Turmoil

— На самом деле, я не хочу быть пастором, Сал. Быстрый взгляд в глаза и тут же в сторону. — А? — Фишер от неожиданности аж переспросил, — Но ведь ты говорил, совет по рукоположе́нию уже начался. — Я, блять, в курсе. — Ахуеть. Сигарета в руке поднялась к его губам, загаревшись на мгновение сильнее и вновь вернулась к подоконнику с полуживым кактусом. Сал не дразнил его сарказмом, а лишь действительно думал о перепрошивке мозгов или… — Это как будто чёртов тетрис, не думаешь? — он с внимательностью выслушивал малейшие эмоции в голосе у Фелпса, — Как ваш Бог сложил человека подобным тебе образом и отправил в такую жизнь… Окурок вместе с плевком полетел в открытое окно, мстительно целясь в цветочную клумбу под карнизами. — Которую ты не выбирал, — закончил он. Фелпс молчит, трёт руками щёки и выглядит уставшим, совершенно не притворяющимся, по крайней мере, в данный момент. — Не наёбывай меня, Сал. А тот будто немного заигрался, в два шага преодолевает расстояние до дивана, падает рядом, не отводя заинтересованных глаз от столь неожиданной новости в человеческом облике. У Трэвиса в школьных коридорах взгляд резкий, пронзающий, практически холодный. У Сала — будто такой же, когда это представляет собой барьер, защитную стену от тех, кто лезет не в свое дело. — А что, если твоей жизни будет пиздец в этом случае? Задается вопросом, замечая слабый кивок со стороны — согласен. — Эй, а кто будет тусоваться в христианском лагере для белых? — Белые. Их разговор слегка теряет тень серьёзности и последовательности и Трэвис где-то в глубине чувствует, что это не самый плохой вариант развития событий. Сал растопыривает обе ладони по бокам от протеза, попадая четко в полоску закатного солнца из окна — А кто будет говорить, что Массачусетс на языке… — О нет. Хватит! — Трэвис запрокидывает назад голову, пытаясь скрыть подкатывающий смех от старой общей шутки. — Я такого не говорил. –… индейского племени, значит «говнюк»?! Из-за протеза его голос, прирывающийся на короткие вздохи, звучит более приглушенно, но Трэвис слышит эти низкие и чуть хриплые смешки. — Говорил. — Нет. Оба замолкают на какое-то время, Сал поправляет ремешки сзади, бегло проверяет застёжки после недолгого поцелуя с сигаретой, затем слегка толкает его кулаком в плечо — Не кисни, Фелпс. Разберешься. — Это гнилая система. Люди там двуличные. — Ты про педофилию и подкупную полицию? — Будто опережая, спрашивает он. У Трэвиса ощущение, будто его погладили против шерсти. — Типа. Молчание затягивается и Сал, дабы заполнить нарастающую тишину, тянется за пультом от телевизора. Они будто ходили вокруг да около, избегая сути. Он не хотел торопиться, а Трэв просто не решался в очередной раз поговорить наконец обо всем открыто. Но они оба знали, что этого разговора не избежать. Губы Трэвиса расходятся в кислой улыбке, когда ему передают очередную бутылку с газировкой, взятую из холодильника, которая кажется еще не успела потеплеть. — Я, знаешь… — неопределенная эмоция в воздухе, буквально говорившая «я не понимаю, что нахрен делаю», — я рискую, рассказывая тебе. — Я ценю это, — Сал говорит абсолютную правду, — хотя, надеюсь, мне не придётся платить взносы организации за предоставленную информацию. Трэвис заметно мрачнеет, зыркнув на Сала льдом вкупе с некой обидой во взгляде, будто это значит — утрясти рутинные вопросы, блин. Сал перебарщивает. А Трэвис, мать его, частный случай. Серая крыса, среди своих, но для чужих всё ещё, недостаточно друг, но уже и не тот, кому хочется дать поддых до выступивших слез и сиплости за очередным тёмным поворотом. Он не знает — кем ему приходится Сал. Это всё слишком неопределенно, как-то. Трэвис думает, будто даже под угрозой