Что для тебя красота

1. — Ебаный стыд, да ты серьезно?! Пашка заглянул обратно в кухню, как ни в чем не бывало, дожевывая на ходу: — А? — Я только вымыл! Только! По крашеному полу за ним тянулась мокрая цепочка следов, жирная, как бывает по весенней грязи, когда под первыми дождями благодарно растекается в кашу вся плотно сбитая за зиму пыль. Полы были вымыты полчаса назад; с тех пор честно подошла в духовке курица на банке, только достал остывать — этот приперся, прошел прямо в ботинках, оторвал курице крыло и ушел, капая соком. Он, конечно, уже был припитый и всем довольный — еще бы, что-то там опять удалось, отметить успели, уставший, как будто было с чего там уставать, в полном праве топтать тут и кусочничать, когда за стол не позвали, с полным, конечно, чувством, что так оно и надо. В раковину била вода, кран надсадно свистел. Валера от возмущения аж противень, который намыливал железной мочалкой, выпустил из рук — он грохотнул о край, струя весело об него разбилась и забрызгала во все стороны, в момент намочив фартук и залив вокруг пол, мелкие, желтые от жира капли, как издеваясь, как веснушки, раскрасили серые разводы по краям. Пока Валера кипел, Паша доел крыло, сунул ему наперерез пальцы под воду, походя легким жестом задвинув торчащий за край раковины угол противня. Валера раздраженно закрутил вентиль поверх его руки, не дав как следует сполоснуть. Паша, не смутившись, стряхнул с пальцев капли ему на фартук. Приземлил ладонь на груди. — Это ты молодец, — деловито так и снисходительно, как всегда, когда, Валере казалось, нарочно хотел его позлить; добило, когда заметил, что руку ему о грудь он попросту вытирает. — И с курицей молодец, хорошо придумал. Как раз повод есть. Мокрой ладонью он аккуратно отодвинул Валеру чуть назад и второй рукой ловко запустил в ведро обсосанные косточки. — Сейчас девчонки придут, вы тут организуйте — огурчики, там, еще, помидорчики, чтоб все красиво. Я пока за коньяком. Расскажу — с ума сойдете, — собой все-таки доволен Паша был донельзя: подмигнул, улыбнулся, по заднице хлопнул — возмущения уже не хватало — и в этих же грязных ботинках поперся в зал. — Вкусно, кстати. — Кащей, твою мать! — Валера грозно двинулся следом, на ходу стягивая и комкая несчастный фартук. — Ты не попутал ниче? Я тут для чего жопой кверху целый день…? Он сидел на корточках перед комодом и сосредоточенно пересчитывал, видимо, бабки — хранил там, под отходящей у ящика фанеркой свою драгоценную котлету. Грязные подошвы счастливо обтекали на мытый пол. — Прям жопой кверху, м? — отвлекся, весело и сально глянул на Валеру через плечо. — Красота какая, а я пропустил. Валера перебил: — Какие еще, блять, девчонки? — Резедуша. Подружку, сказала, возьмет, — охотно ответил он. — Посидим культурно. Как будто не понимал. Или — что хуже — как будто это его ни капли не волновало. Прикинуть, так с большими шансами выходило, что второе. — Вот Резедуша твоя пускай и организует. И говно подтирает за тобой. Я в домохозяйки не нанимался, — зла не хватало никакого уже; Валера швырнул фартук на диван, вернулся в коридор и сдернул с вешалки куртку. — Сами тут, блять, ебитесь. Паша, кажется, удивился — высунулся, с корточек не вставая, на полкорпуса в проем, чтобы его видеть, и почти примирительно сказал: — Не, ну, хочешь — хорошо. За коньяком тогда ты. Денег возьми только. Еле попав от злости в рукав, Валера влез в куртку и в стоптанные кроссы, хлопнул по карманам — сигареты были на месте — и вылетел в подъезд, на прощанье хорошенько приложив дверью. Порой невозможно было это терпеть. 