Что для тебя красота

Это будет хороший день — понятно по тому, как ярко пробивается над газетами уверенное, весеннее уже солнце, как пронзительно-синим горит в углу окна ясное небо; по тому, как сыто гудят мышцы — вчера выдалась бодрая пробежка, пока таскали стулья из законсервированной на зиму ракушки-кинозала в Урицкого, в салоне почти закончили наводить красоту, вечерком еще попрыгали с Зимой на ринге; по тому, что Адидас назначил их (считай, его назначил) руководить процессом, как будто рассосалась неловкость и не поменялось ничего, и дальше будет лучше; по тому, что Пашка вчера позволил остаться — ну, как позволил, Турбо просто вырубило, стоило рухнуть в зале на диван, посреди первого стакана, а проснулся — раздетый до трусов и носков, укрытый, и близко, когда не касаясь чувствуешь, под боком теплеет чужая гладкая спина. Мутный со сна взгляд в бешеном белом свете выхватывает стриженный затылок на соседней подушке почти черным, не разобрать, как примялись отдельные прядки, но Турбо знает — и отчего-то приятно это знать. Пока не встали, можно всякое, в голову лезет — не гонит даже: сегодня открываются, и вдруг кажется, что здорово было бы его с собой позвать, не задумывался раньше, а тут интересно стало, что сказал бы про «Робокопа» или «Кулак ярости» и смеялся ли бы над этим дурацким мультиком с котом и огромными черными ногами в тапках. Турбо щурится и улыбается, самому от себя смешно, тычет лбом между его лопаток — когда ворочаться начинает, притягивает к себе и широко ладонью облапливает живот, он чуть влажный и липкий со сна; одеяло ватное, Турбо нагрел под ним за двоих, как печка, и ему жарко, наверное — и когда он, никак не двигаясь больше, лениво направляет его руку вниз, смеяться — радостно — хочется уже в голос. Это хороший день, и Пашка в его руках расслабленный и мягкий, здорово не видеть сейчас его лицо и вечный чуть насмешливый прищур, и верти его, как хочешь. Он нетерпеливо толкается задницей назад, Турбо с готовностью к нему притирается, мягко мнет ладонью через трусы, член еще не встал, но это самое классное: ловить, как он твердеет, реагирует на прикосновения, такая гордость, что ли, берет — с девчонками непонятно, а тут получите, распишитесь, это ты сделал, тебя хотят, в тебе нуждаются. Не сдержавшись, на азарте, как первооткрыватель — хотя чего не видел? — он прикусывает сзади за шею, знает: ему так нравится, хоть обычно он возиться не позволяет особо, как будто собственная реакция раздражает — и чувствуется, как короткие волоски на затылке дыбом встают, это такая волшебная кнопка, у него натурально мурашки бегут, пальцем потрогать можно. И это восторг, сразу в голову, как если вдарить теплого шампанского (как-то, было, Зима стащил бутылку с родительского праздничного стола, кинули в угол в подвале и потом только спохватились, что у батареи, и когда бахнули, открыли, Резедушку всю пеной залило — визжала и смеялась, а они, балуясь, толкались лбами, чтоб облизать с ее шеи, весело было и пьяные все сделались в момент), и Турбо кажется, что момент убегает стремительно и надо догонять, торопится и рывками сдергивает с него трусы, хватается за радостно-твердое, потом, спохватившись, тащит ладонь к его теплому мокрому рту, чтобы сам облизал, и тормозит только, когда руку его с нажимом, твердо прижимают к Пашкиной груди его пальцы — чтобы мокро и сильно, центром ладони, потереть соски. Он выдыхает как будто устало, но не тяжело, а просто сладко — как растянуться на этом чертовом диване после целого дня на ногах, — и кажется, что это что-то новенькое: он поддается, он плавится под руками, он не перехватывает контроль, даже когда направляет, он откидывается спиной Турбо на грудь и глубоко, расслабленно дышит — не видно, но точно понятно, что он не открыл глаза. Эту его мягкость и плавкость сложно примерить на себя и кажется (привычно кажется), что это не про его честь — под закрытыми веками он не с ним и не там, Турбо видел его таким только однажды и со стороны, если сам себе только не придумал, но сегодня и сейчас это почему-то только подстегивает остро. Турбо чувствует себя наместником, проводником, волшебником, который бесплатно покажет кино: за ним большая сила — подарить ему сейчас не себя, а того, что он хочет видеть; сила, потому что Адидас сам передал ему власть, как будто и в этом тоже, как будто доверяет, как будто оставил за старшего, за себя, и сам ведет его руки нужным маршрутом. Он делает, как чувствует: поднимает его, ставит на