И Против Всех

От Дома правосудия до станции рукой подать, особенно на машине. Никогда раньше не ездила на машине. На повозках и то редко. В Шлаке все ходят пешком. Хорошо, что я не плакала. Вся платформа кишит репортерами, их похожие на насекомых камеры направлены прямо мне в лицо. Впрочем, я привыкла скрывать свои чувства. И сейчас мне это тоже удается. Мой взгляд падает на экран, где в прямом эфире показывают наш отъезд, и я с удовольствием отмечаю, что вид у меня почти скучающий. Смотрю в другую сторону и вижу Хоторна. В груди сразу словно лавой облили. Предатель. Всё никак не выходит из головы. Сразу хочется отвернуться, или дать ему пощёчину. Наверное, всё сразу. Лицо Гейла напротив, вообще не выражало эмоций. Он не смотрел в камеры, уставился себе под ноги. Может, он что-то обдумывает? Мне приходит в голову мысль: уж не тактика ли у него такая? Казаться безсердечным, каменным и тихим, чтобы выиграть игры? А что, хорошая идея. Быть с суровым лицом, чтоб противники даже не думали идти против тебя и ждать, когда они друн друга перебьют. К слову, несколько лет назад сработало что-то подобное, только в обратную сторону. Джоанна Мейсон, девочка из Дистрикта-7, все строила из себя дурочку и трусиху с глазами на мокром месте, пока из участников почти никого не осталось. Изощреннейшей убийцей оказалась. Здорово придумано — ничего не скажешь. Но у Гейла так бы не сработало. Он по характеру не такой, не способен на это. Не в его духе казаться слабым нытиком, чтоб спонсоры пожалели тебя. Хоть и рабочая идея, не все хотят так опустаться. По крайней мере, точно не Гейл, в этом я уверена. Что же, если у Гейла уже есть возможная тактика, то может следует мне начать думать над своей? Несколько минут мы стоим в дверях вагона под жадными объективами телекамер, потом нам разрешают пройти внутрь, и двери милостиво закрываются. Поезд трогается. Мы несемся так быстро, что у меня дух захватывает. Я ведь никогда раньше не ездила на поезде. Перемещения между дистриктами запрещены, кроме особо оговоренных случаев. Для нашего дистрикта особый случай — транспортировка угля. Но что такое обычный товарняк по сравнению с капитолийским экспрессом, у которого скорость — двести пятьдесят миль в час? До Капитолия мы доберемся меньше чем за сутки. Нам рассказывали в школе, что Капитолий построен в горах, когда-то называвшихся Скалистыми. А Дистрикт-12 находится в местности, прежде известной как Аппалачи. Уже тогда, сотни лет назад, тут добывали уголь. Вот почему теперь шахты прорубают так глубоко. В выдвижных ящиках — красивая одежда. Эффи говорит, я могу надевать что хочу и делать что хочу — здесь все для меня. Нужно только через час выйти к ужину. Я снимаю мамино голубое платье и принимаю горячий душ. Я никогда раньше не была в душе. Это все равно что стоять под теплым летним дождем, только еще теплее. Затем надеваю темно-зеленую рубашку и штаны. В последний момент вспоминаю о брошке. Забавные птицы — сойки-пересмешницы, зато Капитолию они точно бельмо на глазу. Когда восстали дистрикты, для борьбы с ними в Капитолии вывели генетически измененных животных. Их называют перерождениями или просто переродками. Одним из видов были сойки-говоруны, обладавшие способностью запоминать и воспроизводить человеческую речь. Птиц доставляли в места, где скрывались враги Капитолия, там они слушали разговоры, а потом, повинуясь инстинкту, возвращались в специальные центры, оснащенные звукозаписывающей аппаратурой. Сначала повстанцы недоумевали, как в Капитолии становится известным то, о чем они тайно говорили между собою, ну а когда поняли, такие басни стали сочинять, что в конце концов капитолийцы сами в дураках и остались. Центры позакрывались, а