И что ты будешь делать

      Селим чувствует себя измотанным — сны, чьего смысла не вспомнить, оставляют после себя неприятное липкое чувство, от которого не удаётся избавиться до конца дня. Его распорядок привычен — он занимается делами, ест, молится, улыбается детям, но мыслями находится не здесь и не с ними. Его изводит неопределенность, недосказанность, незнание того, чего ожидать дальше. Впервые за долгие годы Селим рисковал ради кого-то всем, что имел — и хотя половина дела сделана, и нет намерений отступать, он напуган, истерзан, разбит. Предательство отца, нелюбовь Баязида, страхи давят на него тяжелой ношой — но если с ней он ещё способен совладать, то тем, что лишает его последних сил, становится та ночь, и чувства, пробудившиеся после неё. Есть что-то странное, опасное в своей неясности, и даже пугающее в ноющем тепле, что теснится в груди, оплетает живот и горло, заставляя Селима отсчитывать удары собственного сердца. Он не испытывал этого раньше и не знает природы ощущений, что сковывают руки и ноги, натягивая нервы, будто тетиву, и возрастают стократно при виде брата. Селим ощущает себя подвластным ему — взгляду, словам, но странно то, что он будто желает этого, и даже сейчас, когда Селим снова переступает порог охотничьего домика, его обуревают те же чувства. Он не хотел и одновременно страстно желал прийти — и странная эта смесь так непривычна и непонятна, что хочется развернуться, сказаться больным и забыться беспробудным сном, в котором будет хоть что-то хорошее.       А не вечные кошмары. — Селим.       Он ждал его — это видно по взгляду, слышно по тону, хотя Селим пришёл так поздно, как только смог. Тело наливается чугуном, как только дверь закрывается за его спиной, и Селим так и остаётся стоять там, у самого входа. — Тебе лучше? — Да. — Баязид встаёт из-за стола, направляясь к нему. — Твой лекарь знает своё дело. — Что ж, это хорошо. — Селим искоса наблюдает за его шагами, не в силах посмотреть прямо в глаза. — Думаю… Ты быстро придешь в себя. — Вероятно. Ты так и будешь стоять там?       Всё же заметил — и от этого неудобно, словно Селим сделал что-то несуразное, и человек, которому он меньше всего хотел открываться, заметил это. Другой бы промолчал — но не Баязид, привыкший рубить с плеча, и отчего-то Селим чувствует себя так, словно вынужден защищаться. — Сегодня было много дел и я зашёл лишь справиться о твоём здоровье. — Ты мог узнать всё у стражи. — Баязид останавливается в нескольких шагах, и голос его не выдает никаких эмоций. — Не обязательно было приходить самому.       Резко холодеют ладони — мелкая ледяная дрожь проходит по телу, и все его мысли и метания вдруг кажутся глупыми и надуманными. Безразличие в тоне Баязида отрезвляет — он всего лишь позвал его по имени, а Селим уже решил, что в его отношении что-то переменилось, и затрепетал, жалея и всё ещё любя того, в ком нет к нему ничего, кроме отвращения. Быстро же он забыл, что Баязид кричал ему тогда, в лесу, и насколько правдивы были те слова.       Ненавижу.       Ты не брат мне. — Ты прав. — Он кивает, вновь овладевая собой, и это успокоение гораздо приятнее мучительных переживаний. — Кроме того, я хотел сообщить, что буду занят в ближайшее время. Постарайся быть осторожным, и если что-то потребуется, Касым-ага исполнит твою просьбу.       Баязид не отвечает, задумчиво смотря на него, и отчего-то это задевает Селима. Досада движет им, когда он отворачивается, и, не прощаясь, уходит, делая вид, что не услышал первых букв своего имени.       А чего он ждал в самом деле?       Не благодарности же?       