***
Ночь тиха — треск догорающего костра и поздние переливы птиц наполняют воздух, сухой от скопившегося за день тепла, чью плотную завесу развевает слабой прохладой пришедший с моря ветер. Селим не спит, наблюдая за расположившимся в другом углу Баязидом — веки того сомкнуты, но Селим знает, что он также бодрствует и лишь делает вид, будто заснул. С тех пор, как они вошли, брат не проронил ни единого слова — молча принял пищу, молча умылся и лёг, игнорируя присутствие Селима рядом с собой. Так проще, но вовсе не легче — Селиму претит ситуация, в которой они оказались и то, что ждёт их теперь. В конце пути не будет хорошего исхода. Собственные мысли тяжелы, и обдумав ситуацию снова, Селим понимает, что его порыв обречен на провал. Жалеть поздно — он не намерен отказываться от данного слова, но понимает, как глупо цепляться за возможность, которая всё равно что призрак. В самых наивных мечтах можно допустить, что султан Сулейман прислушается к младшему сыну, будет милосерден, и Баязид отделается наказанием, после которого спустя время будет прощен окончательно. В таком случае Селиму лишь с малой вероятностью грозит недовольство отца, а скорее холодность, и закономерный вопрос, почему он привёз Баязида живым. Селим знает, что скажет, памятуя слова отца, и надеется, что тот не забыл тоже, потому что это единственное, на что он будет опираться, пытаясь защитить самого себя. Найди его. Привези в Стамбул живым или мёртвым. Так или иначе, именно это станет его спасением, ибо если султан останется непреклонен, Селиму придётся куда тяжелее. Придется склонить голову и сказать, что он в точности исполнил приказ, но не смеет забирать чью-то жизнь без разрешения на то отца, ведь он лишь тень его, как и все, кто живут во дворце. В последнее время только раболепие и смиренные слова способны были удовлетворить Повелителя — любое несогласие же вызывало в нём гнев и раздражение. Как же Баязид, имея бурный нрав, докажет невиновность? Селим отводит взгляд, на миг крепко зажмуриваясь — впервые за всю свою жизнь он повёл себя, как благородный дурак, просто оттягивающий неизбежное. В худшем случае султан не простит любимого сына — и так и будет, ибо Селим знает, как изменился характер и ум отца после смерти Хюррем-султан. Странная подозрительность, злобность постепенно овладели тем, кто был самой справедливостью, не раз прощал, и зрил куда дальше, зная глубины человеческих душ. Но отныне Сулейман Великолепный уже не тот, и Селим боится самого ужасного исхода — в котором будет казнён Баязид, а может и Селим, за то, что привел предателя живым. Предчувствие, необъяснимое, тяжелое, поселившееся в нём с момента отъезда из столицы, говорит о том, что наказания не избежать — но какого и для кого, Селим может лишь гадать. Их осталось всего двое. И одному не сносить головы. Веки становятся тяжелее, и Селим усиленно смаргивает, пытаясь не дать себе уснуть. У самого выхода Касым-ага бережёт их сон, но ему всё равно неспокойно от присутствия Баязида здесь. Тяжелее ли взаимное недоверие, воткнутые в спины ножи или же груз вины, но Селим отчаянно сопротивляется мороке, буравя взглядом неподвижно лежащего Баязида. Неужели в самом деле уснул? Неискаженные злостью, черты его лица притягательны и даже красивы — Селим всегда считал, что из всех сыновей приятнее Баязида был лишь Мехмед. Но с течением времени лицо старшего брата стёрлось из памяти — побледнела улыбка, посерели глаза, в то время как младший был рядом и попросту не давал Селиму спокойной жизни. Он уже не мог сказать, где началась их вражда — в детстве, когда спорят все братья, или позже, когда в пылу борьбы за трон они стали забывать друг о друге, но ныне между ними пропасть, преодолеть которую не стремится никто из них. Селим не уверен, но одно знает точно — всё полетело в тартарары, когда Баязид решил, что он отравил его, и именно это разрушило последнюю надежду на мир между ними. Как бы Селим не доказывал обратное, тот не слушал — и без того натянутые отношения оборвались, и именно это оттолкнуло самого Селима в тот миг. Что толку говорить, если для брата он вечный лгун и убийца? Тяжело колет в груди, и он отмахивается от этих мыслей, плотнее обхватывая себя руками. Он мог отдать приказ, отвернуться, пока чужая жизнь утекала бы сквозь пальцы — между ними давно всё потеряно, и более того, Баязид опасен не только для Селима, но и для его семьи. Любой, кто взойдет на трон, вырежет всех прочих подчистую — пощадить их мог бы Мехмед, хотел Мустафа, но ни тот, ни другой не дожили до этого дня. Остались лишь они: предатель и слабак, что не может закончить историю одним взмахом ладони — чужая бы не дрогнула, раз в собственной не нашлось силы. И, как бы ни было горько, в столицу Селим везёт брата не ради спасения, а ради того, чтобы снять груз с собственной души, замарать чужие, а не свои руки. Ведь там точно также на шею его ляжет веревка, стянет белоснежную