2. К ночи забылось и сгладилось — куда деваться; как остыл, вернулся, обнаружил дома девочек, уже весело хлопочущих на кухне, полы снова были мыты, Кащей лично, конечно, кривляясь, нарезал тоненько огурцы и сворачивал их розочками — девчонки на фокус притворно ахали и с готовностью покупались. Валера пристыженно скользнул в зал за заначкой и метнулся все-таки, как было обещано, за бутылкой. Помирились. Подмигивал ему из-за стола, умудряясь одновременно обнимать за плечики Резедушкину подругу и щипать Резедушку за бок, постоянно всем подливая, чтобы непременно доверху. Раздобыл билеты в Тинчурина на «Зәңгәр шәл», в ложу, обещал девочкам повод выгулять лучшие платья — взамен, сказал, будут переводить, потому что ни он сам, ни Валерка в татарском были ни в зуб ногой, а спектакль шел без перевода. Потом, когда девочки ушли, объяснил: смотреть шли на люстру — помнишь, мол, как у Суворовых была? — нашелся клиент, вроде какой-то неправославный поп, строился в самом центре — Пашка у него побывал, оценил винтовую лестницу и деревянного Иисуса под ней в полный рост — и хотел непременно такую, чтоб над этим великолепием повесить. Пашка прикинул масштаб идеи, свой потенциальный куш, впечатлился — подогнать пообещал непременно до Пасхи, и уже без пяти минут все организовал, оставалось только сходить-таки в театр и сверить товар лицом. Сверить — потому что как раз на руках была громадина из какого-то купеческого дома, из Елабуги, надо было загнать, а предварительно понять, насколько она вообще на запрошенную похожа — пиздить эту дуру из театра никто, конечно, не собирался. Провернуть все надо было так, чтобы люстрой дело не ограничилось. Валера не смог с него не проржаться — и этот, довольный, пританцовывая по кухне, влез к нему на колени и поцеловал. Было жарко, сладко, лениво, медленно, пьяно — девчонки оставили еще амаретто, оказалось, с одной бутылки на двоих уделаться можно приятно и слегка, если б только не после коньяка — и надо лбом кудри у него мокро вились. Валера это очень любил, ему казалось, в этот момент они остро пахнуть должны какой-нибудь специей — почти склонился проверить, а он тут протянул руку, остановил на полпути и вдруг собственную Валеркину челку ему за ухо заправил. И пальцы задержал. И скользнул по щеке и к челюсти. И всей ладонью потом еще. Снизу смотрел непонятно как-то — с умилением, что ли. Это так выбивалось из ситуации, где Валера потел, старался, чтобы сильно и мощно и наверняка — и тут. Приостановился аж. — Ты чего? — дыхание у него чуть сбилось, глаза приоткрыл, шептал с хрипотцой, но и то — ласково. Валера совсем смешался, сформулировать — не смог, только и буркнул: — Не надо так, — и отвел глаза. — Как? — не понял. Попытался заглянуть в лицо, развернуть к себе — Валера не дался, упрямо опуская голову и утыкаясь взглядом в сторону. Плечо у него было совсем мокрое и в темноте почти светилось, а наколка паутиной разбивала его, как трещина плафон. От картинки стало почему-то только хуже. Он хрипло и мягко, вполголоса, рассмеялся. — Эй, — позвал со смешинкой, ноги на поясницу требовательно, но мягко, мягко, черт возьми, опустил, на себя ими дернул. — Ты не тормози хоть. И надо было снова: сильно, глубоко, с чувством, яростно почти — а он там, внизу, веселился, забавляло его, видите ли, и зачем-то снова взялся по лицу гладить, уши пальцами обводить, затылок скрести, брови расправлять и разглаживать, и в углу рта подушечкой большого задержался, придерживая аккуратно, как бабочку за крылышки, и что-то в этом было так — не так. — Да бля, — просипел, голос срывался, старался, вбивался сильнее, а хоть бы хны, за окном тускло зажглось, скоро будет светать, отвернулся снова, но он поймал, в глазах что-то вроде азарта пьяного мелькнуло, и расслабиться тут бы — но не получалось. Закончить предложение — тоже. Внутри сжало и дернуло что-то, опять, и это все были чертовы его глумливые руки. Вырвался, тряхнув головой, рука послушно спланировала на простыню и легла там, как приличная — как не при делах. Валера рыкнул: — Ты, блин, вмазался