Плод

      Они оказались в юрте, Добун с уважением повесил оружие на стену и в шерстяных носках прошел внутрь, Улуг легко выпрыгнул из сапогов перед самым входов, с него слетела увесистая соболиная шуба, и он остался лишь в рубахе и шароварах приятного рыжего цвета, которые совсем не могли согреть его зимним вечером в широкой степи. Забавно. Но согревал его сегодня кое-кто иной! И какая же это радость! Добун! Столь амбициозный, сдержанный, столь милый, что съесть его – совсем не давиться костями. Несмотря на строгую дисциплину в армии, тот не отрезал волос по своему же узору, и густые прямые они точно шелк свисали вниз, пряча плечи. Улуг убрал свои в косы, чтобы не мешали. Он прошёл за стол. Уселся поудобнее, сложив ноги на ноги, и янтарные глаза свои направил в душу пришедшего, пугал его или просто хотел внимания, самому не совсем уж ясно, а Добун, неловкий юный хан, внимал в ответ, и хоть бы носом повёл. Плут. Без жены, без детей, совсем один, хотя столько сил и огня в него поместится. Как же.. Как же он мил. Несмотря на суровость, на грубость – черт, всë же выдавали его хороший аппетит щеки и плечи, которые так и хотелось затискать, пока они холодные, согреть теплотой своих рук.       – Улуг хан, – его молодой и прорезаюшийся голос! Нежность и певучесть прояснялась в нём. Скоро этим голосом должен был, хотя скорее обязан был, говорить весь монгольский народ, а дамы от него должны были быть без ума. – Я хотел просить вашего совета, как же поступить с новыми подчинёнными, столько племён даже под моей властью едва уживаются.       О, Добун. За ним будущее. За ним степь и горы, за ним любой в огонь, за его сладким голосом, за светлыми мыслями, за крепким телом, за розовыми щеками с крупинками морозных поцелуев. Улуг только смеётся.       – Зачем тебе племена? На кой говорить о таких вещах в моих покоях?       Не восхищаться им – грех и смерть. Он погубил всех соперников, и если будет прок, приставит нож к горлу самого Улуга, и улыбка его блестела не хуже кинжала, но глаза его выдавали – не бог войны перед Улугом, а юное дарование, совсем крохотный комок радости, пищащий цыплёнок в следах ещё бывшей недавно укрытием скорлупе. Улуг подозвал того ближе, и Добун повиновался, слегка опуская голову.       – Я знаю, Улуг, я очень рад, что проведу месяц на вашем праздновании, но столько мыслей, я уж, – не успел договорить Добун, как получил щелбан, палец стукнул прямо по макушке.       – Уж пора и жениться, вот что я думаю, – улыбнулся хитро Улуг. Такой соцвет, такой фрукт, столь спелый и сладкий, оставленный один на ветке, гордо бьющийся с жуками, но вместе с этим не пускающий к себе пчелу.       – Жениться? Конечно! Ох, я ведь, собственно приехал сюда по причине вашей свадьбы, а всë прошу вас глупости. Ваша жена просто прекрасна, такая юная и-       – Эх, Добун, будь ты девушкой, я бы был первый в очереди на сватанье, и не было бы в твоей голове этих «глупостей», – Улуг совсем не спрашивал и руками блудливыми уже теребил щеку, а Добун, смущённый положением своим, так и стеснялся перечить, хотя характер его известен, и всë хотелось, чтобы тот его показал. Глаза, тёмные колодцы, на миг блеснули инородной идеей или некой искренностью, такой монгольской, что на другой язык мира её не перевести.       – Жена бы из меня вышла паршивая, да и какая очередь, к немехе сироте, – нашёлся Добун и бойко, даже очень, так бойко, что нет и спора, оттянул от себя чужую руку, а лицо так и растягивалось в улыбке. Разглядывать богатство – богатство монгола, в которым он приехал и которым хвастается на всë усмотрение. Глаза янтарные кыпчакские так и горели, так и сжигали в пламени это золото, так и хотели его перелить. И в момент совсем уж не сдержался. Одно мгновение, стоит гостю отвлечься, как они оказались на полу, Улуг навис сверху и всë смотрел, пронзал, а Добун лишь растерянно мигал зрачками, в моменте совсем и не понимая, стоит ли противиться таким «шуткам». – Не представляешь, Добун, но сиротки – именно то, что мне и нужно, – он сжал чужие руки так крепко, как только мог. Да, Добун крупный, но нет ни одного зверья, которого Улуг бы упустил на своей охоте.       Он жадно впился в чужую шею, зарываясь в волосах и дээле, его дыхание сжигало и без того обгоревшую кожу, облизал в самом приятном месте, прямо у челюсти и оставил след клыков, пока растерянный Добун только и мог, что противиться, ерзая на месте, желал вырваться, но остался один на один с врагом, с врагом его снов, с врагом этой ночи, которая, из-за наступления промозглой зимы была такой длинной, что каждое мгновение весело, точно мясистый баран под празднество, и была такой же вкусной, такой же горячей и сочной. И с яростью звериной Улуг вырывал из этой ночи куски, напивался её соком, пускал его в чужую кровь, и рад был, только завидев это лицо – лицо его дитя. Его подарка, его счастья.       Он слизал проступившие слезинки, конечно, от горящего костра в центре, от укусов, от каждого движения у самого точного для мужчины места, Добун уж не мог сдержать естественной своей реакции, но чтобы настолько. Как же это нравилось. И как бы не старался Улуг, он представлял себя уж совсем не главным, он представлял себя подчинённым, что даёт хану именно то, что нужно. Поцелуй в губы. Облизал кровь от укуса и снова впивается с новым напором, тазом давя на непослушные ноги, так рьяно топчащих пол.       – Улуг-хан! – выдохнул Добун, он смотрел с таким страхом, с таким шоком, со страшным своим представлением о том, кто оказался сверху.       – Добун, ох, Добун-хан, – Улуг растянул губы в хитрой улыбке, – Ты не представляешь, сколько чувств есть в моём теле, сколько я могу сказать, а сколько показать, – оставил след свой прямо у кадыка, глаза его точно золотой ручей, горячий, обжигающий, прямо топил несчастного пленника, и тёмные озера ночи смотрели на Улуга с подозрением, даже с лёгкой болью.       – Вы меня пугаете, – отпирался он, как и прежде, снова задвигал ногами, попытался выбраться прочь, но не удалось избежать напасти.       – Добун, – более строго высказался Улуг, голос его стал прочным, как удар по чугуну, – Я покажу тебе весь мир похоти, всë наслаждение от этого, и позже, ты так возненавидешь её, что я разрешаю возненавидеть меня, – отвёл руки дальше чужого изголовья, а вместе с тем оказался прямиком у чужого лица, замеиным взглядом своим заговаривая на шаг в пропасть. Шаг в его руки. И Добун замешкался. Ему уж практически двадцать, а он ещё дите, нетронутое и загубленое войной. Столь сладкий и нежный. И щеки его стали пунцовыми, а глаза потемнели, уже раскрыли каждую предательскую венку, подающую кровь прямо в голову, пока рассеянный взгляд бежал по жердям. Искал ответ, искал выход. Он слегка покусал губы и выдохнул.       – Если я соглашусь, то сбегу при первой же попытке, – стал бубнить Добун, и не узнавался в нём тот бойкий воин, тот яркий солнечный луч, в котором отражался азарт. Но это было куда слаще азарта, это была слабость. Слабость, доступная только Улугу, та тайна, умершая с ним, та тайна, что делала Добуна ещё желанее, ещë вкуснее каждый укус этого фрукта. – Я стеснялся женщин, а уж вас – боюсь.       И вот это был удар в сердце, удар в то место, где, кажется, была душа, но она потерялась, стоило появиться желанию. Улуг едва сдержал смешок, но не смог сдержать полноценного смеха и раскрыл перед мальчишкой всю свою натуру лисью, а может даже рысиную.       – И что ты мне предлагаешь? – Улуг наклонился к самому носу, едва укусил его, точно попробовал Добуна вновь, а тот лишь повёл губами, так тихо, что любая бабочка бы перекрыла его звук, и оно понято, стоило бы кому-то узнать о таком поведении хана, так его бы подняли на смех.       – Можете связать меня.       Связать. Связать! Как же это смешно! Как же глупо. Улуг развязал узлы на чужом дээле, снял его, откидывая прочь и узрел это голое тело. Покрытое волосами грудь, спускающаяся к паху тёмная линия слегка вьющихся кудрей, всë это так... Невероятно, в то время как Улуг всегда был гладким, красуясь пробивающимися волосками на руках, ногах и в совершенно понятных местах. Руки горячие пробегаются по широкой плоскости, окучивая каждый скрученный пучок, а Добун лишь неугодно кряхтел, не зная, как же отреагировать на такие жесты внимания. Его грудь оказалась в заложниках, а соски поднялись, стоило только надавить на эти сладкие горошины пальцем. Желание пронеслось вниз, к торсу, каждый кубик на этом теле, каждый изгиб, каждая клетка.       – Улуг, – требовательно так грозился Добун, и ничего не оставалось, кроме как очнуться от этого сладкого сна.       – М? – он как сурок, выглянувший из своей норы, где было тепло и уютно, поднял голову на Добуна, тот смотрел сурово, ярко, так, что крутило голову.       – Ой, прости! – хихикнул тихо да помчался к сундукам. Раскрывая один, чтобы достать подходящий аркан, но остановился на верёвке, не отрывать же любовнику руки. Мгновение и он уже возвратился. Добун уже сидел, смотрел на Улуга оценивающе, руки потирал, видно затекли.       – Улуг хан, – стонал он совсем уж непонимающе, то ли нравилось ему это, то ли пытался вырваться. Но руки были уже за спиной, а перед ним красовалась голова кыпчака. Он брал всë глубже и глубже, заглатывая каждую часть, упираясь носом в лобок, языком проходясь по длине, не выпуская его ни на мгновение, раз за разом поглощая внутрь. – Улуг хан, – всë тише и тише, всë больше стонов, всë больше нежности. А руки ласкали следом, помогали, пока языком тот окучивал розовеющую верхушку, слегка даже солёную, а вместе с тем раздутую как бочку, из неё сочилось всë желание, било в голову с каждым глотком, а голова так и билась вместо сердца. Этот Добун, нежность и грубость в одном лице, его округлые черты, но острые челюсти, его хищный прищур, но собачий взгляд. Сорвать данное творение сложно, и Улуг старался насладиться им прямо с ветки. Съесть, проглотить, облизать.       Каждая венка, каждый волосок оказался во рту и как же приятно всë это было в моменте. И хотелось спуститься вниз, всë ближе к той сласти, что утягивает его, срывая голову.       – Добун, – щека так и тянулась ближе, они, казалось, не могли быть различимы, – я доставлю тебе столько удовольствия, что ты возненавидишь меня на всю жизнь.       Возненавидит, да! Как он будет бояться, как будет мимолётно вздрагивать, вспоминая этот вечер, но не останется равнодушным. Не останется один с воспоминаниями о дядюшке Улуге, а будет помнить его растрёпанный вид и яркие стоны. Укус на бедре и вот он уже внизу. В самом низу. Прошелся языком, и мышцы сжались от неожиданности, пробежались мурашки, но желания отставать не было. Она растворилось, завязалось вместе с узлом. Ещё раз, ещё, Добун зашипел, открыл рот и не в силах что-то сказать, всë же старался сдержать стоны.       