голодной смерти не прогнулся бы под него, если бы пришлось подгонять пинками к змее с голубой чешуей, держащей в хвосте Эдемское яблоко. — Это серьёзно. За сухими фразами прячется нечто. Большое и очень неуютное, заставляющее нервно дергать ногой и даже здесь, на сером диване в чужой квартире, достаточно далеко от дома, всё равно не чувствовать себя спокойно. Но про Массачусетс было действительно правдой. — Ты всё еще мой мальчик, Трэвис? Кеннет подходит достаточно близко, но десятилетий сын не поднимает головы, смотря куда-то сквозь его грудную клетку. Он дышит через раз, пока отец медленным движением заправляет за маленькое ухо прядь выбившихся волос. Слёзы стеклом мгновенно встают в испуганных глазах, нет-нет-нет, только не снова это, умоляю. — Да. Когда тяжёлая пятерня опускается ему на плечо, мальчишка хочет сейчас же рвануть. Хоть к себе в комнату, где отсутствуют дверные щеколды, хоть на улицу, хоть в саму преисподнию, лишь бы это не повторилось снова. Пожалуйста, я никому не расскажу, клянусь, но не надо! Прекрати, мне больно, пожалуйста, не надо! Он хочет плюнуть ему в лицо, закричать, чтобы проповедник больше не смел прикасаться к нему. А тот лишь широко улыбается и слабо целует мальчика в светлую макушку. — Отец, не надо… пожалуйста. Трэвис сидел, весь зажавшись изнутри, ощущая себя словно на телепередаче «давай поспорим», буквально. «Итак, мистер Фелпс, вам удалось включить вторую передачу, не хотите ли остановиться на этом и забрать свой выигрыш? Или всё же попытаетесь включить третью?». Он медленно покосился в сторону, боясь даже пошевелиться, и близость их рук совершенно не внушала Фелпсу никакой уверенности. Как будто Сал оказывал ему какую-то аморальную поддержку и чем больше они общались, тем страшнее, но не менее желаннее Трэвису хотелось взять выше. В ушах и горле слегка отдавался стук собственного сердца. Если он даже случайно шевельнет мизинцем, то наткнется на чужие пальцы и вся эта комната, вся выдержка Трэвиса и это ужасное балансирование схлопнется до размеров маленькой точки — возможно — еле заметной родинки на ладони Сала Фишера. — Сектанты сожрут тебя живьём и не подавятся, — он говорит это так быстро, будто стесняется собственных слов. — И почему же ты так беспокоишься? Выловив его взгляд из невероятно интересного, как оказалось, узора ковролина, Сал тут же пожалел. Иногда после служб выражение лица у него было такое, будто человек, рождённый для работы в окружной библиотеке ежедневно занимается экстремальными видами спорта. — Потому что мне, блять, не всё равно. Сал закусывает щеку изнутри, его подмывает спросить еще что-либо, не терять эту линию, когда Фелпс открыт и достаточно искренен с ним, до такого, что уголки губ начинают невольно подниматься вверх. Но он осознает, что сильно рискует и в любую секунду этот «не перебор» может упасть обратно до уровня беспорядочных насмешек и односложной болтовни. Сколько раз, сжимая челюсть, Трэвис переступал через себя и рассказывал Салу о вещах, предназначеных лишь узкому кругу лиц. Давал клятвы перед распятием, что не будет втягивать его больше в это дерьмо. И даже за закрытой дверью в комнате у Фишера он чувствовал себя, будто в картонном макете квартиры, где вместо отсутствующего потолка сверху пялится стиснутое гневом отцовское лицо. Господи, блять, детский сад какой-то продолжается. Обычно это происходило случайно, ничего толком не объясняя, кратко, почти хаотично, но Сал всё равно слушал не отводя стеклянный взгляд, а Трэвису некуда было спрятать. Фишер не идиот, он всё понимает. И нет смысла искать, будто случайно, спасения в цветастом ковре, в попытке спрятать там своё смущение, да какой там, неуёмную, громадную неловкость от