кружат, бродят, уже хороводы вокруг моей туши водят. но я – труп живой, меня душит плоть, и если ты меня пырнешь - надорву животик.
Дима не знает, что чувствует. Не знает, плохо ему или хорошо, рад он или всё же разочарован. Ему пусто. Ему никак. Он уже час, по ощущениям, стоит под горячими струями воды в душе и пытается доказать себе, что всё то в порядке. Вот только нихера не в порядке. Он шел на битву сильнейших, сцепив зубы, потому что хотел доказать всем, что не просто так забрал тогда ту чёртову руку, которая пылится где-то в шкафу. Каждое новое испытание было для него каторгой, его ни во что не ставили не только наблюдатели, но и съёмочная группа вместе с Башаровым и даже так называемые коллеги. Каждый выпад в свою сторону он проглатывал, как горстку стекла, улыбался и делал вид, что он – стойкий оловянный солдатик, которого в грязь окуни, а он всё равно сверкает весь, как натёртый стакан. Так и было, только вся эта грязь всё равно впитывалась через поры и текла по венам вместо крови, что сколько в ванне не сиди, сколько мочалкой кожу не три – всё равно не отмоешься. И сейчас парень тоже не может, скребёт шею и плечи ногтями, но всё равно ощущает на себе чужие гневные слова, обидные выкрики и взгляды косые. Недостойный. Слабый. Не заслужил. Чернокнижник рот ладонью зажимает, давится всхлипом, хотя кричать хочется. Хочется кричать каждому в лицо, что вот он, такой, какой есть: раненый, сломанный и что его сердце все еще живое, бьётся и если его вот так пырнуть, то расколется на несколько частей. Что он не просто покемон на их экранах, который уж если и помрёт, то не страшно, нового можно завести. Предательские слёзы срываются с ресниц, стекая по лицу, смешиваясь с каплями воды. Дима глаза трёт больно, губы кривит в истерике, а горло таким спазмом сводит, что он может только скулить тихо и за шею хвататься. Кажется, еще немного и он захлебнётся в этой боли, а желание разодрать грудную клетку и вырвать орган, что даёт ему жизнь, станет непереносимым. Он больше не может так, не может тащить эту ношу на своём теле. Бьёт кулаком куда-то не глядя и сбивает полку со стены, где баночки ароматные и парные зубные щетки. Пластиковая конструкция с грохотом падает на кафельный пол, а все банки разлетаются по душевой, закатываясь под ноги и Матвеев только пинает какой-то скраб зло. Он – всегда разочарование. Чернокнижник пытается успокоится, делает глубокие вдохи, но солёная влага всё равно по щекам стекает, губы обветренные щиплет. Олег в соседней комнате спит уже, наверное, не дождавшись его, и Диме не хочется медиума будить, не хочется портить триумф любимого своими трагедиями бессмысленными. Он же сталкивался уже с этим, переступал и двигался дальше, хоть в спину и летели стрелы огненные. Но он виду не подавал, строил жизнь, карьеру и отношения, пока снова всё не сломалось с треском в один миг. Он этого момента и сейчас боится на подсознании. Боится, что отпугнёт Шепса истериками, что тот подумает, что Матвеев победе его не рад. Но он рад, честно. Он Олегу победу пророчил, когда они сидели вдвоём на их балконе летом, укутавшись в объятия и тёплый плед, деля одну сигарету на двоих. Олег тогда смеялся ему в макушку, целовал в шею и говорил шепотом, будто это секрет важный, что никакая ему победа не нужна, только балкон, дым сигаретный и любимый чёрный кот в его руках. И Дима верит, записывает это в своей голове, прокручивая каждую ночь перед сном. Но он всё равно боится. Боится, что сейчас даст слабину, мраморная маска веселья упадёт на пол, разбившись, и медиум увидит его. Слабака, чьё тело изранено, а душа – одна сплошная чернота. Он в этой черноте тонет, захлёбывается, хоть и барахтаться не перестаёт. Только врождённого упрямства уже тоже не хватает. Парень давно отложил гитару и микрофон, а обещанный музыкальный альбом уже мхом порос. Он ходит кругами по маленькой комнатке в своём разуме, ищет выход, но даже форточки или щели найти не получается. Из Ада в его голове выхода нет, а вот из ванной есть и Матвееву правда поторопится нужно. Ему нужно уткнуться сейчас носом между лопаток