И что ты будешь делать

      И что ты будешь делать?       Этот вопрос преследует его на протяжении долгого пути — от санджака и до дальних земель, спрятанных почти у самых границ, в лесах, затерянных и скрывающих того, кто не мил их повелителю теперь. Селим скачет среди вековой дубравы, огибает молодые и старые стволы, что будто ведают его мысли — и потому прокладывают дорогу, но цепляются корнями и ветвями, словно стараясь оттянуть приближение неминуемой цели. Он должен попасть туда как можно быстрее — так говорит одна часть его, а вторая твердит остановиться, повернуть назад, и выбросить из головы то, что донесли шпионы, натянув душу, словно оголенный нерв.       Укрытие шехзаде Баязида найдено.       Селим помнит, каким огнём опалили его эти слова, как разверзли землю под ногами и столкнули в пропасть, где не было видно ни капли света. Он отдал приказ немедленно, первым выехал на самом быстром коне, но в сердце не было азарта, не было спокойствия от того, что скоро всё будет кончено. Тщательно скрываемая червоточина вдруг открылась и травила его в каждом движении — пока он застегивал кафтан, пришпоривал коня, укрывался от ветра подле огня, она ползла по плечам и шептала, громче сотен тысячи кричащих голосов.       И что ты будешь делать, Селим?       Убьёшь брата?       Спасёшь себя?       Пальцы крепче сжимаются на узде, и даже в ветре, отрезающем все звуки, нет покоя огню, что горячей лавой топит сердце. У него нет выбора — не было и не будет, и сожалениям, что рвут его в клочья, нет места в разуме, который твёрдо знает, что должен сделать. Баязид виноват сам — и никто не поддержит его, никто не придёт на помощь, потому что он предал самого великого султана Османской империи. Решения их отца не подлежат обсуждению, не могут быть неправильны или несправедливы — он твердит себе это, но горечи на языке не становится меньше, напротив, она всё больше завладевает им, проникая во всё тело. — Вот они!       Взвивается стража, бросаясь в погоню, и сердце Селима обрывается, стоит ему различить знакомый силуэт впереди. Неужели не мог за всё это время подготовиться лучше и сбежать до того, как они настигнут его здесь — целых три дня, по истечении которых брат мог быть не пойман, спасён, и Селиму не пришлось бы становиться его палачом. — Стоять!       Невыносимо смотреть на то, как Баязид падает с раненой лошади — тяжело ударяется о землю наотмашь, и Селиму кажется, что это он сам упал, умер, испустив дух. Но вот брат поднимается — разъяренный, готовый сражаться до конца, и сходу пронзает одного из стражников острым мечом.       Славный воин, погибающий бесславно.       Селим приближается, а Баязид уже в кольце — озирается волком, и при виде брата его лицо искажает гримаса гнева. Другого Селим и не ждал — лютая ненависть Баязида известна ему лучше других, но сегодня она не горячит крови и не манит уколоть побольнее в ответ. Сегодня он не может усмехнуться, одарить ледяным взглядом и уйти прочь — нет, потому что между ними всё изменилось навсегда.       Повелитель не ждёт младшего шехзаде в Стамбуле.       Селим медлит, прежде чем спешивается с коня и подходит ближе, неторопливо ступая меж стоящей наизготове стражи. Баязид обезоружен, разъярен, и уже не опасен — но с каждым шагом Селима всё сильнее охватывает ужас, как тот, что он испытал впервые, при виде казни одного из провинившихся янычар.       Он должен покончить с этим быстрее. — В сторону.       Баязида держат: вчетвером скручивают руки, иначе он бросится вперёд — об этом говорят его поза, глаза, полыхающие неумолимым пламенем, и Селима охватывает странное чувство подмены их положений. Будто окруженный Баязид — судья его, а сам Селим явился на суд, и то, что прочтёт он в чужих глазах, предрешит его судьбу. — Баязид. — Селим.       