В покоях душно — Селим входит туда стремительно, излишне сильно закрывая потайную дверь, словно хочет отрезать всё то, что связано с Баязидом. Спешно он отворяет ставни балкона, и глубоко дышит, пытаясь избавиться от тяжелого давления в груди, болью врастающего в мерно колотящееся сердце.       Почему ему так неприятно безразличие брата?       Неужели он на что-то надеется после тех ужасных слов?       Голову сдавливает тугим обручем, и Селим невольно морщится, пережидая сильный спазм. Стоит велеть приготовить сонного молока — эти мысли не отпустят его, а заглушать их вином, как когда-то, Селим более не намерен.       Хватит с него зависимостей.       От ночной прохлады не становится лучше — голова лишь тяжелеет, и Селим нехотя возвращается в покои, устало растирая затылок и шею. От этого всегда чуть легче, и в боли перенапряженных мышц можно забыть о той, что мечется в его разуме, не находя выхода.       Лучше ему вовсе не видеть брата несколько дней. — Селим, любимый.       Он вздрагивает и резко оборачивается, видя прямо перед собой Нурбану. Непозволительная невнимательность — в своих мыслях он был так глубоко, что не услышал ни стука, ни звука открываемых дверей. — Что ты делаешь здесь так поздно?       Он резок — и это не в его привычке, но они уже давно всё разрешили между собой, и в числе того, чего Селим не желал более видеть, оставались и попытки жены привлечь его к себе снова. Одного взгляда достаточно, чтобы понять её цель — но Селим холоден к дорогим украшениям, изящному платью, и мускусному запаху феромонов. — Ты кажешься чем-то озабоченным и я пришла поддержать тебя. — Её ладони ложатся на плечи, скользят к шее, и их прохлада, хотя и не желанна, приносит облегчение. — Ведь я твоя жена.       Она тянется к нему — становится совсем близко, улыбается зазывно, мягко, как в те года, когда Селим терял голову лишь от взмаха её ресниц. Но это в прошлом, и он отвергает и эту попытку, осторожно высвобождаясь от навязанных прикосновений. — Нурбану, я…       Он осекается, замечая краем глаза неясное движение за полотном — почти неуловимое, и находясь в двадцати шагах трудно различить что либо, но Селиму кажется, что он ясно видел движение ткани. — Да?       Она отвлекает его — снова тянется, и приходится перехватить её хрупкие ладони и отпустить, медленно отступив назад. — … я плохо себя чувствую. — Невольно его взгляд возвращается к ходу, но теперь там не разглядеть ничего. — К тому же мы обсуждали с тобой подобные визиты. — Но Селим… — Нурбану. — Он позволяет себе прервать её, вмиг ощутив раздражение от нарастающего дискомфорта. — Мы всё решили давно.       В её взгляде много эмоций — и более всех Селиму не нравится злость, откровенная и почти не прикрытая, хоть и мелькнувшая на доли секунды. Её кошачьи глаза будто въедаются под кожу, и хотя она молчит, безмолвный конфликт утомляет его не меньше. — Селим, ты…       Он не дослушивает её, болезненно морщась — голову стягивает особенно тяжело, и ни о чём он не мечтает так сильно, как о прекращении этого издевательства. Нурбану осекается, хотя явно хотела что-то спросить — но Селим почти благодарен за то, что она остановилась. — …Снова боли? — Да. — Он с трудом кивает, мучительно выдыхая. — Если ты желаешь поговорить о чем-то, решим это после. — Я велю принести молока. — Она кланяется, и хотя в голосе слышна забота, Селим видит поджатые губы и сведенные брови. — Всё остальное подождёт, шехзаде. — Спасибо, Нурбану.       Шагом за шагом она покидает покои, и, как только стража закрывает за ней двери, Селим стремительно подходит к полотну, откидывая его — ни в малой комнате, ни около потайной двери нет следов чьего-либо присутствия. Измотанный, он возвращается назад, и обессиленно падает на постель, мучительно выдыхая вдруг ставший горьковатым воздух.       Его надежды играют с ним злые шутки.