своего мужчины, который даже во сне развернется, в объятия затянет и даст тихо сопеть в сгиб шеи. Пройдёт пара дней, Дима придёт в себя, сможет улыбаться искренне, а не натянуто и будет отмечать чужую победу с радостными вскриками «а я же говорил», а не кислой миной, будто букашку проглотил случайно. Парень натягивает на себя бельё и растянутую футболку Шепса, что нагло отжал себе. Коридор встречает его прохладой, а ступни обжигает холодный деревянный пол. Он думает, что забыл закрыть окно в гостиной, пока зябко ёжится, что становится еще одним поводом для самобичевания, ведь он только переболел недавно, еле поднимался с постели даже когда нужно было ехать на последнее испытание. Глупый. Но у окна он замечает фигуру любимого, что курит в приоткрытую форточку. Дима курить бросил недавно, и Олег его поддерживал, но сам отказываться от вредной привычки не спешил, а Матвеев и не настаивал. Ограничивать родного человека не хотелось даже в таких мелочах, да и приятный запах ментоловых сигареты, исходивший от Шепса, ему нравился. Наверное, это и есть пассивное курение, но как же чернокнижнику насрать. — Ты чего не спишь, Олеж? — приходится откашляться, ведь голос у парня оставлял желать лучшего после нервного срыва. Олега чужое присутствие не пугает, он Диму будто затылком чувствует. Он тушит окурок в пепельнице ручной работы, что они сами сделали, когда Олег пригласил Диму на импровизированное свидание в гончарную мастерскую. Они тогда извозились все с ног до головы, а пепельница получилась слегка кривоватая, но нравилась обоим. Чернокнижнику хочется верить, что он тоже вот такой сломленный Олегу всё еще нравится будет, но проверять не хочет, удерживая потрескавшуюся маску на лице изо всех сил. Шепс руку ему протягивает, захватывает чужие пальцы в плен своих и тянет слегка на себя. Матвеев не сопротивляется, утопая в объятиях. Олег обхватывает тонкую талию руками, прижимается к разгорячённому телу голым торсом и смотрит так, что у парня сердце щемит. Чернокнижник обхватывает шею медиума руками, почесывает затылок ногтями короткими, а Олег от этого глаза довольно прикрывает и растягивает губы в улыбке. — Тебя ждал. Ты там свариться решил? — Олег ухмыляется по-доброму, поглаживая острые лопатки через ткань когда-то своей футболки. — Да нет, просто не заметил, как времени много прошло. Пойдём спать? Парень губы кусает раненные, выпутываясь из родных объятия, утягивая мужчину за собой. Вот только Олег удерживает его на месте, переплетая пальцы и снова на себя тянет. — Дим, всё точно хорошо? Ты странный какой-то. Не заболел? Шепс пытается в глаза заглянуть, но Дима взгляд отводит, еще в ванне заметив, как они покраснели и припухли. Грёбанный фонарь за окном светит прямо на его лицо через стекло и предполагать, что Олег великий слепой не хочется. И объяснять не хочется. — Да-да, всё хорошо. Вымотался, наверное, просто. — и чернокнижник не врёт почти, потому что правда заебался. Олег на это только вздыхает как-то тяжело и тянет чернокнижника к мягкому креслу, в которое и усаживает, как нашкодившего ребёнка, чтобы устроить разбор полётов. Сам же Шепс садится на пол в районе его ног, сложив ноги по-турецки и положив большие ладони на острые коленки. Поглаживает аккуратно, то поднимаясь к бёдрам, то спускаясь к лодыжкам. — Я же вижу, малыш. Расскажешь? — медиум мягко разминает замёрзшие стопы парня, стараясь согреть. Тот снова полностью игнорирует пушистые тёплые тапки или носки и Олегу чернокнижника хочется куснуть за выступающую косточку, чтоб знал. Опять будет мёрзнуть, грея пальцы об его спину, вызывая мурашки. Но Олегу не жалко, он готов обернуться вокруг Матвеева тёплым одеялом, делиться жаром, пока тот будет урчать довольно и прятать холодный нос, уткнувшись им в солнечное сплетение. А Дима не знает, что рассказать. Он кидает мимолётный взгляд на тумбу у телевизора, где красуется позолоченный трофей в форме руки и пытается сглотнуть ком в горле. Шепс взгляд чужой прослеживает, и, кажется, сам к выводу определённому приходит. — Расстроился? Голос не дрогнул, Матвеев в нём даже нотки обиды уловить