Брат сплевывает кровь, но говорит твёрдо — хватило бы самому Селиму столько выдержки и силы в подобной ситуации? Нет, и не стоит думать об этом и сожалеть — лишь сделать то, что должен, и тогда скорее в безопасности окажется его будущее и дети. — Ты знаешь, зачем я здесь.       Говорить тяжело — и каждое слово падает между ними камнем, душит Селима, мутит, словно протухшая и ядовитая вода. Ему хочется уйти отсюда, вырваться из этой ловушки — почему он должен стоять перед братом вот так и должен говорить об этом?       Как бы ни была сильна их ненависть, Селим никогда не представлял себе по-настоящему его смерть. — Знаю. — Глаза Баязида темнее ночи, земли, самого страха. — И ты, как верный шехзаде, прибыл скорее исполнить приказ отца?       К горлу подкатывет тошнота — настоящая, мутная, и Селим на миг опускает веки, пережидая мучительный приступ. Аллах, дай ему сил собраться и не сойти с пути — но как и где взять мужества сказать брату, что он должен убить его? — … Да.       Невыносимо — то, что отражается в глазах напротив, таится в перекошенной улыбке, сковывает плечи, на которых так низко и подло лежат чужие руки. Но он скован точно также — сплетен волей отца по рукам и ногам, и что будет, если он посмеет ослушаться? — Я не удивлён. Двуличие твоей натуры всегда являло себя, но сегодня ты станешь убийцей. Братоубийцей. Браво, Селим, ведь ты этого желал.       Прекрати — хочется сказать ему, ибо каждый звук ударом молота отзывается в голове, причиняя невыносимую боль. Он должен превозмочь, должен взять себя в руки и защищать то, что дорого ему — ведь рано или поздно в живых останется только один. — Я исполняю приказ Повелителя.       Смех режет, будто нож — Селим чувствует как холодное лезвие касается шеи, как давит на кожу и падает на землю первая кровь. Над ним висит тот же меч, что и над Баязидом — и куда же качнётся его острие? — Не смеши меня. Ты никогда не дашь мне встретиться с Повелителем. Тебя пугает то, что я могу быть спасён.       Это словно удар: разбивается на осколки лезвие и Селима бьют под дых — наотмашь, до одури, так, что не получается дышать. То истязают понимание, боль, смирение, что светятся во тьме зрачков напротив — Баязид всё знает, всё понял, и тем самым убивает Селима, сжигая его душу, не прикасаясь. Брат уже покорился — и только потому не стал убегать, пытаться спасти свою жизнь и тем самым лишил Селима шанса не принимать тяжелого решения. Он должен выбрать — лёгкий путь, что навечно опустит его в нескончаемую тьму или правильный, где может пострадать он сам и многие из тех, кто дорог ему. Ответа нет в темной зелени глаз брата, в наставлениях отца, в густой синеве неба над ними — между ними мечется Селим, от терзающей боли в сердце, от страха, огня, сжирающего его тело.       Он этого не хотел.       Но не может иначе.       Кто-то обеспокоенно склоняется, что-то шепчет на ухо — Селим не разбирает слов, всё ещё оглушенный, и поднимает вверх ладонь, приказывая замолчать. Темно перед глазами — это выше его сил, выше того, что он сделал бы для отца, и, да простит Аллах, даже своих детей. Миг, ещё один — он едва может вдохнуть, и не до конца верит в то, что в самом деле решился. Дрожат руки, бешено колотится сердце, но он находит в себе силы посмотреть на Баязида и произнести слова, что лягут удавкой на шею, чьей силы он пока даже не может представить: — Раз ты уверен, пусть будет так. Как пленник ты отправишься со мной в столицу и лично расскажешь всё Повелителю.       Шехзаде! — испуганный голос Лалы-паши прямо над ухом, но Селим не реагирует, напряженно смотря на брата. Лицо того выражает изумление, крайнюю степень недоверия — а ведь он в самом деле не ждал от него подобного.       