Что для тебя красота

Глухо хлопает дверь, из прихожей слышна возня и недовольный матерок, потом раздраженное: — Кащей! Шаги приближаются, голос становится злее: — Кащей, блять! — и все равно доносится, как через ватное одеяло. Отвечать очень лень. Звенит — он спотыкается там обо что-то, видно (ну, как «обо что-то» — это или бутылки, или гири), чертыхается снова, скрипит петлями — то ли на антресоли полез, то ли в спальню, там не смазано; он прикрывает глаза буквально на секунду — проходит тысяча лет — и приходит в себя с полным носом воды и ею же, стеной по лицу льющейся с налипших на лоб патлов, и с чужими цепкими руками на плечах, которые держат его вертикально над бортиком ванны. Насколько в расфокусе видно, лицо у него перепуганное, но стоит моргнуть — яростное: — Твою мать, ты последние мозги проторчал?! Ты ж гашеный! — Сам гашеный, — язык слушается плохо; возможно, лезть в ванну под дозой и правда идея была не очень, но о том ли речь. Руки резко отталкивают его в мокрые плечи, так что он снова ныряет, скользя на заднице, хлебает мутной воды и прикладывается затылком о край. От боли все даже чуточку четче делается. Не тот. Когда Кащей выходит, заворачиваясь на ходу в старый, короткий полосатый халат, он стоит на кухне, нагло закурив без спроса, лицом к окну, и даже не поворачивается навстречу. — Ебань ты, — говорит. — Пьянь и ебань. — А ты не хами старшим-то, братик. А то забыл, с кем говоришь. Он таки встречается с Кащеем взглядом, на лице праведный гнев мешается с презрением (что ж, Кащей видел и что похуже), ноздри раздуваются, но он затягивается снова и просто говорит: — А. Пришел в себя. Это значит: еще пять минут и все пойдет по накатанной. Обычно он себе залупаться не позволяет, иерархия, правила, все вот эти экивоки — для него не пустой звук, и за это Кащей его даже уважает. Уважает больше, чем эти самые правила порой. За окном вокруг фонаря клубится мошкара, а больше и не видно ничего за разросшейся кривой кучерявой березой. Окно закрыть бы — комарья налетит, а сетку как выбили с Демидом в том году, так никто и не вставил. — Чего приперся? Ночь на дворе. — Так не заперто было. — Наглый, — Кащей усмехается, подрезает у него сигарету прямо изо рта и протискивается мимо, чтобы усесться за мизерным столом. — Че тогда, чаю? Издевается. Обычно у них как: этот приходит, мнется, дергается, потом накатит грамм двести — и пойдет; не привыкнет все никак, раскачаться надо. Приходит всегда «по поводам»: то с возрастом чего решить, то на грев занести, как будто передать не через кого. И никогда за этим. — А давай чаю, — он неожиданно соглашается, так что Кащей аж замирает, пока окурок не жжется о пальцы. О как. — Тебя пацаны потеряли. Вид у него спокойный, даже вызывающе. — А че не Демика за мной послали тогда? Поприличней бы было. — Хочешь еще перед Демиком хуем в угаше потрясти? — срывается все-таки, но быстро возвращается к скучающему тону: — Демик на сутках, позавчера с Самбо и Гвоздем в пивной с «Новотатарской» зацепились, всех забрали. А остальные люмпены твои кто где. — И остаешься только ты, — щурясь от едкого дыма, бьющего от остова сигареты прямо в глаз, смешливо говорит Кащей. — Чайник сам поставь. И он тянется, набирает и ставит, надо же. По-серьезке все. — А по-серьезке. Ты че пропал? Это разговор уже. Кащей закидывает ногу на ногу, чтобы время потянуть, но так и не придумывает чего лучше. Говорит, как есть: — Полтора года уже. Вчера ровно было. И писать, сука, перестал. Это-то он наверняка заметил: последние письма Кащей ему зачитывал вслух. Было в этом что-то, наверное, нездоровое. Но было и что-то. Он замирает над плитой, чайник начинает на огне потихоньку кряхтеть. Неловко (а чего хотел), так что Кащей самым легким тоном продолжает: — А ты чего не к этой своей, Кате-Лене-Даше? По-серьезке. Молчит. Злится, наверное: такие вопросы не любит очень, они про него слишком, личные. Все тело начинает ломить, зубы непроизвольно сжимаются, а эпицентром пиздеца становится затылок, которым он приложился о ванну, но совсем, совсем, конечно, не от этого. Кащей морщится и принимается его растирать, как вдруг он кладет свою ладонь сверху. — Паш, — говорит, тихо так, и чайник на заднем плане с присвистом паром плюется. Его пальцы натурально тонко-тонко кудряшки там перебирают. Кащей неверяще фыркает: — Ко мне захотел, значит. Тот щетинится: — Она уже месяц как с Вахитом ходит, — но руку не убирает, пальцы замирают разве что. Кащей не может сдержать хохоток: — Это с Зимой-то? Зима, конечно, человек, — если честно, даже слишком, и ему по-хорошему от улицы бы отойти — испортит; но они тут все пропащие и друг друга могут только утягивать. — Я думал, с Зимой ты ходишь. Пальцы возобновляют движение, только за волосы тянут слегка. Боль под ними уходит. — Я щас чайником ебну. — И иди тогда в «Чайники», умник. — Паш. Кащей как бы нехотя поднимает на него взгляд. Он смотрит странно как-то, очень сосредоточенно, чайник за его спиной разрывается уже, а в глазах лисьих отражается желтый плафон засиженной мухами люстры. Кащей тянет его на себя, сгибая, перетягивая через заставленный грязными стаканами стол, сам хватает за лохмы на затылке — и целует, впервые просто так. После чая (найти чистые небитые кружки оказалось приключением, зато внезапно вместе с ними нашлись древние пряники — древние-то древние, а размочить в чае можно) он зачем-то принимается мыть посуду, и Кащей недовольно тычет его в ногу голой пяткой: — Эй, ты идти не собираешься? Он, не отвлекаясь от мойки, пожимает плечами (рукава олимпийки собраны, но все равно мокнут — кран плюется во все стороны, чтоб ему): — У моих дома курултай, желания наблюдать эти морды никакого. Кащей довольно склабится: говорил же — к нему захотел. Для порядка он все же спрашивает: — Так ты у меня останешься, что ли? Еще час спустя они устраиваются на старом скрипучем диване в вечно закрытой спальне, Кащей сам тут не спит — не добирается; тут пахнет затхло и пыльно — не было тут никого с тех пор, как бабка померла, белье холодное и колется, подушки больше похожи на камни — плечо его и то помягче будет. — Валер, — говорит Кащей в темноту смешливо. — Скажи триста. Тот ерзает под ним, сонно сдвигая руку так, чтобы обхватить Кащея за шею поперек — с предупреждением. — Паш, — бурчит недовольно. — А что. У меня удостоверение тракториста-механизатора есть. Хочешь, покажу? Мы никому не расскажем.