не может, но всё равно чуть ли на кресле не подскакивает, вцепившись руками в деревянные подлокотники. В голове каша полная, но ему не хочется показаться ребёнком, которому на новый год не досталась любимая конфетка. Дело не в победе, золотой руке или его втором месте. Парень верил в своих людей, знал, что в финал пройдёт, а если надо будет, то и доползёт, но на победу не рассчитывал, говоря честно, что да, он самый слабый из их девятки. Шепс тогда смотрел на него непонимающе, брови густые хмурил, да еще и в курилку увёл, чтобы поговорить. Чернокнижник тогда лишь отшутился, объяснил всё хандрой и плохим настроением, вот только сам себе не верил. И Олег ему не верил. Он знает, он видел это недоверие в родных светленых глазах, по тому, как медиум бровь выгнул. Но они оба выбрали стратегию самообмана, отложив разговор на потом. Только на такое скорое «на потом» Дима не рассчитывал. Хотел обсудить всё примерно... Никогда. Закопать опять всё по глубже, похоронить эти чувства, сверху газончик раскатав. — Нет-нет, что ты, родной мой, — Дима правда в глазах Шепса боится выглядеть эгоистом, не хочет разочаровывать, — Ты же знаешь, я всегда пророчил тебе победу. И не врал, я ведь с Дьяволом работаю, а он не врёт никогда. — Тогда в чём дело? Дима хочет сказать, что в порядке всё, что завтра он проснётся, откроет глаза и всё будет хорошо. Он как обычно будет жарить блины, давая Шепсу поспать подольше, пить воду с лимоном и пританцовывать у плиты. Олег от запаха проснётся, застанет любимого на кухне с лопаткой в руке вместо микрофона, обнимет со спины за талию и поцелует в макушку. Матвеев испугается, конечно же, стукнет легонько ладонью медиума по рукам, сцепленным вокруг его тела, но всё равно посмеётся. Но теперь он лжёт, потому что, скорее всего, он дождётся, пока Шепс уснёт, проведёт ночь на балконе, выкурив целую пачку сигарет медиума. Окоченеет окончательно и утро встретит с болью в горле и температурой на градуснике, что добавит Шепсу еще больше хлопот. Он всегда проблема. Чернокнижник губы приоткрывает, хочет сказать, что он в норме, но истерика накатывает новой волной, глаза снова слезятся и из горла вылетает что-то больше похожее на сиплый скулёж. Парень так устал смертельно, что не может удержаться. Крепления отваливаются, а фарфоровая маска слетает с него, трескаясь прямо в воздухе. Матвеев лицо ладонями закрывает, давится стекающей с глаз влагой и воет почти. Шепс пугается сначала, теряется на мгновение и не знает, что делать. Диму он видел разным. Видел, как тот мог злиться, если не получался нужный аккорд на гитаре, как радовался победе в компьютерной игры, расстраивался, если умирает любимый герой в сериале. Даже слёзы видел, когда дарил золотое колечко и надевал его парню на безымянный палец. Влага тогда лишь скапливалась в уголках карих глаз и на чёрных ресницах. Чернокнижник такого подарка не ожидал, да и Олег может отнести эту покупку в раздел неожиданных. Пара поругалась тогда страшно, хоть и началось всё с какой-то мелочи по типу их различных версий на испытании, став в итоге огромным комом из недосказанности и не выплеснутых эмоций. Шепс впервые увидел в родных глазах столько холода, что тело тоже мороз сковал. Первый раз он ощутил привкус потери в ту самую секунду, а мозг работать перестал и включились инстинкты, которые орали и вопили внутри его головы. Кричали, что он теряет своего человека, своего личного беса и вся их история может закончиться, даже не начавшись толком. Медиум не хотел привязывать Матвеева к себе этим кольцом, а лишь обозначить, что он всегда на его стороне. Что если мир против будет, то он не просто встанет рядом с ним или спрячет за свою спину, а возьмёт грёбаный пулемёт в руки и снесёт головы тем, кто пытается скалить зубы на его мужа. — Что, если я правда в финал не должен был пройти, Олеж? Ну зачем? Об этом же все говорили, даже на съёмках. Тебе не кажется, что Гецати достойнее меня и заслужил там стоять? Или Саша, например, — Матвеев говорит скомкано, запинается, покусывая нижнюю губу. Парень слышал, как некоторые сценаристы, а иногда и даже