная, тепличная птичка, не знавшая никого кроме Зейна, она оказалась любительницей пожестче.       Или это его влияние?       Плевать. В анус и влагалище, в ее рот, Зейн любит Ясмин и доводить ее до экстаза.       Головка скользит между ягодиц, он медлит, оттягивает сладостный момент, разводит нежную кожу в стороны. Толчок, вздох, непонятно чей всхлип, обоюдная дрожь конечностей.       Он думал что в её рту было узко? Нет, вот где по-настоящему узко: в её роскошной заднице.       — Зейн.       — Мне остановиться?       — Нет. Нет, не останавливайся, мне… мне нравится.       Зейн заводит руки Ясмин за спину, сгибая в локтях и поднимает её ближе к себе. Размеренными толчками двигается, стонет в манящий блядский рот, пытается разгадать эмоции в стекле почерневших радужек.       Он шепчет ей тысячи ласковых слов, боготворит своей извращенной верой, читает молитвы, мантры, намазы. Заправляет волосы за уши и гладит-гладит-гладит, ни на секунду не останавливая движение.       Ей непривычно: слишком охренительно, чтобы быть правдой, но слишком реалистично, чтобы оставаться мечтой. Член буквально распирает, ей не нужна дополнительная стимуляция, вся Ясмин — оголенный нерв. Дикарка в сабспейсе, если бы она только знала что это значит.       Ясмин не принимала наркотики, не пила крепкого алкоголя, но она думает, что эйфория — здесь, рядом с ним, под ним, на нем. Зейн про приходы осведомлен, но он знает — эйфория в ней.       Зейн больше не может, слишком-слишком-слишком для одного вечера, он ведь не железный и это к лучшему. Затягивает Ясмин в поцелуй, отпуская ее руки гулять по мускулистому телу, когда сам снова направляет ладонь к клитору. Сначала она, потом я.       Трет, кружит, жмет, не давая ей отстраниться, двигается в её заднице быстрее, стягивает пшеничные локоны на затылке. Ясмин хнычет: ей опять «слишком». Слишком вообще синоним этого дня.       Она сдается первая, прикусывая нижнюю Зейнову губу, до крови, до боли, до черноты перед глазами, выстанывая его имя. Отстраняется, упираясь лбом в холодную столешницу, дышит так громко и часто.       Зейн видел такое лишь однажды, в дешевом романе, который читала Лейла: чтобы кончили оба, громко, страстно, обязательно одновременно и со всеми сопуствующе-вытекающими жидкостями.       Сегодня система дала сбой: он совершает еще пару движений, со всей силы вжимаясь в обмякшее тело и кончает в узкую задницу с отрывом от Ясмин в пару секунд.       Ему всё ещё «слишком»: напряженное тело ноет, голова кружится.       До жути пошлый звук разрезает пространство, когда Зейн вынимает член. Он садится в кресло, утягивая дрожащую Ясмин за собой.       — Больно?       — Нет, – вопрос и ответ звучат одновременно, отчего оба медлят, прежде чем залиться нервными смешками.       Ясмин дотрагивается своими губами к губам Зейна, нежно, аккуратным движением языка слизывая выступившую кровь, зализывая причиненную ей же боль. Зейн в свою очередь молчит, сидя с закрытыми глазами, тщетно пытаясь совладать с атакующей его негой.       — Зейн.       — Мм?       — Мне понравилось. Очень. Я бы хотела… хочу повторить, — он раскрывает один глаз, чтобы посмотреть на алые щеки и закушенный мизинчик, — а теперь горячая ванна с пеной, как ты и обещал.       Она вскакивает и едва-ли не падает обратно — ноги с трудом удерживают уставшее тело. Зейн снова укутывает её в кокон своих рук, мельком смотря на закрытые двери.       Значит нас все-таки видели.