Ни опиум, ни хмель соперничать с тобой Не смеют, демон мой; ты — край обетованный, Где горестных моих желаний караваны К колодцам глаз твоих идут на водопой. "Sed non satiata" Ш. Бодлер.
Гермиона Грейнджер стремительно лавировала между стайками волшебников в Холле Министерства Магии. Опоздать на встречу для девушки, ценящей пунктуальность выше других добродетелей, было бы невыносимо. Она не отвлекалась на оклики, которые сыпались на неё, как бисер, со всех сторон. Паре колдунов она, возможно, оттоптала ноги, испортила настроение или что-то такое же незначительное и мелкое. Время поджимало, и эти удушающие и неумолимые стрелки её наручных часов, казалось, начали тикать с удвоенным темпом. Время сжималось и разжималось как пружина, как дышащий зверь, припавший брюхом к земле в напружиненном намерении прыжка. Неаккуратно вывалившись из камина в «Дырявом Котле», Гермиона, конечно же, врезалась в ближайший столик, разливая по и так липкому ореховому столу пинту медовухи. Скомканные извинения дались так же легко, как сбитое дыхание. Она успела, и Время её не настигло. Глупый, глупый подростковый страх, гнавший её ланью ещё со времён, когда она носила Маховик Времени на третьем курсе и была подчинена примерно полусотне его законов. Лаванда Браун, ожидавшая Гермиону за одним из отдалённых столиков, рассеянно смотрела в никуда, накручивая на тонкий палец светлый локон. — Приветствую, — слегка загнанно сказала Грейнджер, усаживаясь напротив бывшей однокурсницы. — За тобой вели погоню? Ты взмыленная, как лошадь, пробежавшая от Уэльса до Шотландии. — Если и так, то я — лошадь исключительной породы. Гермиона направила записку с заказом к бармену, чтобы он не утруждал себя, подходя к ним. — Проблемы в Министерстве? — буднично спросила Лаванда, словно ей было на самом деле интересно. — О, всегда, — улыбнулась Гермиона. — Одним из конкурентов Кингсли за пост Министра будет вампир. Та прыснула; её грустные серые глаза оживились от этой метаморфозы. — В таком случае вам понадобится приличное количество чеснока и серебра. Левитирующий поднос принёс вишнёвое пиво для Гермионы и яблочный сидр для Лаванды. Первый их тост был, как и повелось среди волшебников этого поколения, за Победу. Прошло чуть больше трёх лет с окончания войны, но шрамы, как это должно быть очевидно, проникли глубже в будущее. Стоял октябрь. И через десять дней будет годовщина Дня-Когда-Волдеморт-Был-Побеждён-В-Первый-Раз. Годовщина смерти родителей Гарри. — Итак? — спросила Гермиона. — Плохо, — ответила Лаванда и спрятала лицо за бокалом с сидром. Она была одета скромно, даже по меркам магов-пуритан и даже по меркам самой Гермионы: глухой серый свитер с высоким горлом, низкий хвост плохо расчёсанных волос, унылого цвета мантия из плотного материала и абсолютное отсутствие какой-либо косметики, лака для ногтей и даже парфюма. Наверное, такие резкие запахи раздражают её обоняние. Оборотни даже в человеческом обличии сохраняют много волчьих черт. Фенрир Сивый растерзал в Ту Ночь многие молодые глотки и ещё больше студентов обратил. Лаванду он буквально жрал, когда Гермиона и Рон смогли отшвырнуть его совместным заклинанием. Она не казалась живой, и трудно было представить, что после таких ран вообще были шансы выжить. Сначала они даже не попытались помочь ей, видя раскуроченные рёбра и влажные внутренности. В тот момент Гермионе казалось, что она видит дымку пара, как от парного мяса молодой коровы, — её бывшая соперница лежала раздробленной куклой посреди бойни Ада, и Гермиона лишь тупо смотрела на вытекающую кровь, казавшуюся ей слизью, не в силах сбросить оцепенение. Рон спас тогда Лаванду: вызвал ближайшего целителя на поле боя, облил тело бывшей девушки экстрактом бадьяна и некоторым количеством серебряного порошка, потому что так его учила Грейнджер. Лаванда потеряла тогда, помимо своей красоты и человеческой сущности, ещё и лучшую подругу — Парвати. Её «выпил» дементор, и технически она всё ещё оставалась живой за стенами Св. Мунго на этаже ментальных расстройств, не поддающихся ни лечению, ни снятию симптомов. — Как твои успехи с изучением магии души? — с плохо скрываемым жадным любопытством спросила Гермиона. Этот вид магии не был в числе излюбленных у неё, однако с детства одарённая и к Прорицаниям, и к прочим... эфемерным вещам Лаванда разбиралась в этом весьма сносно. — Мерлин, Грейнджер, однажды ты лопнешь от переизбытка знаний, — с привычным ещё со школы смешком ответила та. — Я всё ещё... собираю информацию — я не так тверда в этом, как бы тебе хотелось. Гермиона мягко улыбнулась ей. Лаванда выглядела старше своих лет, словно изучение магии душ было сродни Тёмной Магии. — Ты и Луна здорово помогаете мне, но... — Браун вновь уставилась невидящим взглядом в пространство. — Но Зверь во мне сопротивляется многим... многим вещам, которым нужно человеческое понимание. Это сложно, — закончила она и махнула рукой. — Не спорю, — тихо откликнулась Гермиона. Они посидели ещё какое-то время в молчании. Долгожданный мир и новая эпоха процветания волшебников не были счастливыми. Всё было... пресным и обречённым. Гермиона занималась исследованиями в Отделе Тайн, изучала Магию Фейри и обрывки информации об их затерянных и бесчисленных Мирах. В основном она сидела в пыльных, плесневелых комнатушках, лишённых вентиляции, и сверяла нумерологические расчёты разных авторов, иногда внося свои поправки. Рон вёл бизнес с Джорджем, Гарри, кажется, умудрился закрутить роман с Панси Паркинсон, Невилл преподавал в Хогвартсе, а Луна, как и всегда, изучала всякие странные и непонятные для Гермионы вещи. Колесо мира крутилось, рождались младенцы, которых называли в честь Гарри, Рона, Гермионы и Альбуса Дамблдора, умирали ветераны Второй Магической от свирепых ран. Всё казалось пресным. Без надрыва, как привыкла Гермиона. Ей было... Скучно. Или не ей. Кто-то ещё жил с ней в одном теле. Оно было крохотным, как яблочное семечко. Тёплым и слегка дурманящим. Её сердце билось, и Его билось в такт с небольшими огрехами, как на расстроенном фортепиано. Оно... или Он, как она привыкла его называть, никогда не говорил с ней, не шептал и не подговаривал на всякие сумасшедшие вещи, как описывали свои галлюцинации шизофреники. Он... просто жил возле её сердца, словно там было самое тёплое местечко, самое заветное и желанное. Когда она радовалась, Он подпрыгивал в экстазе вместе с ней, усиливая её эмоции. Он был горячим, как неостывший уголь, как мельчайший осколок солнца. Однажды Гермиона посещала Лютный Переулок уже после войны. Она была молодой ведьмой с пытливым умом философа-учёного, и хотя учёба на Гриффиндоре привила ей некоторое отвращение к тёмным разделам магии, некоторые запретные знания не казались ей таким уж злом. В конце концов, она не собиралась мучить девственниц и младенцев, выкачивая из них кровь. Ей просто было любопытно. Ему тоже. В те октябрьские предзакатные сумерки год назад она кралась по тёмной брусчатке, как одна из сточных крыс. Горбатые карги с зелёными бородавчатыми лицами облизывались ей вслед, боялись напасть, но жаждали этого больше всего на свете. Её горячая, молодая и девственная кровь будила от вековечного сна их древние хищные инстинкты, и злые алчущие глаза следили за Гермионой — маленькой голубкой — как за самым вкусным блюдом