того, насколько он сейчас близко. Это было в тот же самый год, когда вдова Пакертон погибла в автокатастрофе, вылетев на встречную полосу. У машины этой идиотки сорвало копот к чертям собачьим — таким сильным был удар. Сал тоже слышал удары. Маленькие звуки под полом или хаотичные — в стенах. Под обоями с дурацким узором, которые подходили бы под сюжет какого-нибудь низкобюджетного слэшера, на кухне за газовой плитой или в ванной. В тот день там перегорела лампочка и он, стоя на сраном табурете, который ненадёжно покачивался, подумал было, что у него действительно шизофрения. Если постоянно искать встречи с потусторонней ахинеей, брать в библиотеке книги по оккультным псевдонаукам, от которых немного разит бредом, в конце концов, ждать, пока магниты на холодильнике будут складываться в слова и послания, то очертания темной тени в собственном туалете, будто пристально смотрящей красными огоньками, не должны удивить. Сал вылетел оттуда, как ошпаренный, захлопнув дверь с такой силой, что рамки с фотографиями на стене возле выключателя разом подпрыгнули. Через неделю, когда они с Ларри надрались до такой степени, что «покажи палец» вызывало раскатывающийся смех с двух сторон, в очертаниях цветка в горше ему показалось, что что-то стояло. Даже нет, присело, окунув свою отвратительную морду, искаженную гримасой, в разнобой растущих листьев. Он никому не рассказывал об этом, до того момента, пока не понял, что либо сам начинает сходить с ума, либо в их жизни правда творится какая-то чертовщина. — Мне нужно поблагодарить тебя или что? И дело даже не в том, что из Фелпса приходится щипцами тащить слова и навыки коммуникации, которые остались на уровне школы, а в том, что скорее он был абсолютно не избалован вниманием. Тем более от человека, тайная зацикленность на котором выводила из себя. Таким, что хочется приложить стакан со льдом ко лбу и отойти в другой конец комнаты, чтобы хоть немного передохнуть от Сала, который буквально стаскивал с Трэвиса эту напускную оболочку закрытости и полу-агрессии. Уж в этом ему равных не было. — Мне это не нужно, как и твоя жалость мне не нужна. Я просто хочу, чтобы тебя это не коснулось, — и всё равно от Трэвиса это звучит оглушающе, будто попытка втоптать в асфальт окончательные потуги Сала снести эту чёртову стену, выросшую между ними как будто искусственно. Уже коснулось, однажды. И об этом знает и Сал и Трэвис, но упорно делают повседневный тон, замещают эту катастрофически давящую в некоторые моменты недосказанность болтовнёй про книжки, умные и не очень фильмы, семейные дела пасторской семьи. — Можешь считать, что я тебе поверил, окей, — Сал не уверен, что он правильно расценит его слова, ведь интонация сказанного была более-менее пренебрежительной. Всё таки фелпсовские гены играли некоторыми вспышками в нем, от чего Фишеру становилось иногда мелко-отвратительно, вспоминая, чей рядом с ним сын. Трэвис наивно думает, что если однажды об отце и этом зайдет речь, или не дай Боже, о неравнодушии к Салу, который каким-то образом догадается, то ему просто захочется исчезнуть, притвориться креслом или торшером в квартире Фишеров и никогда более не выходить из образа. Он будто мечется меж двух огней — церковью, аскезой, полным подчинением и Салом, где жар наполняет грудь и кончики пальцев, где взгляд хаотично бегает по комнате, где негде спрятаться, где всё нутро Трэвиса натягивается в струну, горячую и тонкую. Но он понимает, что на двух стульях одновременно усидеть не получится, что рано или поздно… Он не выдерживает первым и касается своим мизинцем чужого, неуверенно цепляется, с ощущением, что это ему стоит невыносимого усилия. На удивление реальность не поплыла, а наоборот начала