что ли? Он под ним хохотнул, крупно животом дрогнув: — Когда бы? — и снова, как будто ни в чем не бывало, пришпорил, но что-то было не так; рука его перебралась к Валериному боку и принялась гладить там, вторая, вроде для градуса, жадно прихватила за ягодицу, поощрительно сжимая на каждое напряжение мышц, но что-то было не так; он смотрел — неправильно, ласково, улыбался слишком мягко, как ляльке в кроватке или как любимой девушке, и это отчего-то смущало и злило. Чтобы не видеть его чертово поплывшее лицо, как будто он не тут, и все это влажное тягучее удовольствие, острое, сильное — мимо, Валера рыкнул еще, резко вышел, прихватил одной ладонью за бесстыдную руку, второй за бедро и перевернул мордой в подушку. Он от души заржал, вздрагивая боками, когда Валера втискивался обратно (хотел было со всей дури — почему-то в последний момент заосторожничал), и довольно, лениво промычал, по-блядски изгибаясь и выставив зад навстречу: — Да наконец-то, — и так, пропав пальцами в мокрых кудрях на затылке, уперевшись в загривок, купая его лицом в подушке, двигаясь яростно, обожая его сжатые бедра и крепкую, как захват в драке, глубину, ловя запах перца, под его довольные стоны и сытый хохоток — так было гораздо лучше. 3. С утра никуда было не надо. Эфа как раз кинула Йорика со всеми его матримониальными планами прямо в ебучем этом палаточном лагере, и это ради эльфийки какой-то, и как Йорик, божечки, смотрел ей в спину — то есть, не ей уже, а огромному такому мужику с косой, и невыносимо было, и буквально страница осталась, как Кащей, не оборачиваясь даже, потянулся и шлепнул по рукам, как бабушка в детстве по лбу ложкой или Алла Валерьевна в первом классе линейкой за испорченные прописи, и так обидно стало. Вскинулся: — Эй! Кащей только дернул плечом, которым была зажата трубка, продолжая пристально и недовольно разглядывать себя в зеркале, и прижал палец к губам: не ори, мол. Но потом закатил глаза (знал, что Валера не отстанет), закрыл трубку ладонью и тихо прошипел: — Не грызи. Фу. Валера непонимающе посмотрел сначала на книжку в руках, потом на руки — ну, закусил заусенец, ну, с кем не бывает — потом снова на Кащея: тот хмурился в отражение и угукал в трубку, больше на Валеру внимания не обращая. Разговор там был важный, что-то про детали дела, в которые тем, кто больше не при делах, вникать не полагалось (пока, конечно, не понадобится прикрыть, сказать чего перед ментами, припрятать что-нибудь этакое до лучших времен или, вон, составить компанию в театре), на это Валера уже не обижался даже, но на то, как походя тот успел ему высказать, сосредоточенный не на деле даже, а на том, как собирается в морщины собственный лоб — нашелся, красавица — Валера загорелся, как подожгли. Орать действительно было себе дороже, поэтому в тон прошипел: — Тебе-то какое дело? — и на ногти свои посмотрел негодующе — обычные, блин, мужицкие ногти, обломанные, ну, с уголков обкусанные, с кем не бывает, почти чистые зато, а то мазут поди отмой. Кащей в отражении скосил глаз, хмыкнул на то, как Валера перед собой придирчиво вытянул руку, снова зажал трубку и вполголоса издевательски-сладко сказал: — Показал бы, какое. Бензопила на пальцах. Но ты мне целенький милее, — и сам себе сощурился. Валера сначала не понял, потом — понял, вспыхнул (прикинул на себя ощущения, как, если верить ему, все там внутри царапается, едва не передернул плечами — до сих пор страшновато бывало и без того). Возмутился. Кащей, веселясь, наблюдал в зеркало: — А что? В ванной, вон, ножнички, щипчики, — и потом в трубку, серьезно: — Алексей Борисович, ну какой разговор! , — и снова: — от бабки целый набор остался, выбирай — не хочу. Ты поищи, с цветочками, на молнии такой. Валера почувствовал, что заводится. Вспомнил еще вчерашнее. Книжку отпихнул, вскочил — двинуть ему