колени, отпинываясь на ходу от одеяла, лицом к стене и грудью на спинку дивана, чтобы оперся локтями, прогнулся, его можно гладить всего — и все еще не смотреть в лицо. Паша, как зная, как надо, опускает голову на сложенные руки, сзади торчит беззащитный седьмой позвонок. Турбо целует его и лижет, как леденец, внизу медленно и сильно двигая ладонью на его члене, собственные трусы левой рукой скатывает под яйца, не может себе отказать — стучит твердым, горячим стояком по его белой заднице, и контраст нетерпеливо-красного в кулаке на этой белизне завораживает. Он ничего не говорит, замирает только, когда Турбо толкается головкой между ягодиц, понятно: надо оторваться, давненько не было, где-то под лампой вазелин или куда он там его убрал — но он сегодня не он, ему можно, и он густо сплевывает в ладонь, походя радуясь, что не успел вчера напиться (думает еще мельком: Пашка-то, наверное, без него бутылку добил, у него теперь Сахара и карусели), мажет на головку и на пальцы, грубовато мнет напряженный, поджавшийся вход, чтоб расслабить, безалаберно, торопясь, проталкивает один внутрь. От слюны больше липко, чем скользко, Пашка деревенеет спиной, но не останавливает, значит, можно — потому что можно было не ему. Перед глазами картинка: его бедра, на них крепко сжатые Вовины пальцы, они раскачиваются навстречу друг другу с жадной мелкой амплитудой, Вова упирается лбом ему в затылок, когда он, будто обессилев, откидывает голову назад и открывает мокрую голую шею; эту шею — сейчас, сто раз прокрутив этот кадр в голове — хочется всю накрыть ладонью и сжать, несильно, но остро, он сам так делает иногда, так — с ним, с Валеркой — Вова делал, и, наверное, Пашке этого тоже хочется. Но он дыбит лопатки и ждет, и прячет горло под подбородком, нет резона его разворачивать, обычно Турбо нравится, нравится его целовать, обычно это как спасительный круг в дикой буре ощущений, но сегодня не нужно — каждый не здесь в своей голове. Когда он расслабляется, зримо сделав усилие, Турбо толкается внутрь вторым пальцем, идет туго, он чуть разводит пальцы через сопротивление мышц, но Паша по-прежнему молчит и только дышит глубже. Турбо чувствует: его член дергается в руке, головка сочится смазкой, ему так нравится, ему так надо сейчас. И это песня — когда он начинает чуть подаваться назад, двигаться навстречу; Турбо аккуратно сплевывает вниз, не вынимая пальцев, вязкий комок слюны грязно, отвратительно лениво сползает с его копчика, и он нетерпеливо подхватывает его большим, на безымянный, подмазывает по краю и втискивает кончиком, кончаются всякие силы терпеть, и он размазывает остатки членом и вытаскивает пальцы резко, чтобы войти, пока он не успел обратно сжаться — и только тут он шипит, хрипло и как-то отстраненно: — Ну не гони, а, больно, — и потом, через паузу: — Ты ж не он. Это срывает башню окончательно: мгновенный укол торжества и превосходства, никогда так не гордился собой, никогда не думал даже сравнивать (Вахит давным-давно, ночью в лагерном толчке, оборжал: намучаются, мол, с тобой бабы — и как-то с тех пор больше стеснялся), а тут будто титана заборол — самого Вовку Адидаса! Но мелькнуло и пропало: отвлекает; Пашка поощрительно выгибает спину, стоит задвигаться медленней и аккуратней, вот так — на трезвую голову, в яркое утро, когда все случается само собой без долгих сборов и без причины — все ощущается остро, как в первый раз. Какой он сильный, и горячий изнутри, и такой как будто доверчивый и беззащитный, и — как они друг друга поняли! Это в Пашке поражает бесконечно — если он такой не для него и не с ним, то тут, в полуяви, мутной, как все еще сон, хоть и четкой, как спиртом протертое стекло, этого третьего чудовищно не хватает — Валерке даже неловко на секунду, что не подходит, не соответствует полностью. Он не думает, когда шепчет, как пьяный: — Погоди, погоди, мы сейчас… — и тянется пережать, оттянуть ему яйца, нажать за ними, потом крепко с нажимом перехватить у основания член (он подсдулся, но сейчас все будет), второй, растопыренной пятерней ложась на заполошно колотящийся живот, где как в барабан изнутри бьет, склоняется широко лизнуть ему шею и дуреет, когда он-таки откидывает голову ему на плечо, кудри щекочут щеку и пахнут тепло и солено, — он сейчас… Черт знает, что дергает: гладит его член, с силой оттягивает крайнюю плоть, сам внутри почти замирая, возвращает в полную боевую — и дуреет, что пальцы снова скользкие от смазки, и лезет ими вниз, под себя, где и так