И что ты будешь делать

      Хмурое небо подстать его душе — свинцовые тучи налиты в груди, и непомерной тяжестью придавливают Селима к седлу, изобличая в грехе. На исходе четвертые сутки пути — и на шестые они въедут в столицу, где будет ждать их отец, и то, что уготовит судьба двум братьям, что неоднократно пытались уничтожить друг друга. Никогда ещё Селим не чувствовал за собой такой вины — но кто толкнул, кто сподвиг его перешагнуть эту черту и обронить те слова? Он хмуро смотрит на Баязида — тот держится в стороне, широко расправив плечи, в то время как на Селиме словно надеты пудовые гири, под чьей тяжестью не разогнуться. Их всё равно ничто не спасёт — и есть ли смысл сожалеть о сказанном, если каждый в тайне мечтает избавиться друг от друга?       Вот только это не мечта Селима.       Навязанная необходимость.       Вдалеке раздается раскат — один, а за ним другой, предвещая грозу и ливень, что могут затянуться на много часов. Впереди мелькают огни — одинокое поселение маячит неподалеку, и Селим приказывает пришпорить коней, надеясь добраться туда прежде дождя. Ночи становятся холоднее, и под шквалом дождя им не выстоять в такую ночь даже среди деревьев.       У добрых людей им найдется укрытие.       Бузайе резво пускается вскачь, и Селим отрывается от своих людей, обгоняя едущего чуть впереди Касыма-агу — глупо так торопиться, но он лишь хочет на несколько мгновений остаться один, среди ветра и шума листвы, гулом окруживших его неспокойные мысли. Он не свободен, и не будет свободы и в них, но тяжесть, что истязает его много лет, постепенно становится непомерной — и доказательство тому то, что он натворил. — Остановимся здесь!       Шумит ветер, швыряя слова, и Селим придерживает Бузайе у плетеного забора небольшая дома, видя, как навстречу к ним выходит седой старик. Касым-ага спешивается первым, и подходит к нему, заводя разговор — Селим слышит лишь обрывки фраз, но надеется, что у того найдется укрытие для шестерых путников. — Он согласен дать кров и еду. — Касым-ага возвращается, указывая на большой сарай. — Я и стража разместимся здесь, а для вас предоставят второй дом.       Селим кивает, спешиваясь, и отдает свою лошадь слуге, направляясь к ожидающему их старику. В сгорбленной спине того сокрыто много лет — даже больше, чем можно прочесть в морщинах, сплошь испещривших потемневшее от времени лицо. — Да благославит тебя Аллах. Благодарю, что не отказал нам. — Аллах велит помогать всем, и особенно тем, кто измучен долгой дорогой. — Старик тяжело опирается на трость, умело вырезанную из цельного дерева. — На ваших плечах много печалей. — Мы идём сложной дорогой. — Селим устало улыбается мудрым словам. — Не муфтий ли ты, раз видишь так много? — Я почти слеп и отпустил своё прошлое. — Белесоватые глаза старца смотрят спокойно, и ровная блеклая голубизна их всё равно что древнее, затянувшееся ряской озеро. — Но не нужно видеть, чтобы услышать тех, кого привели разгневанные небеса. В этом доме вам найдется успокоение.       Старик умолкает и указывает мелко трясущейся рукой на небольшую постройку позади сарая, почти наполовину скрытую пышно вьющимся виноградом. Селим согласен лечь хоть на камне — лишь бы закрыть глаза, не видеть и не слышать несколько часов. — Тот дом мал, но чист и надежен. Моя жена постелит вам. Два брата разделят кров, а те, что сопровождают их, останутся в сарае.       Селим хмурится, внимательнее смотря в подслеповатые глаза: как он мог догадаться, что он и Баязид — не чужие люди? — Откуда тебе знать, что мы братья?       Низкий голос Баязида заставляет вздрогнуть — бесшумной тенью тот вырастает рядом, становясь по правое плечо Селима. — Тех, кто связан кровью, не разъединит даже война. — Старик щурится, от чего его морщины прорезают другие, делая его похожим на вековое дерево. — И сказанные в сердах слова однажды станут пылью. — Ты много понимаешь для того, кто живёт так просто и непритязательно. — Баязид едва заметно улыбается, но в глазах его нет тепла. — Скажи же нам то, чего мы не знаем. — Я чту Аллаха, и пророка его, Мухаммеда, и знаю лишь то, что сказали мне они. Взгляните, — Иссохшая рука взмывает ввысь, к тёмному, будто чёрная синева, небосводу. — всем бедам настанет конец, ибо старшее небо защищает младшую землю и поит её живой водой. — Чудно. — Баязид задумчиво смотрит на старика, словно и правда хочет понять то неясное, что скрыто за его словами. — Но как ты… — Довольно. — Селим вмешивается в разговор, отчего-то чувствуя себя неуютно от странных речей. — Пусть Аллах отплатит тебе за доброту, и также отплачу я. А сейчас мы оставим тебя. — Как вам будет угодно. — Старик не спорит, в то время как несогласие Баязида едва ли не осязаемо руками. — Я провожу вас.       