чувствоваться так тепло и громко, что Трэвис подумал, будто лишь сейчас действительно проснулся. Когда Сал пододвигает свою руку, Фелпс практически забывает как дышать. Под приглушенный закадровый смех из телевизионного ситкома, но в неправильно совершенной тишине между ними, их пальцы медленно, будто слабо переплетаются. …Потому что мне, блять, не всё равно. В голове у Трэвиса стоит ошеломляющее молчание и он словно всем телом чувствует эту холодную ладонь, эти пальцы, обхватившие его собственные. Весь мир действительно застыл или же сузился, он еще не понял, до размера — родинки, которую сейчас закрыла снизу ладонь Трэвиса. В чужой. Что-то глухо бьётся внизу живота, когда Сал подбирает под себя ноги, целиком усаживаясь на диван и то ли кладет голову, то ли упирается Фелпсу в плечо. — Смотри не помри. Трэвис будто намеревается что-то ответить сразу, съязвить, но воздух лишь тягучей теплотой застывает в лёгких, их локти теперь тоже касаются из-за полулежащего и хрен знает что творящего Фишера. А он мысленно просит всё возможное, чтобы Сал не заметил, как встают дыбом волосы на смуглых руках. — Завались. Одна реклама сменяется какой-то другой и Фелпс действительно пытается смотреть телевизор, хотя получается это у него очень плохо. Он ещё не может до конца понять, действительно ли Сал не придуривается и осознанно выбивает из него остатки самообладания или у этого засранца такие штуки в порядке вещей и ничего такого «сверх» в этом нет. А для Трэвиса есть. Причем настолько, что на языке вертится огромное «блять», но пошевелиться он не может. Он сглатывает слишком громко, как ему кажется, чтобы это возможно услышать, да какой там, Фелпс думает, что Салли так, нахрен, близко, что слышит его стучащее сердце, или же к чему такому было сказано «смотри не помри». Вот же дерьмо. Но понимает, что ему до противного нравится. Нравится вот так сидеть, загораясь внутренне от волнения, хлышащей для Трэвиса через край тактильности и просто невозможности происходящего. С нерешительностью поглаживая еле-еле своим большим пальцем чужой, во всё ещё, Боже, зажатой ладони. Нравится тяжесть и теплота его тела рядом. Опасно чувствовать, что грань так легко расходится и это запретное сочиться наружу практически настоящим медом, хотя, это всего лишь блядская рука. О других, прости Господи, вещах и думать попросту страшно. Одноэтажная Америка. Обыкновенный Вирджинский пригород, по внешнему виду которого можно с уверенностью сказать — характер у него не сахар. Добрая половина этой окраины была сродни с теми, кто ел обои, трахал собак и появлялся в церкви исключительно по праздникам, главным праздникам — в декабре и мае. Но Трэвис не был похож на обыкновенного местного, зачатого на заднем сиденье пикапа. Сбитые практически на затылок взмокшие светлые волосы открывали лоб, который был врезан морщиной от недовольства. — Кто это? — будто невзначай спрашивает Сал, кивая головой вверх по направлению школьного футбольного поля. А он, не отлепляясь от железной натяжной сетки посреди урока физкультуры, складывает руку в кулак, вытягивая вперед два пальца, будто целясь и ответно на взгляд через всё поле стрелет по голубой макушке. — А, это… Трэвис Фелпс, личинка местного пастора, сказочный мудак, — будто нехотя отвечает Ларри. — Погнали уже, а то схватим тепловой, ёпта, удар. Сал думает, что уроки по физической подготовке в их стране нужно проводить не под полящим солнцем, а в классах, уворачиваясь от пластиковых имитационных пуль. Он усмехается. А Фелпс действительно выглядел так, будто хоть завтра был готов перестрелять половину школы. Естественно, включая Сала Фишера, который даже и не догадывался о символичности увиденного им только что жеста.