в их жизни. Гермиона чувствовала это предвкушение пира не только извне. Он, умастившись под самым сердцем, казалось, голодал больше всех этих отвратительных тёмных созданий. Он, как крошечная чёрная дыра, поглощавшая звёзды, пребывал в Вечном Голоде. Голоде и неистовой Жажде. Трепещущий и алчущий Зверь хотел не её крови и боли, а... чего-то, что Гермиона пока не могла ему дать. Она чувствовала это. Она часто задавалась вопросом о том, что или кто может жить рядом с её сердцем. Не был ли это просто причудливый симптом ПТСР? Или просто эхо её магического ядра, которое после долгих испытаний и великих жертв, казалось, могло вести себя слегка... сумасбродно. Или её душа раскололась на две неравные части? Может, это раковая опухоль, последствие болезнетворного яда, который Беллатриса пускала по венам Гермионы в Малфой-Мэноре, или же это заноза, отколовшаяся от какого-то магического существа, когда она в очередной раз была на грани жизни и смерти. Он не приказывал, не убаюкивал, не питался и вообще, казалось, не пытался вступить с ней в контакт. Он только и делал, что грелся, как змея на раскалённом камне. В сумерках Лютного Переулка прозвучал странный влажный хлопок. Гермиона ловкая, как кошка, отпрыгнула в безопасную тень с палочкой наготове. Мужской мученический стон раздался за углом, и слившаяся с тенью Гермиона бесшумно подкралась, выглядывая и разглядывая. Она узнала этого вшивого оборотня. То был Скабиор, шелудивый пёс Фенрира, который угрожал её изнасиловать во всех известных позах. Его кислое дыхание и ослеплённые чистой похотью глаза часто снились Гермионе в последующих снах. Когда он только поймал её и мальчишек, ей казалось, что она не переживёт его домогательств, сломается, как ивовый прутик в руках неумелого ребёнка. Она кричала и вырывалась из его хватки, когда он повалил её на сухую лесную траву, стал разматывать её шарф и вытряхивать из маггловского пальто, удобного для долгих походов. Рон и Гарри вырывались и артачились, с такой яростью и отчаянием стремясь защитить подругу, что, конечно же, получили от егерей ещё по паре сломанных рёбер. Скабиор не изнасиловал её только потому, что узнал в ней подругу Гарри Поттера. Иногда Гермиона размышляла над тем, что было бы хуже? Беллатриса несколько часов пытала и увечила Гермиону, навсегда лишив нескольких дорогих и ценных воспоминаний, вырвав их с корнем, оставила на предплечье отвратительное клеймо, которое не получалось скрыть чарами, и чуть не выжгла ей нервные окончания своей необузданной силой. Но Скабиор лишил бы её чести. Гермионе стало смешно от того, какая она гриффиндорка до мозга костей. Как она пережила войну? На брусчатку брызнула кровь и зубы. Гермиона увидела, как дернулась голова Скабиора от удара. Что-то у её сердца заворочалось, потянулось, как ленивый зверь около лёгкой добычи. Её пульс ускорился на несколько тактов, и Его поспешил вслед за ним. Толпа диковатых бандитов избивала Скабиора, судя по их словам, за карточный долг. Гермиона сидела тихо, как мышка, смотрела на акт насилия и сдерживала боевой клич ликования, который пробуждал в ней этот пришелец у сердца. Он вскакивал, рычал, рвал и кусал пустоту в нелепом восторге, который принадлежал ей. Он нагрелся, как монета в огне, и Гермиона, заразившаяся этой восторженной инфекцией, получала моральное удовольствие на грани с физическим. Скабиора убили на её глазах, а она душила счастье в рукаве мантии. Он успокоился вслед за ней, пресытившись её ликованием и радостью.***
Кто изваял тебя из темноты ночной, Какой туземный Фауст, исчадие саванны? Ты пахнешь мускусом и табаком Гаванны, Полуночи дитя, мой идол роковой.