кожу, отразит в глазах последние муки и… Новый приступ перебивает мысли, и Селим резко поднимается, судорожно вдыхая плотный ночной воздух. Так глупо, бессовестно и омерзительно — ведь он уже убивал сам, был по колено в чужой крови, но не может даже представить того, как это будет происходить с Баязидом. От того ли, что они братья, или потому, что он помнит, как укачивал его на своих руках — что за проклятая слабость заставляет дрожать его ладони? Не выдержав, он срывается с места, и стремительно выходит из палатки, неловко расстегивая верхние петли на одеянии. Тяжело давит грудь, крутит желудок, и он будто глотает ночную прохладу, ища у той успокоения и ответа. Он где-то есть — Селим знает, но не может добраться до него, и вынужден смириться с тем, что имеет теперь. Не о чем говорить, не о чем сожалеть, и нечего пытаться исправить. Он привезет Баязида в столицу и сам Султан решит его судьбу.***
Этой ночью он тонет в крови. Селиму снится путь — дорогая, озаренная светом, темнота вдоль неё, беспроглядная, чёрная. Он идёт, медленно, замечая вдалеке цель — трон, отлитый из золота, сияющий ярче солнца, освещает пространство вокруг, зовёт и манит, будто живой. С каждым шагом он всё чётче — изящный рисунок, сплетение золотых ветвей, что ждут лишь Селима и ему одному обещают власть. Он уже близко, и тянет руку, но останавливается, замечая на троне младенца — тот спит безмятежно, спокойно, не ведая печалей и забот. Он кажется знакомым — Селим хочет рассмотреть, но вдруг чёрная фигура вырастает позади и склоняется к ребёнку, протягивая к крохотному тельцу серые пальцы. Чёрные пряди падают из-под капюшона, обвивают младенца — а Селим немеет, видя, как вскрикивает ребёнок и рассыпается впрах, словно пепел от костра. Селим рвётся на помощь, но что-то держит его — в ногах растекается алая вязкая кровь и не даёт пошевелиться, утягивая за собой вниз. Он тонет — но не может издать даже крика, и в отчаянии запрокидывает голову, замечая над собой высокую фигуру, безразлично смотрящую на его смерть. Отец! Селим силится крикнуть, но кровь уже заливается в горло, и лишь бульканье доносится из его рта — никто не пытается спасти, никто не протягивает руку, и он задыхается, не в силах освободиться. Кровь заполняет уши, застилает веки, и Селим жмурится, силясь вдохнуть — а когда снова распахивает их, видит Баязида, склонившегося над ним с ножом. Нет. — Нет! Он приходит в себя — через брешь в шатёр проникает утренний свет, а Селим, задыхаясь, рвётся из рук Баязида, что крепко держит его, не давая пошевелиться. Селим, не разбирая, бьёт его, но брат словно скала — держит одной рукой, а другой хватает что-то на его шее и рвёт, причиняя Селиму боль. И тем самым позволяет дышать. — Шехзаде! Вбежавший Касым-ага бросается к Баязиду, а Селим тяжело кашляет, успевая поднять ладонь. Брат и слуга замирают друг напротив друга, не шевелясь, пока Селим старается отдышаться и прийти в себя. Уже не первый раз его мучает подобное пробуждение — в последний месяц приступы стали всё чаще, и даже травы, что дал дворцовый лекарь, будто ухудшили состояние. — Шехзаде, вы в порядке? Селим кивает, прикасаясь к горлу — снова будто отекшее и не своё. Дышать легче, но ещё тяжело — словно кто-то душил его и постепенно отпускает, ослабляя прочную хватку. Проклятая напасть. — Я… в порядке. Слуга медленно убирает пальцы с рукояти сабли, и кланяется, отступая на шаг, но всё ещё настороженно смотрит на него. — Прикажете разыскать лекаря? — В этом… нет… нужды. Селим тяжело поднимается, чувствуя на себе внимательный взгляд брата — будто две иглы пронзают насквозь, проворачиваются в позвоночнике, мешая идти. Во фляге плещется вода — ещё прохладная от ночи, и после нескольких глотков Селиму становится легче говорить и думать. — Займись лошадьми, Касым-ага. Отправляемся через час. Слуга покорно кланяется — он никогда не спорит, не задает лишних вопросов, и только ему одному Селим может доверять. Отвернувшись, он снова прикасается к шее, проверяя — лечебных трав на месте нет. — Не это ищешь? Брат шагает ближе, а Селим внутренне напрягается, вспоминая сон — холодная сталь у вены кажется слишком реальной. Баязид раскрывает ладонь, на которой покоятся порванная верёвка и мешочек с рассыпавшимися травами, призванными избавить Селима от мучений. Теперь он остался без последнего средства. — Зачем ты сорвал его с меня? Брат молчит, и вместо ответа роняет всё на пол, отряхивая руку так тщательно, будто держал в ней змею. Селим следит за тем, как он отворачивается и уходит — странно спокойный, отстраненный, и небрежно бросает через плечо у самого выхода: — Ты задыхался. А то, что лежит внутри, не лечит. Взмах — опустившийся полог оставляет Селима одного, и он чувствует раздражение, что есть силы сжимая кулаки. Не лечит, как же! Наверняка просто хотел задушить его, но Селим вовремя проснулся и помешал ему сотворить задуманное. Это был бы самый разумный ответ.