Добун стонал, стонал много и часто, его волосы распласталась по всей поверхности курпе, дергались под каждым шлепком, с лицо выражало лишь яркое смущение. Он не мог скрыться от своего позорного наслаждения. Улуг старался куда лучше, чем с женщинам, и сердце его трепетало от одного вида сверху вниз. Дергающийся и елозящий на месте Добун, совсем не привыкший к подобным ощущениям, его совсем розовый член, пунцовые щеки. Он поцеловал Добуна в губы, пускал к нему язык и целовал, тянул, вытягивал лишь бы к себе, когда и ловил его язык. Пока он внутри, пока есть мгновение привыкнуть к ощущениям, Добун приблизился бёдрами и нежно прошелся языком по чужим губам.       – Что вы будете делать? – расплывался он на курпе, весь красный, соблазнительный, его изгибы вызывали только ещё больше желания съесть это создание неба, точно это очередной луч, упавший на радость Улугу, светить его жизнь, согревать тело.       – Я раскрою весь бутон наслаждения, – не смог он сдержать оха наслаждения, оха столь сладкого, что нет ни одного его оха в жизни, что смог бы сравниться с его.       Полилось масло, Добун вздрагивал, он всë ëрзал, ëрзал, вытягивался весь и хотел избежать этого, но руки за спиной и только могли коснуться рук Улуга, задевая их кончиками пальцев с каждым нелёгким шлепком, продвижением всë глубже. Точно в сердце. Голос Добуна громкий и звонкий распластался по всей юрте, сползая с купольного потолка медовым стоном в уши Улуга. Голова такая тяжёлая, голова... Её точно не стало, а сердце так и билось, когда ногти несильно впивались в кожу, в наивном умолении отстраниться и дать передохнуть. Как же хотелось поскорее сорвать этот плод, сорвать его без окучивания, без полива, без прелюдий, собирая капли слез губами. Хотя одна уже попала на подушки, проскользнув мимо взгляда, и оказавшись совсем уж незамеченной. Хотя краем глаза Улуг уловил момент настроя своего гостя. Оставлять его таким было грубо, но как же сексуально.       – Скажешь, как будет больно.       И он стал больше. Вставил уже и третий палец, а чужой голос стал громче. Он едва ли не пискнул, завижал, но сдержал себя, удерживая все звуки внутри, сжимая каждую фалангу всë туже, но отпуская тут же не в силах сдержать столь невыносимой пытки. Добун искусал все губы, разодрал их, но не смог признаться в боли, а Улуг так и лез к лицу, расцеловывал яркие бутоны румяных щек и всë ластится, чтобы услышать просьбы пощады. Но их не было. Гордый. Лицо его, нежное, как соцвет персика, стало суровым, грубым в выражении, он старательно сдерживал свой страх и наслаждения, поддавшись искушению, Добун так и морил себя недовольством, хотя всë так и пульсировало, а тело подрагивало от каждого даже лёгкого прикосновения, особенно к шее. Улуг принялся её есть, впился в самую нежную его частичку и облизывал гречневый мёд крови, размазывал его по всей поверхности пока пальцы гуляли внутри, с мечтой или надеждой подготавливая всë для того, что так и вожделело близкого друга и ради чего всë это и было начато.       Они будто старательно вырисовывали некий узор языками, всë вытягивали другого, вдыхали его запах, старательно вкушали вкус этой глупой затеи, но как же было жарко. Несмотря на то, что костёр уже тлел, и шанырак открыт, пропуская снежинки в жилище вместе с шаловливым ветром. Но как горело всë, кажется и косы обжигали спину, и каждое соприкосновение с Добуном делало из Улуга костёр, горящего священым пламенем, а другим рядом с Добуном он гореть и не мог. Улуг уже был раздет, полностью оголился и только ждал момента, когда перестанут его стесняться, отоспаться и наконец позволят сделать то дело, ради которого они здесь. Спонтанное желание привело к тому, что руки заведены за спину, ластилось и текло внизу, а как же блестели глаза. Как же жарко. Они так и не отлиплялись друг от друга, притянутые самой судьбой.       