Это вальс, думающий о наших телах, О том, что они значат для нашего спасения, Только с одеждой, в которой мы стоим, Только с Землей, на которой мы стоим. Неужели тьма — наша? Купаясь в легкости, купаясь в тепле, Все хорошо, пока мы продолжаем вращаться.
Suspirium — Thom Yorke.
— И ты хочешь этого? — он спрашивает, будучи абсолютным серьёзным, что даже странно, ведь обычно серьёзность ему не свойственна. Джон — сборка хаоса. Его дитя или прародитель, никто не знает точно, что из этого, всё лишь уверены в том, что он совершенно точно с хаосом да связан. Сам он предпочитал говорить, ухмыляясь: «Дитя ли я хаоса, а может быть, я его и создал? Ничего из этого. Я есмь хаос! И весёлый смех, как перезвон колокольчиков, разносится по пространству, заставляя кровь врагов стынуть в жилах. Не только врагов, потому что союзники его так же боязливо передергивают плечами, пряча глаза в пол. Им не хочется нарваться на гнев, даже если таковой у своего «друга» они никогда не видели. И не увидят, скорее всего. Потому что в таком случае никто не останется в живых или в здравом рассудке. Сейчас он спрашивает свою другую версию о готовности, хотя знает, что тот согласится на любую авантюру, которую предложит Джон. И дело даже не то чтобы в доверии. Или безрассудности Лололошки. А дело в самом Лололошке. Конкретнее в его безразличии ко всему, что происходит в его жизни и кто за неё ответственен. Лололошка практически не имеет своей воли — это Джон почувствовал практически сразу, как увидел того. Он испытал шквал эмоций по отношению к нему, стараясь аккуратно прощупать почву. Он увидел себя в прошлом. Возможно, если бы некоторые существа и люди в его реальности были бы более строги к порядку, то он был бы таким же. И его это испугало не на шутку. Джон смотрел на нечто, что вроде как испытывало эмоции, но не проживало их полностью. Это тяжёлый пласт формалина, в котором плавало отчаяние из костей и мяса, с пульсирующим сердцем посередине. Если он был самим хаосом, то Лололошка был болью. — Хочу, — отвечает комок из этой самой боли. Смотрит прямо, решительно, хотя видно, что ему хочется отвести взгляд. — Замечательно, — говорит Джон, он не врёт. Это и впрямь было замечательно. Он целует Лололошку, впиваясь в истерзанные ветром и зубами губы, такие сухие и ранящие не только его, а и самого Лололошку. Солоноватый привкус. Это не слезы, а кровь. Джон не слишком аккуратно размазывает эту кровь с губ, слизывая некоторые капли и проглатывая их, как самое лучшее пойло. Кровь не продукт его собственной жестокости, поцелуи не настолько ранящие. Кровь — результат безразличности его параллельной версии к здоровью. Именно поэтому одно лишнее движение, и он уже разваливается на части. — Красота, — благоговейно комментирует Джон, разрывая наконец-то поцелуй. И ещё одна инициатива от него, еще ни одной от Лололошки. Тот не отвечает, цепляясь за тело Джона в объятиях. Пальцы никуда не двигаются, они, словно прилипли к коже другого, но такого родного человека. Втягивая в новый поцелуй, Джон зарывается пальцами в кудри Лололошки, массируя кожу головы. Тот машинально в ответ на это откидывает голову назад и делает пару судорожных вздохов. Они в карманном измерении Лололошки, которое Джон, как только увидел его, оценил по достоинству: Шангрин в этом мире, видимо, тоже был лапочкой. Джон аккуратно отцепляет от себя чужие пальцы. Только для того, чтобы нежно положить Лололошку на пол. Тому плевать на смену положения своего тела, лишь бы этот странный процесс не продолжался. Лишь бы чужая рука и дальше вела его. Ещё поцелуи. В губы, расцелованные уже до тако степени, что и у Джона и у Лололошки они уже онемели. Игривые поцелуйчики в щеку, такие… заигрывающие и отдающие умеренным весельем Джона. Один поцелуй в лоб. В отличие от других поцелуев этот предельно серьёзен и отдаёт наибольшей любовью. Хотя тот, кто придумал оценивать степень любви в поцелуях, по мнению Джона, явный циничный придурок. Поцелуи на теле. На каждом из шрамов. Даже на самых мелких, которые не видел и замутненный взгляд хозяина. — Тебе когда-нибудь говорили, что твоё тело словно разрушенный храм? — шёпот. Тихий, но в ещё большей тишине вокруг, слышный так явно. — Прекрасный, восхваляющий лишь истинного Бога — тебя храм, который поражает взгляд. И не только… взгляд, — вжимает ещё больше в пол тело Лололошки Джон в экстазе, а тот и не сопротивляется. — Но разрушенный. Причём неоднократно, однако именно в этом и проявляется самое лучшее в нём. В его рухляди. Поклонение Богу в нём происходит даже тогда, когда каркас здания разрушен. Это… будоражит кровь. Воистину несокрушим, — переходя на сбивчивый говор, он уже неспособен говорить нормально: косноязычие даёт о себе знать. Лололошка не отвечает. И не смущается. Кажется, что ему всё равно, но на самом деле реакция есть. Джон видит её через пресловутый слой формалина в чужой груди. Ему становится хуже. Боль сбивается в один единый комок, он пульсирует и интенсивно колеблется из стороны в сторону, заставляя Лололошку чувствовать себя хуже. Но он не говорит