Действительно считал, что Селим так легко убил бы его? — Решай, Баязид. Я не стану предлагать дважды.       Он молчит — и почему Селим думал, что тот сразу ухватится за эту возможность? Тяжело, мучительно, но Баязид не верит ему, не доверяет вовсе, и потому буравит взглядом вместо того, чтобы согласиться. — Думаешь, я поверю в твои честные намерения? Ты первым занесешь нож над моей шеей, если я оступлюсь.       В висок стучит жестокая боль, ноет и ломает кости, но Селим не ведёт и бровью, понимая всю подлинность чужих слов. Баязид прав, и он собирался поступить именно так — но теперь не может, и ещё поплатится перед Повелителем за этот грех. — Я не намерен становиться братоубийцей и отнимать твою жизнь, Баязид. Но если Повелитель останется непреклонен, я даже не подумаю спасать тебя.       В последних словах больше злобы, чем правды, но Селим не хочет думать об этом, как не хотел думать о том, как их отец смог убить одного своего сына и собрался лишить жизни второго. Пусть скажет, что он труслив, что слаб, но Селим не может поднять руку на того, кто родной ему по крови.       Даже если её пролилось между ними так много. — И кто обещает, что твои головорезы не накинут петлю на меня, когда я усну? Или этот предатель, — Лала-паша съеживается под взглядом брата. — не подмешает яд в моё питьё?       Селим хмурится, чувствуя непреодолимое желание просто отпустить брата или же приказать связать насильно и в таком виде доставить в столицу. Упрямый осёл, ради жизни которого он по глупости рискует всем, не может успокоиться даже сейчас! — Я обещаю, что не причиню тебе вреда всё время, что мы едем в Стамбул. — Селим хмурится, видя кривую усмешку. — Мне плевать, что моё слово не стоит ничего для тебя, потому что будет так, как я сказал. Выбирай и перестань испытывать моё терпение.       О, этот взгляд — Селим хорошо знает его и ненавидит до боли в собственных костях, потому что он прожигает насквозь. Потемневшие глаза, будто старое озеро в непогожий день, душат, пробираются сквозь кафтан, кожу, мышцы, впиваются прямо в сердце и смотрят как то захлёбывается собственной кровью. Под ним одним Селим чувствует себя незащищенным, потому что никто и никогда не смотрит так и не может посмотреть — только его брат, тот, которому Селим когда-то доверял себя всего.       И даже любил. — Я поеду с тобой.       Облегчение, одновременная тяжесть и боль — лишь это приносит его согласие, но лучше так, чем запятнать себя братской кровью. Селим кивает, приказывая отпустить его, хотя внутренне знает — теперь, даже в присутствии стражи, он не сможет сомкнуть глаз. — Ты поедешь в столицу как пленник, но с тобой будут обращаться с должным уважением. Не создавай проблем, Баязид, и не пытайся сбежать. — Сбегать — в твоём духе, Селим. — Не скованный чужими руками, он вдруг кажется могучим, слишком большим. — Я предстану перед отцом и расскажу ему обо всём. — Пусть будет так.       Он отворачивается, не желая продолжать, и взмахом руки подзывает Касыма-агу, тихо говоря тому: — Найди коня и следи за моим братом. Он должен доехать до столицы живым и не должен навредить никому.       Слуга понятливо кивает, и черные, как смоль, глаза, не выражают ничего. — Слушаюсь, шехзаде. — Сделаем привал, а после отправимся в путь. — Теперь он говорит громко, обращаясь к ожидающей приказа страже. — Уберите здесь. Лала-Паша. — Селим оборачивается к замершему слуге. — Займись провизией. — Как прикажете, шехзаде.       Селим отпускает слугу кивком, игнорируя его явное желание что-то сказать — всё после, когда утихнут собственные эмоции, и перестанет казаться, что он сам опустил меч на свою шею.       Теперь он может поплатиться жизнью за каждый неверный шаг.