птицы должны были сами постепенно исчезнуть — все говоруны были самцами. Должны были, однако не исчезли. Вместо этого они спарились с самками пересмешников и так получился новый вид птиц. Потомство не может четко выговаривать слова, зато прекрасно подражает другим птицам и голосам людей — от детского писка до могучего баса. А главное, сойки-пересмешницы умеют петь как люди. И не какие-нибудь простенькие мелодии, а целые песни от начала до конца со многими куплетами — надо только не полениться вначале спеть самому, и птицам должен понравиться твой голос. Отец очень любил соек-пересмешниц. В лесу, на охоте, он всегда насвистывал им сложные мелодии или пел песни, и, подождав немного, как бы из вежливости, они всегда пели в ответ. Такой чести удостаивается не каждый. Когда пел мой отец, все птицы замолкали и слушали. Его голос был такой красивый, мощный, светлый — в нем звучала сама жизнь, и хотелось плакать и смеяться одновременно. С тех пор как отец погиб, я забыла о сойках… Сейчас от взгляда на маленькую птичку на душе становится спокойнее. Будто отец все еще со мной и не даст меня в обиду. Я прикалываю брошь к рубашке, и на ее фоне кажется, что птица летит меж покрытых густой зеленью деревьев. Эффи Бряк приходит, чтобы отвести меня на ужин. Я иду вслед за ней по узкому качающемуся коридору в столовую, отделанную полированными панелями. Посуда не из пластика — изящная и хрупкая. Гейл уже ждет нас за столом, рядом с ним — пустой стул — Где Хеймитч? — бодро осведомляется Эффи. — В последний раз, когда я его видел, он собирался пойти вздремнуть, — отвечает Гейл. — Да, сегодня был утомительный день, — говорит Эффи. Думаю, она рада, что Хеймитча нет. Я ее не виню. Ужин состоит из нескольких блюд, и подают их не все сразу, а по очереди. Густой морковный суп, салат, бараньи котлеты с картофельным пюре, сыр, фрукты, шоколадный торт. Эффи постоянно напоминает нам, чтобы мы не слишком наедались, потому что дальше будет еще что-то. Я не обращаю на нее внимания — никогда еще не видела столько хорошей еды сразу. К тому же самая лучшая подготовка к Играм, на какую я сейчас способна, это набрать пару фунтов веса. — По крайней мере у вас приличные манеры, — говорит Эффи, когда мы заканчиваем главное блюдо. — Прошлогодняя пара ела все руками, как дикари. У меня от этого совершенно пропадал аппетит. Те двое с прошлого года были детьми из Шлака, и они никогда за всю свою жизнь не наедались досыта. Неудивительно, что правила поведения за столом не сильно их заботили. Мы — другое дело. Гейл с ранних лет самостоятелен и учился всему сам, ведь у его родителей не было времени на него, есть же и другие дети; нас с Прим учила мама. Что ж, пользоваться вилкой и ножом я умею. Тем не менее замечание задевает меня за живое, и до конца ужина я ем исключительно пальцами. Потом вытираю руки о скатерть, заставляя Эффи поджать губы еще сильнее. После ужина мы переходим в другое купе смотреть по телевизору обзор Жатвы в Панеме. В разных дистриктах ее проводят в разное время, чтобы все можно было увидеть в прямом эфире, но это, конечно, только для жителей Капитолия, которым не приходится самим выходить на площадь. Одну за другой показывают все церемонии, называют имена; иногда выходят добровольцы. Мы внимательно разглядываем наших будущих соперников. Некоторые сразу врезаются в память. Здоровенный парень из Дистрикта-2 чуть из кожи не выпрыгнул, когда спросили добровольцев. Девочка с острым лисьим лицом и прилизанными рыжими волосами из Пятого дистрикта. Хромоногий мальчишка из Десятого. Но более всех запоминается девочка из Дистрикта-11, смуглая, кареглазая, и все же очень похожая на Прим ростом, манерами. Ей тоже двенадцать. Вот