не мог, хоть на секунду захотелось, и красиво уйти с кухни тоже, раз тот загораживал проход, и даже вякнуть чего, чтоб на том конце не услышали — поэтому только яростно затряс сигаретную пачку, закурил, все, что позволил себе — швырнуть тяжелую зажигалку (откуда-то он настоящую зиппу припер и теперь с кремнем и бензином регулярно ебался), и она грохнула по столу громко, как надо, и без лишних вопросов. — А? — как назло, в трубку спросил Кащей. — Обижаете, Алексей Борисович, какие уши. Это… Девочка моя, ну да, — хохотнул, глянул криво через зеркало, — не выспалась, недовольная. Да уж успокоим, не переживайте, это мы умеем. Будет как шелковая… Рассмеялся сально и глумливо, видимо, на такую же шутку собеседника, потом вернулись к делу, выслушал, подмигнул Валере в отражение, и оставалось только курить и пыхтеть, в очередной раз себе удивляясь: вот умел он, не отнять, завести ни с хера, ерунда же, если честно, но злило каждый раз. — Сам не можешь — я Людку попрошу, она ногти — во делает, — снова мимо трубки вполголоса сказал он, — маникюрша с разрядом, не хухры. В культурное место идем! Тут Валера не выдержал: кинул в банку бычок — красиво, со снопом искр — и протиснулся на выход, по пути из вредности ударив по рычагу телефона: — Да бля, я тебе правда баба, что ли?! — Оскорбился, — совсем развеселился Паша, опять отворачиваясь к зеркалу, пока Валера спотыкался о телефонный провод в коридоре, и невозмутимо затрещал диском, снова набирая номер. — Алло? Алексей Борисович, сорвалось, не обессудьте. Так что, когда будет удобно…? Валера с чувством закатил глаза, закрывая за собой скрипучую дверь в спальню и падая на не заправленную с ночи кушетку. 4. — Ну, другое дело. Погляди, — он усмехнулся, попыхивая сигаретой, так что от его дыма у Валерки слезились глаза, поправил ему галстук, лацканы пиджака, хлопнул по спине, чтоб не горбился, и гордо оглядел плоды своих трудов в зеркале, прямо с Валеркиным кислым ебалом. — Жених! Скорее, невеста на выданье: упакованный в неудобный, маловатый в плечах пиджак, рубашку, которую Паша с пафосом назвал сорочкой, пока выправлял манжеты и вдевал в них запонки — запонки, подумать только, они больше нравились Валере, пока мотались себе, красивые, по дну ящика туда-сюда — и ставил повыше жесткий воротничок, Валера чувствовал себя товаром, который заворачивают понарядней. Паша обмолвился, что клиент, этот важный с Иисусом, будет тоже, то ли познакомиться ближе, то ли перестраховаться, как если бы о методах Кащея был наслышан, и это вроде как осложняло дело — Валера хотел бы перемотать до момента, когда Кащей будет на голубом глазу убеждать его, что не притаранил пуделя вместо льва, а пока даже нервничал — но тот был спокоен и бодр и в настроении, а оттого только крутил Валерку так и этак, как будто не мог налюбоваться. Вспомнил, как будто, только перед выходом: — Значит, так. Сидишь красивый, девочек развлекаешь, не отсвечиваешь. Надоест — в буфете бутерброды, а будешь молодец — еще мороженое. Валера цокнул и закатил глаза (и сам, как против воли, расправил манжеты еще раз). На улице ждала Резедушка и эта ее, как там, то ли Фания, то ли Фаина — в общем, Фаня — она явно имела виды хоть на кого-нибудь (вероятно, сначала на Пашку, но Резеда ей популярно объяснила), поэтому Валерке чуть ли не на шею кинулась и на локте повисла, и идея до театра прогуляться сразу показалась дурацкой, тем более, далеко. Под предлогом, что у девчонок каблуки, поймали попутку. Поехали. Кащей, щеголеватый в своем полосатом костюме, на переднем вольготно курил, по-хозяйски выставив в форточку руку, смеялся и шутил, ветерок нервно трепал ему прядь у виска, солнце садилось — золотило щеку. Валера засмотрелся. Фаня жалась под бок. Резеда, перехватив его взгляд, как-то хитро и очень понимающе улыбнулась. В театре было