Добун выгнулся, не смог сдержать стон в полной мере и наградил любовника самым настоящим пением , таким приятным, низким, он пробирался из-под груди и выходил наружу так сдавленно, едва ощутима была вся его натура, но натура Добуна читалась в ней более чётко. Улуг наслаждался этим моментом, он прочувствовал полностью этот миг, полный наслаждения и такого сладкого, нежного подчинения. Добун сейчас пренадлежал только ему, только ему. И только язык Улуга сейчас ласкал его. А внутри монгол с особенной страстью сжимал только его. Толчок и снова. Руки дергались, пытаясь вырваться, но в узлах Улуг просто лучший. Он снова поддался толчку, раздвигая чужие ноги, такие упругие крепкие, сквозь волосы пробивалась нежная кожа полная шрамов, синяков, и тяжело было не надавить на них, чтобы услышать лёгкий писк, мычание, и Добун с тяжестью для себя наконец поддался полностью, подрагивая от каждого возбужденного пульсирования внутри.       Шлепок за шлепком, как мокро, смачно, отвратительно сексуально, молодое тело, ласковые глаза, влажные губы и яркое горячее тело, полностью красное от жары, он их пути познания друг друга. С жадностью Улуг пропускал через себя каждый сантиметр обнажённого тела, а в него впускал себя от выдохи невнятного удовольствия. Добун с трудом глотал слюну, но от него не отставали с новой порцией поцелуев, нежных и сладких, и всë давили на него, давили прямо в самое утро, когда он терял самообладание и пальцы на ногах так и сжимались, а на живот снова капал самый настоящий секрет. Улуг не мог уж пропустить таких нежных звуков, таких лашких движений, и вовсе не сдержался.       – Улуг ха-а-       Он был у не силах закончить, Улуг лишь слышал его стоны, такие продолжительные охающие, а после и выдохи, долгие, протяжные. Он жадно втягивал воздух, держал его, грел горящим сердцем и выдыхал со всей своей осторожностью, выпускал все свои лёгкие, как и самого себя. Кыпчакский хан, ещё недавно доминатор, тот, кто с особым наслаждением употреблял это нежное молодое мясо, ралегся на бьющейся груди, точно маленький ребёнок и принялся нежно поглаживать своего любовника. Добун стал его... Полной собственностью! Вскоре он перерезал верёвки, но на большее не хватило как Улуга, так и Добуна. Нежно обняв друг друга, они порвались в сон.       – Улуг хан! Нурия пропала!       Улуг вскочил с курпе в полном своём обличии, голый, грязный, распустившиеся по случаю волосы стояли волнами или даже лучами солнца, а лицо всë приняло форму пола. Рядом лежали только веревки. Хлопая практически слипшимися ресницами, он ещё пару мгновений представлял как же выглядит та, кого ему представили как Нурию.       – Небо! Нурия? – стоило пробить сознанию этот купол дремоты, как он понял, что же случилось. Его жена, первая и пока единственная, та, с которой ему ещё месяц предстояло праздновать торжество, и та, которая ещё пару ночей назад удостоила его нежности. Улуг с тот же момент принял положение стоя, помчался искать одежду, но оказался под рукой только лишь чапан. Один чапан? На всю юрту? Зимой? И.... Откуда этот запах. Хан метался от дымки, оставшейся от костра, где валялись обгоревшие обрывки тканей до пустых ящиков, где ранее серебряные тарелки скрывали пару кило золота.       – Что за... – он кутулся всë больше, пока к нему приходило осознание.       – И Добун хан просил передать вам письмо лично в руки, он пришел ко мне рано утром, когда луна ещё не была сменена солнцем, сказал, что у него важные дела в Каракоруме. – визирь протянул бумагу, с одной стороны читалась кыпчакская грамота, с другой – обращение. И куски его разлетелись по ветру и были сожжены морозом, пока не успели быть прочитаны иными ставленниками.

«Я оставался связанным, лишь только для того, чтобы не убить тебя в самый противный мне момент. Нурия шлёт тебе только прощание.»