И что ты будешь делать

— Ваше здоровье стало лучше, шехзаде. Мучают ли вас дурные сны?       Сегодня Селим пребывает в хорошем расположении духа — ему и вправду помогло не видеть брата несколько дней. Стража докладывала обо всем, что делал Баязид, и этого было достаточно — знать, что он в порядке и не натворил глупостей. К тому же, рана его почти затянулась — лекарь, которого Селим пригласил для совета, уверил его в этом, и теперь внимательно осматривал старшего шехзаде. — Реже, чем раньше. — Это добрый знак. Меньше ли вы задыхаетесь теперь? — Этого не было давно. — Селим кивает. — С тех самых пор как…       Он осекается, пронзенный ужасной, но такой внезапной догадкой. Всё разрешилось, когда Баязид стянул с его груди тот мешок — Селим и забыл, что с того дня приступы не беспокоили его. Теперь, оглядываясь назад, он понимает, что начались они после посещения дворца, и усилились, когда лекарь Повелителя дал ему те травы.       То, что лежит внутри, не лечит.       Слова Баязида всплывают в памяти, и тело окутывает холодный пот — неужели кто-то во дворце хотел навредить ему? Было ли это ошибкой или преднамеренным желанием ослабить его здоровье — кого он должен призвать к ответу теперь?       Что, если сделали это по приказу отца? — Значит, вы на пути к исцелению. Я оставляю вам успокаивающие травы — пейте их после заката, шехзаде, и дурные сны перестанут вас беспокоить.       Селим рассеянно кивает, отпуская кланяющегося целителя — становится дурно от мысли о том, что его пытались убить. В задумчивости, он окликает стражу, веля позвать Касыма-агу — он должен выяснить правду и узнать, кто попытался причинить ему вред, и как не допустить подобного снова.       Совершившему подобное придётся пожалеть.