людно, душно, сильно пахло духами и лаком для волос, так что, когда до первого звонка Кащей отоварился в буфете рюмочкой, Валера не отставал — хотя обычно, наверное, не собрался бы. В ложу поднялись с опозданием, потому что ждали девочек из туалета. Кащей сразу же разулыбался огромному, как гора, чинному мужчине в первом ряду, рядом сидела взрослая, сухая, будто жердь проглотившая женщина с заранее невпечатленным выражением лица. Пожали руки, сел рядом, придвинулся близко и сложенными одна на одну коленями чуть-чуть не задел чужое бедро — Валера подметил слегка ревниво — зашептали; девчонки по другую сторону — между собой; свет уже погас и на сцене началось действо. Сидеть было неудобно: колени упирались в низкий плюшевый бортик, в кресле было не повернуться, галстук душил и воротничок натирал, пиджак будто сдавливал плечи. Фаня ластилась сбоку, невзначай поймав его руку на подлокотнике и сжимая теперь, очевидно, в самые трепетные моменты. Кащей с попом — какой же он был громадина, высоченный, видать, вот уж чьим коленям было не позавидовать, и к тому же толстый, — почти непрерывно гудели о своем. Это злило: на сцене играли любовь, актер и актриса то страстно и невинно клялись друг другу во всем на свете, то расставались, и пели, вокруг строился дивный новый мир, все было против них, но все было у них впереди — вовлекся, понял, не спрашивая у девочек даже, о чем шла речь — но целиком провалиться не мог, ерзал, как если бы в этом мягком красивом сиденье напоролся на иголку. Долго не понимал, в чем дело — отвлекало все поровну, потом вдруг поймал: поп, эта жуткая гора с тяжелыми сонными веками, слушал Кащея, Кащею кивал, а смотрел не на сцену и не на него даже — на Валеру, сыто и снисходительно, как на красиво поданный десерт в конце ужина, когда и не хочется уже, а приятно, или — на хорошо упакованный товар. Женщина рядом, вроде как они пришли вместе, наверное, это была его жена, наверное, его церковь это позволяла — на него не смотрела, но не смотрела подчеркнуто, так, что Валера теперь чувствовал: она, конечно, осуждает и явно не своего круга девчонок, и нагловатого, скользкого Пашу, и мужа, наверное, тоже, но Валеру — особенно, как будто он тут главная, записная блядь. Как в подтверждение мысли, поп снова масляно огладил его глазами. Об этот взгляд он почти обжегся. История на сцене перестала существовать. Почувствовал, как напрягся, когда Фаня попыталась щекой пристроиться ему на плечо и сдалась, не найдя удобного положения, как будто на камне, и тут же оказалось, что задеревенел вообще весь, как болванчик — полегчало немного только, когда увидел, по затылку буквально, что Паша подобрался тоже. Антракта ждал, как чуда. Важный дядька в бабочке в буфете навялил дорогого армянского, Валера хлопнул, не глядя, и на нервах сгрыз лимон вместе с коркой. Поп с женой и Паша стояли за соседним столиком. Паша — успокаивало — был любезный, но хмурый. Поп купил ему за бешеные деньги виски, пригласил закурить, а девочкам широким жестом заказал эклеров и шампанского. Эклер Валере достался тоже. Совсем не выдержал, когда поповья жена, возвращаясь в зал, нарочно толкнула плечом. Подумал еще: ладно бы Резеду — она, бывалая, в отсутствие старой жерди пристроилась попу ровно под локоть, даром, что тому было побоку. С тарелки со сколотой по краю золотинкой смотрел заветренный эклер. Почти не пришлось врать, когда сказал, что живот скрутило — и даже от Фани, кинувшейся хлопотать и провожать (это было вдвойне неприятно), удалось отделаться без боя. По пути домой — шел пешком, долго, мерз, темнело, фонари неверно мигали — нарисовал себе бутылку, как, приходилось, рисовал раньше Пашке. Ждал его до ночи. Надрался. Никак не мог снять с себя этот богопротивный серый, шелковый, металлом блестящий галстук («Ну гляди, красота — как глаза