обычные гримёры, обсуждали его и его коллег, сидя в комнатке и распивая чай в перерывах. Слышал едкие «Ой, да не знаю, как этого вообще в финал пустили. За Олегом просто носится, как собачонка, вот и пролез». Он тогда в помещение вошел гордо, твёрдой поступью, но чувствовал, как удавка, разболтавшаяся на его шее, опять затянулась. Шепс ахуевает же знатно. Его мозги не успевают обработать тот бред, что несёт его муж. Мужчина хватается за чужие бёдра, тянет резко на себя, стягивая несопротивляющегося парня на свои ноги. Матвеев же пропускает момент, когда оказывается сидящим на чужих бёдрах, пока медиум обхватывает замершее тело одной рукой поперёк талии, второй зарывшись в смоляные, еще чуть влажные, волосы на затылке. Притягивает ближе резко, а в губы почти врезается поцелуем. Просто прижимается губами к обветренным губам своего человека, не углубляет, не дает ответить, а лишь затыкает, чтобы не слышать ту ересь, что несёт чернокнижник. Дима даже испугаться не успевает, а его начавшаяся истерика, похоже, сама ахуела и свернулась клубком под напором гнева мужчины. Медиум отрывается так же резко, а Матвеев ожидает гневную триаду, только мужчина всегда вспыхивает ярко, но также скоро отходит и возвращает себе спокойное выражение лица. Он кладёт большую ладонь юноше на щеку, гладит большим пальцем острую скулу, а смотрит так нежно-нежно, что Диме скулить хочется и плакать еще больше, но он только обвивает шею дрожащими руками и утыкается лицом в густые распущенные волосы. От Шепса пахнет терпким табаком, их общим яблочным шампунем и домом. — Никогда не говори такого, слышишь? — мужчина чуть сдвигает ворот растянутой футболки, касаясь губами плеча, — Даже не допускай мысль. — Как? Ты же слышал, что говорили, видел, что писали. Как бы я не бахвалился, но я слабый, Олеж. И я не могу один вести за собой массы, как ты, например, — парень бубнит себе под нос, зарываясь носом в тёмные волосы. — Они не будут идти за тобой, но ты иди, ладно? Перед тобой столько дорог, родной, столько шансов, но ты не увидишь рассвет, если будешь смотреть в потолок. — мужчина забирается руками под ткань футболки, рисует какие-то только ему известные узоры пальцами на спине, — И ты не один ведь теперь. Шепс отцепляет одну руку чернокнижника от себя, берёт ладонь в свою и целует каждый палец, задерживаясь на том, где едва сверкает тонкий золотой ободок. Парень не снимает его никогда, лишь переодевает на съёмках на другую руку или вешает на тонкую цепочку на шее, пряча за воротом толстовки или свитера. У Матвеева сердце удар пропускает, а тело трясти начинает. Шепс всегда такой – тёплый, уютный, как дождливый день с кружкой чая в руках, как звук потрескивания виниловых пластинок, как покой. — Когда я дарил это кольцо, то не вкладывал особый смысл, не вынашивал мысль о покупке неделями, не делал значимой гравировки. Просто сделал то, что хотел. Но если у меня бы сейчас спросили вдруг, для кого этот подарок, то я бы ответил, что… Другу. Любимому. Соратнику. Мужу. Самому сильному и стойкому, что падает, разбивает коленки, вытирает грязь с одежды и всё равно прёт напролом. Олег стирает с бледных щек солёные дорожки, греет ладонями кожу и коротко целует в кончик вздёрнутого носа. — Если хочешь плакать, то плачь. Можешь посуду побить, кричать, истерить. Даже могу разрешить тебе убить Надежду Эдуардовну, китти. Но предупреди сначала, чтобы мы место для могилки нашли, — медиум снова утягивает парня в объятия и они тихо смеются вместе. Мужчина слегка наклоняется в разные стороны, укачивает юношу, что ёрзает на его руках, стараясь устроиться удобнее. Стрелки часов показывают почти три часа ночи, им бы спать лечь, чтобы не разваливаться завтра на ходу, но маленький комочек в своих руках тревожить так не хочется, хоть прям на ковре и засыпай, сцепившись конечностями. — Ты спать не хочешь, родной? Сам дойдёшь? — в ответ медиум слышит только недовольное мычание и смеется с этого, — Ладно, тогда держись крепче. И чернокнижник держится, обхватив шею руками, а торс ногами, сцепив их за спиной. Олег чуть кряхтит, стараясь как можно