***

      До глубокой ночи Селим сидит над письмами — их куда больше, чем он хотел бы, и на последнем он едва различает символы, рождающиеся под его пером. Усталый огонёк свечи гаснет, растворяясь в оплывшем воске, стоит поставить печать — будто знак того, что на сегодня дела окончены. Благословенная полутьма всё равно что услада для измученных глаз, и Селим медленно опускает веки, наслаждаясь звенящей тишиной. Из приоткрытого балкона не доносится звуков — ветер не беспокоит листьев, птицы уснули в своих гнездах, мелкие животные скрылись в норах до тех пор, пока снова не взойдет солнце. Завтра — да, именно завтра начнётся новый день, и Селим благосклонно думает, что, пожалуй, настало время навестить брата.       Та его обида была столь глупой.       Селим откидывается на спинку кресла, вытягивая затекшие ноги — глаза по-прежнему закрыты, и ему приятно не видеть и не слышать ничего вокруг. За эти три дня он обдумал произошедшее: безусловно, он хотел от Баязида благодарности, признания того, как непросто далась Селиму эта помощь, и, самое важное, возвращения прежних отношений. Это много — алчно, отчаянно, и потому Селиму так тяжело далось безразличие и отстраненность брата — будто не существовало тюрьмы, палача, той ночи и голоса, зовущего во тьме.       Но для Баязида её и не было.       И Селиму тоже стоит забыть.       Он хмурится — к отрешению не готова душа, хотя это могло бы упростить их жизнь в десятки раз. Странно признавать, но Селиму не хватало Баязида в своей жизни, а то отчаяние, с которым брат потянулся к нему, будто вторило по силе собственному чувству внутри. Селим помнит его улыбки, смех, тепло, и это ранит, но более убивает то, что теперь ему этого не добиться — он и смирился, не собирался ворошить прошлое, лишь хотел сохранить жизнь, но именно Баязид напомнил как всё могло бы быть. Вот только винить его за это — сущая глупость, ведь каждый сам должен отвечать за свои поступки.       Всё так.       Но почему его не покидает чувство, что он обманывает сам себя? — Селим.       Он крупно вздрагивает и едва не падает, удержанный чужой рукой. Баязид стоит над ним — а у Селима от неожиданности перехватывает дыхание и сердце колотится, как сумасшедшее. — Что ты… — Ты не спал. — Брат убирает ладонь, и острый холод вгрызается в плечо вместо его тепла. — Решил проверить. — Я задумался. — Селим возвращается в удобное положение, напряженно наблюдая, как Баязид неторопливо садится напротив. — Что привело тебя так поздно и где стража? — Снаружи. — Баязид кладёт на стол ладонь, и Селим невольно отмечает, что на его большом пальце больше нет перстня, подаренного отцом. — Тебя долго не было. — Я был занят. — Он говорит спокойно, но почему-то слова его сейчас звучат нелепо. — Много дел. — Занят… — Эхом повторяет Баязид и мелькнувшая на его губах усмешка не нравится Селиму. — Что ж, я решил прийти сам. — Я думал навестить тебя завтра. — Несмотря на то, что так занят?       Селим щурится, но сдерживает себя, внимательнее вглядываясь в черты его хмурого лица — Баязид чем-то раздосадован, и не может удержать в себе это чувство. Его внезапный приход под покровом ночи, прикосновение, острота слов — всё говорит об этом, и Селим решает скрыть удивление и некоторый испуг от неожиданного визита, выглядящего обычным и от того настораживающим его ещё сильнее: — Ты ждал, когда я приду?       Баязид молчит — но смотрит иначе, задумчиво, темно, и короткое движение его пальцев по глади стола навстречу руке Селима вдруг заставляет тяжело сглотнуть.       Это… — Да. Ждал.       Он в его пространстве — близость их несоприкасающихся ладоней, слова, перебросившие мост между разъединенными душами. Селима обдаёт горячей волной — и, Аллах свидетель, он пожалеет о том, что хочет с головой окунуться в неё, произнося самые опасные на свете слова: — Я так не могу, Баязид.       В его голосе слышен надлом — но как ещё говорить, если на дне глаз брата плещется не скрытая ненависть, а боль, тоскливая темнота, рождённая вынужденным одиночеством? — Скажи, почему ты пришёл на самом деле?       Наверное, он звучит нелепо — желает, чтобы Баязид увидел в нём брата, союзника, и не верит, когда тот приходит сам, не приставляя нож к горлу. Всё так, но будь Селим хоть трижды проклят, если он ошибается в своих подозрениях. — Поговорить. — Баязид не отстраняется, не выглядит раздосадованным его недоверием. — Разве ты не хотел того же? — Да. Но мне сложно поверить в то, что ты пришёл именно за этим, а не задумал что-то плохое.       Он ждёт ответа, внимательно вглядываясь в каждую черту его лица — Селим честен, и Баязид не сумеет скрыть того, о чём думает на самом деле. — Ты напуган, потому что не знаешь, чего ждать?       Как точно — выверенно ровно в цель, и Селим вздрагивает, едва не давая слабину. Он действительно изменился — прежний Баязид не спросил бы подобного и не был бы так проницателен. — Из нас двоих ты едва не задушил меня.       Селиму тяжело под его взглядом — он давит с такой силой, что кажется, на утро останутся следы: на горле, губах, плечах и груди, отпечатаются грубой чёрной синевой. Теперь Баязид таков — способен подавить, противопоставить не только силу, но и слово, и тем самым причинить больше тягот. — Я хотел тебя убить. Пока ты не произнёс тех слов.       Селим знает, что хотел — но когда Баязид говорит это сам, просто, бесстрастно, не испытывая сожалений, на миг Селиму становится дурно. — Каких… слов? — О том, что ты спасал меня и не пытался отравить. Я знаю тебя много лет, Селим. — Баязид склоняется ближе, и кажется, что темная зелень его глаз будто наживую режет тело и душу. — И ещё никогда не видел тебя таким.       Он замирает — под этим взглядом, значением слов, понимая, что ни один из них уже не свернёт на попятную. Баязид готов, и Селим должен спросить — получить ответ, узнать, чего теперь брат хочет от него. — … Каким? — Искренним. Злым. Незащищенным. — Селим почти чувствует чужое дыхание, кажущееся обманчиво тёплым на заледеневшей коже. — Ты так кричал в своей неприкрытой боли, будто больше не мог вынести её. Говорил, что сделал всё для меня, любил больше всех. И теперь я хочу знать — это правда ?       Вот она — цель его прихода, главный вопрос — Селим ощущает нутром, понимает головой и сердцем: именно эти слова определят то, что будет дальше. Взгляд брата холоден, но за тьмой застывших болот горит огонь — именно он придавливает к месту, держит в тисках, и он, а не лёд, опасен для Селима. Но теперь он не собирается скрывать — да и нечего, ведь всё стало ясно в день, когда Селим украл брата у смерти в лице их собственного отца. — Я предал нашего Повелителя, поставил на кон свою жизнь и жизнь своей семьи, чтобы спасти тебя. Ты не думаешь, что я уже дал ответ на этот вопрос?       Его едва не подводит голос — открыто, без уловок и выгоды для себя, он впервые за много лет обнажает некогда похороненные чувства и обличает их в слова. Некомфортно, тяжело, но Селим отчего-то испытывает облегчение — кажется правильным сказать то, что он думает на самом деле, и что, возможно, положит конец их недомолвкам.       Или разрушит всё окончательно. — Я готов поверить тебе.       Стук внезапно заколотившегося сердца оглушает Селима — оно замирает и ударяется так сильно, что звенит в ушах, голове, каждом сосуде его напряженного тела. Баязид открыт — как и он, и такая непривычная откровенность между ними вызывает в Селиме дрожь, полонит огнём пугающей силы. — Готов. — Баязид откликается эхом и Селим вдруг видит его прямо перед собой — так опасно близко, что, кажется, читает по губам, не слыша слов. — Но знай, если обманешь — на этот раз я убью тебя. Убью и не оставлю от тебя ничего, Селим.       Невозможно не поверить — Селим понимает, что проиграл, и лишь кивает, принимая непоколебимость его слов. Тьма наконец ослабевает, отпуская его из тисков — Баязид отстраняется, и Селим понимает, что едва дышал всё это время. — Сегодня я ухожу. — Баязид поднимается, а Селим наблюдает за ним, ощущая резкую слабость во всём теле. — Но не вздумай прятаться от меня снова.       Это словно последний удар — не в силах ответить или предпринять что-либо Селим смотрит, как брат отворачивается, как покидает его покои. Кажется, будто он только что сражался в долгой битве, продолжавшейся десятилетия, и лишь по завершении её понял, как сильно устал.       Теперь она окончена.       Ему больше не нужно обагрять кровью меч.