зажигает! Куда снимать, руки!»). Ей-богу, лучше бывало после замесов, когда пинали толпой. Когда пришел, с порога предъявил ему, не дав как следует зайти: — Чо, дал ему, чтобы успокоился? Паша не понял. Моргнул медленно и пьяно, потом собрался. Аккуратно разулся и повесил на плечики пиджак. — Ты не газуй, родной, куда. Лучше бы спал. А то зря я один, что ли, девок по такси сажал. — Дал, говорю? — Валера знал, что был абсолютно, счастливо пьян, его еле хватило, чтоб встать с табуретки и выйти к двери, но Пашин приход дело менял: внутри зажглось, предъявлять было веселее и легче, чем вариться в застывшем в голове моменте: музыка, пронзительный свет, зеленый бархат, грузная фигура по Пашину правую, рясы они, выходит, не носят, и липкий, оценивающий, как телок на трассе, тяжелый взгляд. Когда выходили в антракте из зала, Паша еще так по-хозяйски оперся Валере о колено, когда с кресла вставал, сжал чуть-чуть — приободрить, вроде, а все равно гусю этому напыщенному потом улыбался. — Дал?! Схватил за грудки, прижал к стенке. Паша посмотрел устало и терпеливо прикрыл глаза. Сказал неприятно: — Я-то ему на кой сдался, — и Валера сломался совсем. Паша догнал его на кухне, не трогал, молча открыл окно, чтобы в плотной накуренной кислятине хоть чуть-чуть проветрить. Сел рядом, отобрал недопитое и приложился прям так — с горла. Видно было, что сам хорош, явно там дальше обкашливали и за рюмкой закрепляли. Валера сам себе сказал: ну не при жене же он бы его раскладывал, с другой стороны, в театре были красивые, мрамором убранные туалеты, и кабинки весьма просторные; пока курили вдвоем с Резедой, пошутили даже, что она бы там хоть с тремя справилась. Авось, и на этого гиганта места хватило. Потом поймал себя на мысли: представлять, что это на Пашку смотрели, как на мясо, в своей голове было проще и понятней. За это можно было — разозлиться, наорать, начистить кому-нибудь ебало. А от расклада на деле только ступор и брал. Паша подошел сзади, опустил руки на плечи. Помедлил, потом сам расслабил и распустил ему удавку галстука, скинул на пол, как дохлую змею. Держал тяжело и крепко, большими пальцами на затылок давил. Валера видел в окне отражение — вернее, два, а то в двойном стекле и четыре — как он хмуро и пусто пялится куда-то в никуда. — Валер, — сказал, наконец, когда Валера докурил и забычковал сигарету в переполненной пепельнице. — Ну ты хуже бабы, честное слово. И понятно было: заебался; целый вечер балансировал, как канатоходец над цирковой ареной на высоте, решал вопросы, подстилал соломку, пускал в глаза пыль, обеспечивал чужое расположение. А несправедливо было все равно. Валера ощерился: — А чо хуже-то. По этому твоему судя, так лучше. Чо ж ты Людку с Аленкой не позвал еще, мы бы рядком встали, он бы всех посмотрел… Паша отвесил подзатыльник. — Алексей Борисович — это, блять, твой отпуск ходячий, добазаримся — не в Анапе даже, а за бугром где-нибудь. Тебе что не нравится? Валера зажмурился (и пьяные звезды закружили, так что на секунду было не выбраться), шумно вздохнул, собрался возмутиться — хватило только на жалкое: — Я тебе не баба, — и носом шмыгнул, как всхлипнул, Паша аж хмыкнул за спиной, — и не блядь. Помолчал. Думал: возмутится опять или хотя бы заржет. Приоткрыл глаза — он, в отражении, снова их закрывал мученически терпеливо. — Я тебя понял. Не баба, не блядь, — потянул под мышками встать, идти куда-то. — Нет, не понял, — Валера заупрямился. — Я тебе не для того это все… Я тебе что, бля, пидор раскрашенный? Пирожное, блять! Мороженое, — упирался, пока Пашка его вел, нес все подряд сумбурно и распалялся только больше, все новое вспоминая, предъявлять было — запредъявляться, но сам запутался: и вмазать хотелось, но не смог, и так обидно было, что не получалось толком объяснить. В комнате в дверной косяк вцепился, не давая себя вперед пропихнуть, и в темноту впереди сказал уже почти с отчаяньем: — Я нормальный, блять, мужик, я херачу целыми днями, это ты меня должен с работы на кухне… — споткнулся о порог, сдулся окончательно: — а ты мне — «девочка»… — Ты шагай давай. Аккуратно, — Паша устало, как-то сочувственно погладил сзади по плечу. — Мужик. Как добрались до спальни, сразу рухнул в постель — вроде, Пашка снимал с него напоследок пиджак — не чувствовал уже, и не успел даже себе удивиться, когда краем сознания мелькнула мысль: хорошо, что Пашка домой пришел. 