воспаленно-натянуто и раскрыто, горячо-горячо. Вспоминает, как чувствовал это сам — Вова был в нем, беспощадный, неласковый, было тянуще-больно и непонятно, животно-приятно, как будто от самой мысли, что пользуют; Кащей снаружи будто следил, гладил и успокаивал, и как, если честно, сейчас, будь он там, хотелось бы его тоже внутри, в своей голове он все бы сдюжил и смог, он был бесконечный, жадный и необъятный. Вспоминает, как — на сотый раз прокручивая в голове — представлял порой, что вошел бы к ним в подвал третьим (куда б он там вошел, пятнадцатилетний щенок), как стоял бы перед Кащеем и давил его макушку вниз, и грубо толкался бы в его пухлый малиновый рот, и смотрел бы на Вову сверху вниз, пока он трудился сзади. Это было мучительно и по-разному, и теперь, когда все части картинки знакомы, их можно пересобрать — на бешеном, как с перепоя, вертолете эмоций, в восторженном полете, Валера думает: Вова мог бы быть здесь, между ними все как раньше, только больше, они могут за это не воевать — ни за Вову с Пашей, ни за Пашу с Вовой — и быть здесь, сейчас, все вместе. — Хочу, — шепчет он, не думая, сильно, несдержанно, толкаясь. — Давай позовем его, а. Представь… Пальцами лезет внутрь, чуть-чуть оттягивая край, продолжает двигаться; Паша надломленно стонет, но не останавливает — значит, можно. — Он тебя держит, вот так, — прихватывает ладонью за горло, — а я его пальцы кусаю. И тебя кусаю. И потом всю грудь вылизываю, ты мокрый такой, — ведет по груди вниз, как сказано, крутит соски, — и вы передо мной, ты на мне, и ноги сжимаешь, — мнет его бедра с обеих сторон, показывая, — и он сзади тоже, тебя хватит, ты умница, — целует в мокрую прядку за ухом, кончиками пальцев упрямо, через стон, протискиваясь вглубь и мешая сам себе, — и я на вас смотрю, он берет тебя, он красивый такой, и ты красивый, вы как на картинке… Паша сдавленно мычит и дергается как-то яростно, наконец прекращая экзекуцию — берется ему за запястье и возвращает руку обратно себе на член. — Ты красивый, очень, я, когда вас увидел… — Валера обрывает сам себя, когда он рычит, и дуреет от собственной смелости, и послушно начинает толкаться сильнее. Подбирает и никак не справится с сорвавшимся дыханием: — Злился так. Но он такой… Ты такой… Хочу посмотреть еще раз, как он тебя… Не выдержал бы больше, наверное, я его сам бы, только чтобы он не останавливался, вот так, как тогда… — и переходит на мелкие, рваные движения, жадные и торопливые, как видел тогда, как тогда хотелось, закрывает глаза и почти чувствует — это Пашино мягкое роскошество, но под чужими руками, а под своими злые жилы и торчащие ребра, и сжимал бы он его крепко, как слишком грубый кулак, сколько раз представлял себе — и частить начинает, задыхаться, и не сразу понимает, что Паша замер совсем и пережидает, как будто терпит. Становится страшно от самого себя и за себя, как водоворотом унесло, но поздно — Турбо накрывает, волна белая и яркая, как ясный зимний день, острая и как в первый раз стыдная, и успокоить сердце и дыхание еще долго не получается совсем. Приходит в себя, когда Паша яростно, не отстраняясь, не давая выйти, додрачивает себе, сжимаясь на его чувствительном мягком члене, Турбо чувствует, как грязно и мерзко по яйцам течет — кончает почти сухо, кажется, и тут же грубо отпихивает локтем, соскакивает, раздраженный, сутулясь, голый уходит на кухню — колени не держат, а то бы догнать — и громко, с чувством чиркает там спичкой. Стыдно так, будто сделал что-то непоправимое — мамкину вазу любимую, там, разбил, — и сунуться следом надо, но сложно. Когда он несмело высовывается в коридор, натянув трусы и зачем-то еще взяв с собой, скомкав в кулаке, Пашкины, тот курит в форточку, вроде бы расслабленно опираясь о край стола; уже совсем весеннее солнце ярко бьет о газеты с той стороны стекла, его силуэт на этом фоне темный и четкий. На плечах опасно, контрастно вычерчиваются наколки. Валера не видит его лица, только стриженый затылок, где все еще не расправились смятые с ночи кудри, но очень, без слов понятно: там холодный прищур в никуда, какой бывает, когда к Кащею лучше не подходить, и решает — не трогать. Отступив обратно в зал, к криво сбившейся на диване постели, видит, как яркое солнце за окном в мгновение гаснет за набежавшими облаками, будто сразу после утра наступили сумерки. Старый будильник, хрипло передвигающий стрелки, притулившись на подоконнике, показывает почти полдень — пора подматываться, в салоне надо еще плакаты дорисовать.