аккуратнее поднять драгоценную ношу, донести до спальни и при этом не собрать все углы в их квартире. Уложив мужа на кровать, что до конца не хотел расцеплять конечности, мужчина устраивается рядом, прижимает ближе, а Матвеев только и рад. Сам ластится, придвигается, водит носом по чужой открытой шее. Он Шепса любит до трясущихся коленей и сердечек, выпрыгивающих из глаз. Ему всегда хочется показать это, чтобы Олег знал насколько любим, поэтому Дима сам тянется за поцелуем, губ едва касается, зарываясь в волосы и притягивая ближе. Медиум поддаётся сразу же, запускает руки под футболку и за талию ближе тянет. Мнёт бока, гладит пальцами косточки бедренные, что у парня смешинки вызывает от щекотки. Он проводит пальцем по мягким губам, а чернокнижник его губами обхватывает, мягко касаясь кончиком языка. Олегу страшно иногда, когда он думает, что у этого парня такая безмерная власть над ним, что он может просто вот так посмотреть на него, прильнуть ближе, а у Шепса уже тормоза срывает. Он меняет их местами, нависает сверху, давая обхватить его талию ногами. Прижимается, трётся пахом о пах и ловит судорожный выдох Матвеева своими губами, тут же целуя. Сминает мягко, сплетает их языки, чуть сжимая тонкую шею пальцами. Дима уже сам футболку с себя тянет, хочет кожа к коже, чтобы близко было на максимум. В его глазах мгла адская, что радужку затапливает, и Шепса ведёт так сильно от него, что тело будто магмой заливает. — Красивый мой, — кусает точёную линию челюсти, — Сильный, — забирается рукой под кромку белья, обхватывая пальцами возбужденный член, — Лучший. Для меня всегда лучший. Чернокнижника выгибает на кровати, он вскидывает бёдра, стараясь продлить удовольствие от скольжения и почти хнычет, потому что этого недостаточно. Он откидывает голову, позволяя горячим губам скользить по шее и ключицам, но Олегу мало. Он стягивает мешающие шмотки с них почти мгновенно, спускается ниже, прикусывает кожу на впалом животе и наконец обхватывает налитую кровью головку губами. Он плотно сжимает губы, скользит кончиком языка по стволу, слыша, как чернокнижник в стоне задыхается и дрожит весь. Отрывается от любимого тела только чтобы вытащить смазку из-под подушки, нанести на пальцы и прикоснуться к колечку мышц. Долгая растяжка не нужна, они занимались любовью еще утром, но Олег не хочет причинить хоть малый дискомфорт. Не хочет быть причиной хоть какой-то боли. Парень снова обхватывает член губами, двигает головой, втягивает щеки и растягивает уже тремя смазанными пальцами, каждый раз попадая по нужному комку нервов. Матвеева в жар кидает от каждого касания к простате, он хватается пальцами деревянными за изголовье кровати и в спине сгибается почти до хруста. — Олег, Олег, пожалуйста… И Олег повинуется, входит одним слитым толчком, от чего у обоих по позвоночнику ток проходит. Они сливаются в одно, Дима всеми конечностями мужа обхватывает, а Олег обнимает за талию, выгибая чужое тело в пояснице. Сейчас не хочется быстро и громко. Хочется двигаться мучительно медленно, доводить до края и снова утягивать назад, смотря, как карие глаза закатываются, а ресницы трепещут. Диме так хорошо, сладко, что болит в груди. Его любовь душит приятно, вызывает головокружение лёгкое и стоны хриплые и тихие. Родные руки сжимают всегда крепко, удерживают, давая понять, что и упасть не дадут. Чернокнижник смотрит в светлые глаза и будто себя видит там. Целого. Сильного. Любимого. Уже стоя на балконе, Дима шмыгал замёрзшим носом, куря с Олегом одну сигарету на двоих. Курить он бросил, но сегодня дал слабину во всём. Шепс же завернул их, как шаверму, в тёплый плед, забравшись пальцами под футболку чернокнижника, поглаживая низ живота кончиками пальцев. Они передают тлеющую сигарету, как эстафетную палочку, выдыхая дым в губы друг друга, чтобы потом снова в поцелуе слиться, хотя губы уже припухли и горят. — Люблю тебя, родной. — И я тебя люблю, мой победитель. Очень.все будут отмечать его главные раны и что всё это будет делать его уязвимым, а через время он спрячется за свои шрамы потом, ещё через время, станет непобедимым