только когда она поднимается на сцену и ведущий задает вопрос о добровольцах, слышен лишь вой ветра среди ветхих построек за ее спиной. Нет никого, кто бы встал на ее место. Последним показывают Дистрикт-12. Вот называют имя Прим, вот выбегаю я и отталкиваю ее назад. В моем крике отчаяние, словно боюсь, что меня не услышат и все равно заберут Прим. Я вижу, как Гейл оттаскивает сестру и я взбираюсь на сцену. Потом — молчание. Тихий прощальный жест. Комментаторы, похоже, в затруднении. Один из них замечает, что Дистрикт-12 всегда был чересчур консервативен, но в местных традициях есть свой шарм. Потом ещё один доброволец. Напуганное лицо Пита. Выход Хоторна. Наше с Гейлом рукопожатие. Потом играет гимн, и программа заканчивается *** Меня будит стук в дверь, сквозь оконные занавески уже просачивается серый свет. Я слышу голос Эффи Бряк: «Подъем, подъем! Нас ждет важный-преважный день!» Интересно, что творится в голове у этой женщины? Какие мысли занимают ее днем? Что ей снится по ночам? Трудно себе представить. На лице разводы от слёз, а губы и глаза обухшие. Всю ночь я проплака, а мысли о доме и о семье не хотели покидать меня Я надеваю вчерашнюю одежду, она еще чистая, только немного измялась, провалявшись ночь на полу. Обвожу пальцем маленькую золотую сойку-пересмешницу и думаю о лесе, об отце, о том, что делали мама и Прим. Справятся ли они без меня? Я не распускала на ночь волосы, так и спала с косой, которую мама старательно заплела мне перед Жатвой. Прическа выглядит не так уж плохо. Пусть пока остается как есть. Все равно уже ненадолго. Скоро мы прибудем в Капитолий, и там моим образом для церемонии открытия Игр займется стилист. Надеюсь, не из тех, кто считает высшим писком моды наготу. Когда я вхожу в вагон-ресторан, мимо меня, бормоча под нос ругательства, проскальзывает Эффи Бряк с чашкой кофе. Хеймитч давится от смеха. Лицо у него опухшее и красное от вчерашних возлияний. Пит с булочкой в руке сидит рядом. Выглядит он слегка смущенным. — Давай садись! — машет мне Хеймитч. Едва я опускаюсь на стул, передо мной возникает большой поднос. Ветчина, яйца, гора жареной картошки. На льду стоит ваза с фруктами. Булочек в корзинке хватило бы нашей семье на целую неделю. В изящном стакане апельсиновый сок. Я так думаю, что апельсиновый. Апельсин я пробовала всего один раз, папа купил его на Новый год как подарок. Чашка кофе. Мама обожает кофе, хотя мы редко могли его купить, а я не понимаю, что в нем хорошего; только горечь во рту. И в довершение — красивая чашка с чем-то коричневым, чего я никогда не пробовала —Это горячий шоколад, — объясняет Эффи. — Он вкусный. Я пробую горячую густую жидкость на вкус, и по спине пробегают мурашки. Какими бы аппетитными ни выглядели другие кушанья, я забываю о них, пока не выпиваю все до капли. Потом запихиваю в себя все, что можно, стараясь не налегать на жирное. И без того еды навалом. Когда мой живот уже чуть не лопается, я откидываюсь назад и молча смотрю на сотрапезников. Гейл еще ест, отпивая из кружки кофе. Как это вообще можно пить? Хеймитч почти ничего не взял со своего подноса, зато регулярно опрокидывает стаканы с красным соком, разбавленным какой-то прозрачной жидкостью из бутылки. Пахнет спиртным. Меня переполняет ненависть к Хеймитчу. Неудивительно, что ребята из нашего дистрикта не побеждают. Конечно, мы вечно полуголодные и тощие, и тренировки у нас никакой. Однако были же и среди наших трибутов сильные, те, кто мог бороться. И кто тогда виноват, что нет спонсоров, как не ментор? Богачи охотно поддерживают тех, у кого есть шансы, — либо ставки делают, либо самолюбие хотят потешить, — а кому придет в голову вести переговоры с таким отребьем, как