5. В воскресенье встал первым, растолкал Валерку до свету, но первый же занял ванну и, когда вышел — чистый, бритый, вкусно пахнущий, — Валерка на работу уже безнадежно опаздывал (но разве не видели его там с распухшим заросшим еблом). Уходя, отшутился, что на службу — свечку, мол, за тебя подержать, но это был бред такой, что Валера не вникал даже. Дожевал на ходу бутерброд и побежал бегом на остановку, как бы было служебку в депо не пропустить. Честно оттарабанил двенадцать часов. Ездили на кольцо: там два вагона встали на стрелке; еще полдня кое-как в чувство приводили старый, чуть ли не тридцатых годов, состав — вагон был как картонный и держался, кажется, только на толстых слоях краски внутри и снаружи, — в который вписался на той неделе какой-то умник, хорошенько промял бок. За час до конца смены позвали к телефону. Пашка интересовался вдруг, когда придет и не задержится ли. Сослуживцы, дядь Слава и Анвар абый, разговора, конечно, не слышали, но посмеялись: что, благоверная домой торопит? Улыбались хитро: дело, мол, молодое. Валера стушевался. Хорошо, по сути, не надо было никому отвечать. Пришел разобранный совершенно. Руки ныли от бестолкового долбежа ломом и молотком, пропах мазутом и пылью, они намертво въелись на коже в каждую трещинку, казалось, не вымыть, и это раздражало вдвойне. Помнил, что дома не было горячей воды. Встретила темнота: только на пороге комнаты проползли ленивые лучи от фар редкой во дворе машины, подумал, Пашка лег уже, не дождался, но еще и из кухни неверно, как от свечки, мерцал тусклый свет. Подумал еще: ну, приехали, еще и свет отрубили — дела. Потом разобрал, как тихо бормочет кассетник. Валера узнал Пинк Флойд, переписывали у Вахита сто лет назад, а все без дела лежали. Сначала не понял. Пашка сидел к нему спиной, в одной майке, даром, что странно отблескивала, на столе действительно прилеплена была кривая парафиновая свеча, она кренилась грустно в резиновой крышке от банки и не падала только потому, что накапала уже и крепко прилипла к столешнице. Напополам с сигаретами пахло чем-то едким и дурманным — разобрал кое-как через дым, что на подоконнике сыпала пеплом модная индийская вонючая палка, ее кто-то из Кащеевых баб, кто подался в эзотерику, как-то раз притащил. Вздохнул. Ничего не говорил, не видел, но знал, что Пашка там себе улыбается. Подумал: упился — пошарил даже на всякий случай глазами по кухне, но ни бутылки, ни стаканов на видном не нашел, зато с удивлением обнаружил в трехлитровке на холодильнике веник роз. Потом подумал, что вмазался. Разозлился бы, но было лень. Потом Паша, устав, видимо, ждать реакции на свой непонятный спектакль, развернулся полубоком, закинул ногу на ногу, как-то слишком черно, задрал голову через плечо, тряхнув кудрями — и Валера замер. Показалось, чем-то перемазался. Потом дошло, что у него накрашены губы и глаза. Отшатнулся в коридор, нашарил на стенке выключатель. Почти готов был, что свет не зажжется, такая это была истовая, как ночной кошмар, темнота. Но свет вспыхнул, ободранная голая кухня оказалась в нем совсем нелепой: особенно пышный, бордовый, который никак не вписывался в картинку, букет. И этот. — Ну что, — Паша развернулся к нему совсем, и стало ярко видно: помада