И что ты будешь делать

      Стамбул встречает их холодным рассветом — в зареве, розовым туманом расстелившимся в водах Босфора, нет тепла, и само солнце встаёт лишь потому, что должно. В синеве, что медленно растворяется в золотом свете, остатки прежней ночи — последнего глотка свободы перед мраморным пленом, опасностью, что нависла густой мглой. Мучительная тяжесть сковывает ноги людей, лошадей, грузом тянет назад — туда, где не нужно притворяться, где можно забыть о стали, холодящей шею, и вольно говорить и думать, не опасаясь за собственную жизнь. Но, как бы он того не желал, Селим уже не может избрать другой путь — только один выход верен, и ему он будет следовать до конца.       Он не боится того, что ждёт их во дворце.       Баязид тенью следует поодаль — и хотя он ничего не говорит, с каждым шагом Селима всё сильнее терзает чувство вины. Оно омрачает ум, подменяет холод чувств на огонь, трезвый расчёт на неясный порыв эмоций. Селиму плохо — почти невыносимо с той самой ночи, когда Баязид обнял его в полусне: и пусть на утро он не помнил, а Селим не сказал, эта близость повисла камнем, стянула грудь, и не позволяла забыть, как ни старался он избавиться от воспоминаний о ней. Два дня исчезли, растворились в переплетении дорог — как только они выехали из дома того старика, то скакали, не зная усталости, забыв об отдыхе, но даже вольный ветер не справился с мыслями и не облегчил душу, стенающую от непрошенных чувств. Как легко было в тени грозы спрятаться от самого себя и принять неожиданный порыв — будто вернулось утраченное доверие, и на миг всё стало просто, как раньше, освободив Селима от всех бед. Он так и не уснул, пока Баязид тихо дремал рядом, и Селим охранял его сон — как в детстве, и всё вспоминал ту безмятежность, то тепло, что оставили они за своими плечами. В переплетении воспоминаний было спасение, твердая земля — но и она исчезла, когда забрезжил рассвет, и до ужаса простая мысль пронзила всё его существо, повергнув Селима в ещё больший ад.       Он не вынесет, если умрёт Баязид.       Селим отрекался от этого чувства, убеждал себя, что такова судьба, но ничто не смогло смирить его с тем, что жизнь брата может оборваться в любую минуту. Два долгих дня он уговаривал свою душу, боролся с собственным сердцем, и, теперь, въезжая по высокие своды дворца, окончательно принял поражение. Будь он черств, ненавидь Баязида, голос совести постепенно утих бы, обратился шепотом, безмолвием и исчез, словно его никогда и не было. Но громче него говорит другое чувство — Селим спрятал его так глубоко, что забыл ту силу, с которой оно живёт и властвует, и от того, что он не помнил, оно лишь окрепло.       Тайно, в глубине души, Селим любит Баязида.       Так, как не любил никого из братьев. — Шехзаде.       Это Касым-ага — вырывает его из мыслей, ненавязчиво напоминая о долге. С тяжелым сердцем Селим велит страже увести брата в темницу, и малодушно отворачивается, не в силах посмотреть на Баязида. Ему нечем утешить, нечего предложить — в своём глупом отчаянии он надеется на милость Повелителя.       Что бы сказала Хюррем-султан, увидев их такими?       С тоской он поднимает глаза к небесам, надеясь на неизвестную силу — пусть они тотчас развернутся и спасут их всех. Но не происходит ничего — облака всё также мерно плывут по светло-голубой глади, оставаясь глухими к его отчаянному желанию переложить ответственность со своих плеч, найти иной выход. Селим знает — сейчас он войдет под своды дворца, бесстрашно посмотрит в глаза отца и будет лгать, как ещё никогда не лгал в своей жизни.       Ради себя.       Ради Баязида.       Ради их жизней.