Хеймитч? — Вы, значит, будете давать нам советы? — говорю я Хеймитчу. — Даю прямо сейчас: останься живой, — отвечает Хеймитч и дико хохочет. Я бросаю взгляд на Гейла, забыв, что решила не иметь с ним никаких дел. С удивлением замечаю в его глазах жесткость. — Очень смешно, — говорит он без обычного добродушия и внезапно выбивает из руки Хеймитча стакан. Тот разлетается на осколки, и его содержимое течет по проходу, как кровь. — Только не для нас. Хеймитч на секунду столбенеет, потом ударом в челюсть сшибает Гейла со стула и, повернувшись, опять тянется к спиртному. Мой нож успевает раньше: вонзается в стол перед самой бутылкой, едва не отрубая Хеймитчу пальцы. Готовлюсь отвести удар, но Хеймитч вдруг откидывается на спинку стула и смотрит на нас с прищуром. — Надо же! — говорит он. — Неужели в этот раз мне досталась пара бойцов! Хеймитч поворачивается ко мне. — А ну-ка покажи еще, как ты ножом орудуешь! Мое оружие — лук. Хотя с ножами я тоже дело имела. Если зверь крупный, стрелой его не всегда сразу возьмешь; лучше метнуть нож для верности, а уж потом подходить. И вот теперь выпал шанс произвести на Хеймитча впечатление и доказать, что меня нужно принимать всерьез. Выдергиваю нож из стола и, взяв за лезвие, бросаю его в противоположную стену. Вообще-то я только хотела вогнать его покрепче в дерево, однако нож попадает в шов между двумя панелями, и кажется, будто я так и задумывала. — Станьте вон там, вы оба! — командует Хеймитч, кивая на середину вагона. Мы послушно становимся, и он ходит вокруг нас кругами, тычет в нас пальцами, словно мы лошади на рынке, щупает мускулы, заглядывает в лица. — Ну… вроде не безнадежно. Не дохляки. А стилисты поработают, так даже симпатичными будете. Голодные игры — не конкурс красоты, но замечено не раз: чем смазливее трибут, тем больше спонсоров ему достается. — Ладно. Предлагаю сделку: вы мне не мешаете пить, а я остаюсь достаточно трезвым, чтобы вам помогать, — говорит Хеймитч. — Только, чур, слушаться меня беспрекословно. Условия, конечно, не идеальные, но, по сравнению с тем, что было десять минут назад, прорыв огромный. — Допустим — соглашается Гейл — Вот и помогите, — говорю я. — Когда мы попадем на арену, как лучше всего действовать у Рога изобилия, если… — Не все сразу. Через пару минут мы прибываем на станцию, и вас отдадут стилистам. Уверен, вам понравится далеко не все из того, что они будут делать. Что бы это ни было, не возражайте. — Но… — Никаких «но». Делайте, как вам говорят. Хеймитч берет со стола бутылку и уходит. Как только закрывается дверь, становится темно. Внутри вагона еще можно что-то разглядеть, кое-где горит подсветка, а за окнами словно опять наступила ночь. Мы, видимо, въехали в туннель сквозь горы, отделяющие столицу от дистриктов. С востока в Капитолий почти невозможно проникнуть иначе как через туннели. Из-за географического преимущества Капитолия дистрикты и проиграли войну. Воздушным силам Капитолия легче легкого было расстрелять повстанцев, когда те стали карабкаться по горам Хоторн и я молча стоим на месте, пока поезд мчится сквозь кромешную тьму. Туннелю, кажется, нет конца, и от мысли, сколько тонн скальной породы отделяет нас сейчас от неба, у меня сжимается сердце. Жутко и противно быть вот так замурованной в камень. На ум приходят шахты и мой отец, оказавшийся запертым внутри них, как в ловушке, без надежды увидеть солнце, навеки погребенный в их мраке. Мы молча сидим. Я вижу, как Гейл опустил взгляд, смотря себе под ноги. В голове куча мыслей, но в конце концов решаюсь спросить: —Зачем ты вызвался на игры?