самая настоящая, подводка, как Бутусову не снилось, улыбался и на зубах было красным и жирным случайно намазано. Повесил сигарету на губу — она как прилипла, поджег. — С возвращением. Валера завяз, как муха в смоле: майка оказалась бесстыдной, не по размеру на широкую грудь натянутой комбинашкой, еще и с колючими, в торчащих нитках кружевами. Не успел сориентироваться, как он был уже впритык, вплотную, улыбался шало и нагло, и Валера даже на щеках у него штукатурку разглядел. Заторможенно глянул вниз: из-под края комбинации трусов не было видно, зато увидел вдруг наглую кружевную резинку в расплывшихся розах и матовый черный блеск ниже — чулки это, что ли? Господи, он чулки надел? Глядя в его самодовольные смеющиеся глаза, смог только сказать, опешив: — Ты что, ноги побрил? — и потом еще, совсем глупо уже: — Мою бритву брал? Потом спохватился: — Ты где это все…? Паша засмеялся, откидываясь у него в руках (как его подхватил, сам не помнил), как танцовщица в танго, и в противовес неизящно задрал ногу Валере на пояс — сквозь капрон засветились тонкие, на контрасте светлые, во все стороны торчащие волоски. Из-под комбинации показалось беззащитное изнутри бедро, мелькнула неприкрытая промежность. Трусов там, оказывается, не было никаких. — Ну что, — повторил он с неприкрытым весельем и триумфом, начисто игнорируя вопрос, — добро пожаловать домой, дорогой. Валера все смотрел на его испачканные красным губы. По краям, кстати, смазалось, как если бы уже целовался. Коленка под ладонью была острая и шелковая (и не понял, когда за нее взялся, руки сами, примагниченные, легли). Ключицы эти еще от лямки до лямки торчали, как ожерелье, насмотреться было нельзя — и тут же справа и слева синели колокола, и паутина, и эполет на плече, и запах тела был густой, мужской, с перцем, табаком и водкой. Когда почуял, что он все-таки был немного пьяный, почему-то чуть-чуть полегчало. Торчали посреди кухни неудобно и глупо, Паша, как цапля, на одной ноге, но так сладко притерлись друг к другу, что расцепиться казалось невозможно. Закружилась голова. Трогал его и удивлялся: вот, оказывается, была талия, ноги в чулках смотрелись гладкими и стройными, как у манекенщицы, под лопаткой кожа была мягкая, нежная совсем, сильно ощутил вдруг, какие грубые у самого руки — трогать было почти жаль. Не увидел, но почувствовал, как у него встает, представил, как член бесстыдно приподнимет сейчас край комбинашки — чуть с ума не сошел, отмер, кинулся целоваться. Чуть не упали. Паша наконец высвободил ногу, оттеснил к стене, Валера с удовольствием скользнул ладонями сзади под шелк, на крепкую задницу. — Ну что, — как оторвались, снова повторил свое Пашка, промурлыкал почти, большим пальцем размазывая Валере по щекам следы своего поцелуя. Издевался, довольный донельзя. — Для кого я уж тут целый день кверху жопой. Прикусил за мочку, дернул, поменял их местами — и властно, бескомпромиссно надавил на плечи — заставил стечь вниз: — Теперь ты постарайся. И как-то стало не до усталости уже. Когда совсем рассвело, лежали в спальне: наволочка с Пашкиной стороны была вся красная, он прятал лицо в сгибе локтя. Комбинашка задралась и видно было, как в помаде перепачкан весь низ живота, и низ ткани, и бедра — как Валера вылизывал его всего, как он грубо толкался, так что горло саднило теперь, как клал его ноги, на левой от пятки стрелка побежала, себе на плечи, как он требовал: говори теперь «девочка моя», и за волосы тянул властно — Валера думал, не накинуть ли на него не одеяло если, так простынь, и тут же хлопотливо прикидывал, отстирается ли от постели вся эта невиданная красота, думал и вспомнить не мог, чтоб постель так уделывали все их ярко разукрашенные девки, думал, что Паша — красивый, совсем не как девочка, девочкой ему не шло — и, наконец, провалился в сон.