Селим кивает и направляется вслед за хозяином дома, не глядя на брата. Лишь бы не стал возражать и яриться, словно дикий бык — на это у Селима точно не хватит сил. — В этой комнате достаточно места.       Селим переступает порог помещения и глубоко вдыхает воздух — теплый, чуть спертый, пахнущий соломой и деревом. Такого не найдешь во дворце или санджаке — и за эту простоту, невзрачный уют он любит быть вдали от собственного дома, ощущая себя просто человеком.       Не шехзаде или наследником.       Обычном ребенком Аллаха. — Благодарю тебя.       Старик кивает и уходит, узловатыми пальцами держась за стену — но в движении больше памятного прикосновения, чем опоры. Этот дом мал, но построен с любовью — даже в непогоду он непоколебим, как утёс перед морем, и первые капли дождя разбиваются о старую крышу, не в силах достать двух уставших людей. — Я лягу в другой комнате.       Селим молчит, а Баязиду не нужно его согласие — он уходит, не дожидаясь ответа, и нет сил остановить его. Селим не хочет и вовсе говорить с ним — так будет проще и лучше для них обоих. Как только открываются их рты, наружу льётся яд — даже тогда, когда один на волоске от смерти, между ними нет места примирению и согласию. — Не комната, а кладовая.       Баязид все же возвращается и устало заваливается на старую кровать поверх тканого одеяла, молча отворачиваясь к стене. Селим тоскливо смотрит на него, всерьез раздумывая пойти к стражникам — так мало места в этой постели, и он вовсе не хочет делить её с братом один на один.       Не сегодня. — Я слышу твои мысли даже отсюда.       Селим вздрагивает, одергивая себя — это всего одна ночь, и не имеет значения, как придётся её провести. Он закроет глаза, отвернется, и перестанет думать о чём либо, заставив себя уснуть.       А лучше и вовсе не будет спать на случай, если брат таки вздумает причинить ему вред во сне. — Тогда ты знаешь, что я… — Не хочешь быть ко мне так близко. — Баязид перебивает его, поднимаясь в постели. — Если бы я хотел убить тебя, от твоего трупа давно остались бы одни лишь кости.       Селим замирает, слишком сильно сжимая застежку — ответить ли в его манере, что он тоже слишком слаб и не было никогда такой возможности? Но Баязид говорит спокойно — по какой-то причине не стремится задеть, а в Селиме нет ярости для новой ссоры. Да и стоит ли минутный укол того, чтобы распалить друг друга опять и разойтись ещё более разбитыми? — Думаю, ты не оставил бы и костей.       Он ложится, кожей чувствуя, как прожигает чужой взгляд — ввинчивает в затылок и плечи огонь, что вязкой волной стекает по позвоночнику, обжигая мускулы и кости. Странно, что Баязид не даёт выхода гневу — Селим ощущает его каждой частью своего тела, и помнит мало моментов, когда брат мог сдержать себя. Изменила ли его необходимость скрываться или он просто ждёт случая — но какого и для чего, если сумел усмерить свой необузданный нрав, совладать с которым не могли ни отец, ни Валиде? В тот миг, когда он разбудил его, когда спас во время нападения — руководила им прежняя мягкосердечность или холодный выверенный расчёт? Селим не дурак и знает — Баязид в самом деле сильнее, искусней в ведении битвы, и от того ему самому всегда оставались сдержанность, хитрость и трезвый ум, впитанные с молоком матери.       Неужели и это больше не его преимущество?       Тяжело скрипит старое дерево, и Селим напрягается, прислушиваясь к каждому шороху. Баязид лёг на бок — и дыхание его опаляет затылок, заставляя Селима поежиться от странного чувства. Брат не спит — это ясно по вдохам, взгляду, что скользит по Селиму, словно лезвие сабли: почти незаметно, тихо, опасно, и лучше не шевелиться, если дорога жизнь.       Почему каждый раз, оказываясь рядом с ним, Селим чувствует себя загнанным в ловушку?