— мой голос звучит жёстко и даже грубо. Но мне нужно знать ответ. —Ради твоего блага— всё также отвечает он, продолжая смотреть под ноги Мой голос становится громче: —Какого блага?! Ты оставил Прим и маму умерать с голода. Ты оставил свою семью. Какое может быть благо? —Ты можешь не кричать так? Я вызвался чтобы помогать тебе, Китнисс. Чтобы тебя не убили на играх. Я не могу отправить тебя в Капитолий, зная, что есть вероятность, что ты умрёшь!— теперь он смотрел прямо мне в глаза. В тоне его голоса звучат отчаяние и какая-то обида? Я ещё не до конца понимала смысл его слов, но злость во мне продолжала эту ссору —Знаешь, лучше бы ты остался. Даже если и так, кто теперь позаботится о моей семье? О твоей? Ты хоть понимаешь, что ты сделал?! Спустя недолго молчание, он спокойным голосом спросил: —Ты помнишь Кая? Кая Блайта? Малакай ? Вроде бы он старый друг Гейла. Он не из шлака, хотя работает в шахте. У него ещё прямые тёмно-русые, почти каштановые волосы и светло-серые глаза. Или тёмно-голубые? В общем, запоминающаяся внешность. Да и мы виделись пару раз —Помню— Теперь и я спокойно отвечала ему —Он о них и позаботься. С ним у меня уговор ещё до нашего с тобой. Ты может и не знаешь, но он лишился семьи в пожаре на шахтах. Всё, что от них осталось-наследство, которым он решил обеспечивать наши семьи. Он говорил, что если вдруг я попаду на игры, он будет готов обеспечить мою семью. Но я его и за твою попросил. Не беспокойся, ты ему ничем обязана не будешь. Он будет приносить им всё необходимое два раза в неделю. Этого должно хватить Теперь повисло неловкое молчание. Я всё ещё пытаюсь обдумать всё сказанное Гейлом. Злость ушла, оставив какое-то чувство вины. —Не знаю, о чём ты думаешь, Китнисс, но так или иначе, твоя семья не будет голодать, я тебе обещаю. Да и ты сама должна это теперь понимать. Но мы всё ещё остаёмся трибутами, а значит врагами. Я понимаю, что ты сейчас не соображаешь, в тебе может всё ещё говорить ярость, но я думаю, что будет лучше, если мы прекратим общение. Я всё ещё молчу. Только теперь я уже смотрю себе под ноги. Стоп, что он сказал? —Китнисс, поверь, я хочу помочь тебе, а не быть твоим врагом, но я также не хочу, чтобы мы не привязалась друг к другу ещё больше. Ты знаешь правила - выиграть может толко один. И это будешь ты. Так будет лучше, поверь. Я пришёл сюда только ради тебя, так что пожалуйста, не иди против правил. Это мой план, я просто хочу, чтобы ты понимала, зачем я это делаю. Нам будет лучше, если мы будем тренироваться отдельно и больше не общаться. Я буду избегать тебя и на играх, но я также буду защищать тебя. Ты вообще не должна была попасть сюда, но теперь всем понятно, что этой победы ты заслуживаешь больше всех.— он старался говорить медленно, давая мне всё обдумать. Некоторые его реплики были похожи на предыдущие, но я понимаю, ему самому не легко это говорить. Что-то внутри меня хочет возразить. Дать пощёчину себе, за то, что считала его предателем и так вела себя с ним. Дать ему пощёчину, ведь как он может такое говорить? Мы дружим с детства, а сейчас нас перестать? И всё из-за того, что он возомнил себя героем и решил таким образом "защищать и помогать" мне? Он идиот. Просто хренов придурок! Я не успеваю хоть что-то сказать или сделать, как он встаёт и выходит из купе. Нет. Я не оставлю это так. Я должна буду поговорить с ним ещё раз. Мы явно друг друга не так поняли. Я всё исправлю, нужен только ещё одни разговор с ним. *** Просидел ещё какое-то время в купе, я выхожу в след за Гейлом, в общее место сбора. Нет, говорить сейчас я точно не готова, это случится, но не сейчас. Скоро поезд подъедет к новому шагу - Капитолий, а к этому мероприятию все должны быть в сборе. И я в том числе. Теперь я должна собраться. Голодные игры уже совсем близко ко мне, но я буду готова, это точно