об этом, потому что знает: если Джон сейчас остановится, то никакой реакции не будет, и он вновь перестанет что-либо ощущать. А сейчас его эмоции медленно, но верно проявляются. Пусть даже внутри, а не снаружи. Ухмыляясь, Джон просчитывает его реакцию за долю секунды, ощущая то, как тот тонет в негативных эмоциях. Ему хочется закончить, чтобы не мучать их обоих, но он знает, что Лололошка не простит ему это. Поэтому он продолжает. Коротко целует в висок и берёт руку Лололошки в свою, сжимая её, будто показывая: «Я здесь и я не собираюсь останавливаться». Второй рукой Джон стягивает штаны Лололошки, не снимая их полностью. Они оба ещё в одежде, не считая приспущенных штанов. И ещё поцелуи. Сладкие и тянущиеся как патока. Джон готов ими одаривать Лололошку вечность. В ответ он получает лишь слабую инициативу губами. Даже не в губы. Смазанное движение в сторону плеча, которое не оголено. Джон смеётся с этой попытки, но смеётся счастливо, ведь то, что Лололошка хотя б немного откликнулся — хороший знак. Возможно, Джон занесёт этот момент как один из самых счастливых в своей голове, но этого точно никто не будет знать. — Я запомню этот момент, когда ты решил поцеловать меня, как самый счастливый. Поставлю в мысленную рамочку в голове, — весело говорит Джон вслух. … ну, кто-то, да и будет знать. Но Джону нужно было донести то, что Лололошка оказывает на него такое влияние. Лололошка чуть закатывает глаза. А в груди ещё больше сжимается комок из чувств. А потом он подтягивается вверх, автоматически испугавшись прикосновения, которое настигает его голой кожи в области таза. Это Джон спустил боксёры одним резким движением, зная, что для Лололошки было бы пыткой медленное действо. — Чш-ш-ш, — нежно шикает он. И звучит он, как будто родитель успокаивает своего ребёнка, так же заботливо и понимающе. Джон и сам подтягивается вслед за Лололошкой, дальше продолжая ощупывать его. Бутылка со смазкой волшебным образом появляется в его руках: мастерство рук и никакого мошенничества на самом деле. Джон обильно смазывает пальцы, стараясь, лишний раз не капнуть на одежду Лололошки. На свою ему плевать. Он растирает руки, согревая их, чтобы не создавать слишком сильного контраста температур, а следом аккуратно вводит один внутрь. Следит за реакцией Лололошки. Тот не показывает ни удовольствия, ни негатива, лишь прикрывая глаза. Ресницы еле заметно трепещут, и Джон завороженно наблюдает за этим. Чрезмерным самолюбием он не страдает (хотя некоторые завистливые личности скажут по-другому), но Лололошка выглядит как произведение искусства, не меньше. Состоящий из отчаяния и смирения, но готовый вырваться из-под контроля, если кто-то предложит это. Лололошка — поэма. А он — попса. И он готов настаивать на том, что они разные. Он помогает Лололошке потому, что этого не может сделать никто другой. А если кто-то и захочет протянуть руку помощи, то он попросту не сможет сделать это правильно, в этом Джон уверен. И он шепчет хвалебные, успокаивающие слова тому на ухо, растягивая уже двумя пальцами. Шепчет, чувствуя как на душе у Лололошки камень, который несёт его ко дну. Джон чувствует чужую тоску, которую хочет развеять. Тем временем уже третий палец. Уже третий палец, а они оба ещё до сих пор не понимают, почему делают это. Если им обоим настолько в тягость это. Секс — пустота, дающая абсолютно ничего, но ничего не требующая ради себя в отличии от тьмы и света. Именно поэтому Джон входит в Лололошку внезапно для них обоих. Одна рука всё ещё сжимает другую. Такую же вспотевшую и шершавую от мозолей и шрамов. Он не спрашивает: «Всё хорошо?» Или: «Ты как? «. Вместо этого Джон говорит: — Секс — тяжесть на сердце. И начинает медленно двигаться. Лололошка соглашается с этим высказыванием, издавая странный булькающий звук. Джон в ответ на это внимательно-внимательно посмотрел в лицо, в котором начинались скапливаться слезы в уголках глаз. — Прорвало, — настигла его облегчающая мысль, и он совершил неосторожный толчок чуть глубже. Отвратительный звук, состоящий из вскрика, стона и всхлипа раздался по карманному измерению. Джон даже не замер, уверенно продолжая свои нежные размеренные толчки и в поддержке сжимая руку. Звук не показался ему чём-то из ряда вон выходящим. Другие люди, возможно, нашли бы такую реакцию ненормальной, но Джон предпочитал никогда не думать как «нормальный человек». Те часто оказывались бездушными и скучными тварями, а он не такой, так ведь? Он услышал прерывистые рыдания, предвещающие начало истерики. В его голову закрались первые сомнения насчёт того, что, может быть, ему следует остановиться, но рука Лололошки, решительно сжала его собственную, угадывая его мысли. Джон снова сфокусировался на лице Лололошки, сцеловывая с него слезы. — Ты прав, — хриплым от долгого молчания голосом говорит Лололошка. — Что? — сделав ещё один толчок, спрашивает Джон. — Секс это всегда в тягость, — еле различимо пробормотал Лололошка, захлебываясь в чувствах. С прерывистым вздохом Джон кончил, сразу после этих слов. Они оба так чертовски сломлены.