***

      Усталость оказывается слабее раскатов грома и молний, озаряющих комнатёнку — второй час Селим лежит без сна, хотя в глазах нет сил смотреть даже во тьму. За спиной мерно дышит Баязид и звук этот словно оплеуха — не задремать, не расслабиться, пока тепло его и тело так близко, что можно дотянуться рукой.       Одним вдохом.       Ливень беспощадно стучит по крыше, выискивая слабое место — бьет наотмашь, не жалеет и не убавляет мощи, проверяя на силу тех, кто прячется от него за толстыми стенами. Селим плотнее кутается в одеяло, принесенное хозяйкой, думая о дороге — завтра они не смогут скакать быстрее из-за грязи, что протянется далеко, и лошади будут вязнуть, замедляя ход.       Остаётся ехать через лес.       Слабый стон вырывает его из мыслей — сложно описать его, и Селим вздрагивает, слыша ещё один. Будто кто-то плачет и кричит — но единым звуком, без пауз, отчаянно и мучительно, словно не в силах сопротивляться страшному кошмару.       И этот кто-то за его спиной.       Селим поворачивается, смотря на брата — тот напряжен, как тетива, и дрожит, сжимая челюсти, что есть силы. Селим не видел его таким — и этот звук, вырывающийся из рта, ножом полосует сердце, будто умоляя кого-то помочь и прекратить. — Баязид.       Селим зовёт его, но брат не реагирует, продолжая дрожать — наверное, видит ужасный сон, и от того страдает так сильно. Замешкавшись, Селим всё же протягивает руку, прикасаясь к окаменевшему плечу — может так получится разбудить. — Баязид. Баязид!       Он сильнее трясёт его, и вдруг брат просыпается, резко дергаясь в его сторону — Селим не успевает даже двинуться, как Баязид оказывается сверху и обездвиживает, прижимая его руки своими. — …Селим?       Затуманившийся взор не становится яснее — морока сна ещё не ушла, и Баязид будто не узнает его до конца. В его глазах нет злости, а лицо потерянное и странно задумчивое — кажется, он не в себе и не понимает, что происходит. — Да. Ты… в порядке?       Нужно сбросить его с себя — хватка слишком крепкая и весь он так тяжел, что Селим безвольно распластан под ним, словно кукла из ткани и воска. Баязид нависает, закрывая собой свет, и тени, танцующие на его лице, придают ему сходство с призраком. — Это… правда ты?       Селим замирает, ощущая прикосновение заскорузлой ладони к скуле — не удар, не грубость, а мягкость, почти невозможная нежность, с которой мозолистые пальцы скользят по его лицу. От того ли, что он с трудом может вдохнуть, или от этой ласки слова застревают в горле, и вместо окрика он молчит, смотря на приближающееся лицо Баязида. — Селим.       Губы опаляет теплым дыханием — легкое дуновение, произносящее имя, но Селим вздрагивает, чувствуя, как высоко взвивается сердце, заполошно стуча в груди. Он уже не вспомнит, когда Баязид произносил его имя таким голосом — без досады, злости, безразличия — да и произносил ли вообще? — Селим.       Горячее тепло разливается по конечностям, заставляя судорожно вздохнуть — не спит ли он сам и не морока ли это, в которой Баязид так мягок к нему, и каждое движение его полно спокойствия? Но нет — тяжелый запах соли и крови реален, как и тело, сковавшей Селима своей силой, и голос, беспрестанно зовущий к себе. — Селим…       Баязид тянется — и обнимает, крепко стискивает его в объятиях, на миг выбивая весь воздух. Это словно стрела в самое сердце, и хотя Селим должен оттолкнуть, разбудить и выгнать прочь, отчаяние, с которым брат обнимает его, передается и Селиму, травя и без того сходящее с ума сердца. Он борется с собой, но руки будто двигаются по своей воле — сами взмывают ввысь и ложатся, обхватывая широкую спину. — Я здесь.       Мускулы под его ладонями замирают — и расслабляются, придавливая Селима к постели. Баязид успокаивается, и в комнате слышно лишь его дыхание — размеренное, неторопливое, постепенно переходящее в сон. Шум дождя почти перебивает его и Селим благодарен буйствую непогоды — в неистовстве сплетающихся стихий, никто не увидит слезу, украдкой стекающей по его щеке.       И даже сам он.