Гермиона вернулась от Лаванды поздно, в Час Летучей Мыши. Они обсуждали магию душ, фейри и оборотней. Гермиона всё ещё боялась рассказывать подруге о том, кто живёт у неё возле сердца. Боялась ли она осуждения или истинной природы этого странного компаньона? Он редко её беспокоил, и она уже привыкла к мерному, сухому пульсу, гнавшемуся за её. В своём кабинете Гермиона, будучи немного навеселе от выпитых пинт вишнёвого хмеля, не сразу смогла сесть в кресло и уронила мантию мимо вешалки. Омут Памяти стоял на её антикварном рабочем столе, рядом в беспорядке громоздились стопки исписанного пергамента и хрустальные флакончики с перламутровыми воспоминаниями. Что ж, помимо того, что в её теле живёт какая-то штука со своим сердцебиением, у Гермионы Грейнджер были довольно... экзотические отношения с собственной памятью. И Временем. И вообще она, казалось, притягивает к себе неприятности не хуже печально известного Гарри Поттера. Гермиона Грейнджер обладала строгим, дисциплинированным умом — Чертогами Разума, если угодно. Ещё Гермиона была зависима от того, чтобы в поле её зрения всегда находились часы, показывающие верное Время. А ещё Гермиона побаивалась, что она была Гермионой не из этой версии реальности. Последние три года она провела если не в твёрдой уверенности в этом, то в зудящем навязчивом чувстве. Ей снились сны. Фантасмогоричные, нереальные. Ей снились иные миры, неотличимые от её собственного или искажённые ужасными катаклизмами. Она видела Победу Волдеморта, видела себя женой Рона Уизли и их троих детей, видела горы тлеющего мяса и временные парадоксы, которые устраивала она сама и оказывалась в их же ловушке. Вот мир, где Гарри стал Хозяином Смерти и обезумел от власти, а коварный, умный, хитрый и сильный сирота Том Риддл противостоит ему. А в этом мире скучно, как в пустой комнате, потому что он уничтожен путешествием во времени, совершённым ею. Сотни миров и снов о них терзали Гермиону, которая в каждом из них наматывалась на жёсткие жернова мироздания. Просыпаясь, она выуживала воспоминания об этом и после просмотра в Омуте Памяти запечатывала в одном из хрустальных бутыльков. Их набралось уже двести четыре штуки. Том Риддл был в каждом из них, и это, пожалуй, пугало больше всего. Могли ли эти сны быть последствием того, как долго она носила медальон Слизерина на шее? Почему её органы чувств могли с точностью воспроизвести его прикосновения, голос и запах, хотя она ни разу не встречалась с той его молодой версией, когда он был Томом Риддлом? Она безумна? Быть может, Белла тогда раскроила разум Гермионы, и по сею пору она всё ещё лежит на паркете Малфой-Мэнора, задыхаясь в крике? Иногда Гермиона вспоминала что-то, что принадлежало не совсем её разуму. Иногда ей казалось, что она ходила в одну школу с молодым Тёмным Лордом, и тот становился одержим ею и её секретами. Однажды Гермиона со всей грацией и хирургической точностью маггловского танка напрямую спросила у Люциуса Малфоя о том, был ли пирог с патокой любимым блюдом его бывшего Лорда. Люциус задрожал и сдавлено подтвердил её опасения, а после стал шарахаться от неё по всему Министерству. Впрочем, иногда на Гермиону накатывали волны спокойствия. Иногда ей казалось, что всё это в порядке вещей и поводов для опасения совершенно нет. Она отвлекалась от этих дум и шла заниматься бытовыми делами, или помогать миссис Уизли в саду. Кажется, Молли видела в Гермионе свою погибшую дочь. Останки Джинни Уизли обнаружили в Тайной Комнате вместе с полуживым, одолевшим василиска Гарри Поттером и мечом Гриффиндора. Уизли стали надломленными после смерти любимой дочери и сестры так же, как и Гарри, и сама Гермиона. Но под грузом приключений и годов Гермиона почти забыла, как выглядела та смешливая рыжая девочка. В конце концов, крестражей всегда было только шесть.