***

— Что думаешь, Селим?       В покоях отца могильный холод — сюда не проникает тепло вновь восстающего солнца, и свечи, призванные дать свет, горят отстраненно, бросая тени на лица тех, кто собрался здесь сегодня. В искаженных чертах залегли тяжелые мысли, в крепко сжатых пальцах осталась кровь уже отнятых жизней, и запахом её полнится весь дворец, утопая в алых реках. Отец не видит — не может видеть, но видит Селим, и это около его горла плещется дурно пахнущая пылающая жидкость, на его плечах тяжесть, сравнимая с тысячей грехов, и его губы исторгают настолько правдивую ложь, что в неё поверил бы даже последний обманщик. Селим знает, что должен сказать — что Баязид предатель, что он опасен и его горячий нрав снова толкнёт его на необдуманные поступки. Он должен, но для этих слов нет воздуха в груди, не поворачивается язык — спёрто, заперто, и никогда не увидит света. — Я доверяю вашему мнению, Повелитель. И верю, что Баязид мог ошибиться, не имя дурного умысла.       Словно рыба — тошно от самого себя, от того, что приходится выкручиваться, избегая прямоты, но нечто в глазах отца, его позе, не позволяет Селиму сказать больше. Странная темнота — давняя, пугающая, поселившаяся в его взгляде с убийства Мустафы, за время отъезда вдруг стала занимать так много места, что настоящего Сулеймана за ней больше не видно. Селим всматривается, пытаясь понять причину столь явной перемены, и вдруг холодеет, пронзенный ужасной догадкой — это проверка вовсе не Баязида и правдивости его слов.       Это ловушка для самого Селима. — Вы знаете нас, своих детей, как никто другой, Повелитель. Только вы способны отличить правду от лжи и принять верное решение.       Доволен — этим раболепием, бессмысленностью слепой веры, в то время как по спине Селима проходит дрожь, и невольно каменеет сердце. В нём словно очнулись две стороны — мальчишка, сын своего отца, рыдающий от ужаса, и взрослый мужчина, бесчувственный и расчетливый, трезво оценивающий происходящее. И если первый просит сказать, крикнуть, достучаться до отца, то второй понимает — кончено.       Уже давно. — Ты хороший сын и брат, Селим. Но твоя добросердечность мешает тебе увидеть правду. Я уже принял решение относительно судьбы Баязида и позже мы сообщим ему его.       Нет — кричит душа, рвётся прочь, расплескивая горячую кровь прямо под ноги.       Да — холодно говорит разум, заключая в лёд её, заходящуюся в агонии.       Не делай этого!       Покончи со всем.       Ты ведь его отец!       Отныне ты лишь детоубийца. — Завтра на рассвете Баязид будет казнён.       Всё обрывается — мир обрушается вокруг, плывет золото, пламя свечей, и внутри разливается огонь, сменяясь жестоким колючим холодом. Он знал, знал с самого начала, но услышав эти слова теперь, дрожит, будто ребёнок, который не может ничего изменить — так страшно колотится сердце, что слышно его во всем Стамбуле. — Отец…       Зачем звать — да ещё таким слабым голосом, как в детстве, когда был наивней и глупей? В голове звенит, а внутренности уже сжимает лёд — режет и давит, и когда Султан смотрит на него, добирается до самого сердца и кусает жадно, отрезая половину того, чем он жил до сегодняшнего дня. — Ты против моего решения, Селим?       Бух — это падают отсеченные части, заливают всё вокруг кровью, что булькает в горле, не позволяя ему говорить. Ведь уже было — приказ, ужасающая тьма в глазах отца, но почему сейчас Селим чувствует, будто его обманули?       Как до сих пор он мог надеяться на любовь и милость? — … Никогда, Повелитель. Я приму любое ваше решение.       Он удивляется прорезавшемуся голосу — ровному, спокойному и говорящему правильные лживые слова. Это не Селим произносит их, не он кланяется и смотрит глаза в глаза — настоящий он внутри корчится от мук, умирает, понимая, кем стал тот, кто дал ему жизнь.       Чудовищем. — Тебя всегда отличали мудрость и преданность, Селим. — Султан поднимает руку, с зажатыми четками, и Селиму кажется, что с них капает горячая кровь. — Будь таким и впредь. Вели слугам сообщить Баязиду о моём решении. На заре свершится правосудие.       Он кричит — немо, неслышно, но лишь кланяется в ответ, ничем не выдывая то, что происходит внутри на самом деле. Султан отворачивается — и шаг, другой, разделяют их, пока Селим не выходит из покоев, тяжело вдыхая спертый воздух.       Сегодня, сейчас умерла часть его души.