И что ты будешь делать

      Эти тоскливые дни наполнены жаждой — иссушающей, мучительной, неустранимой одной лишь силой воли. Селима тянет — в прохладу тайных коридоров, к скрипу открывающейся двери, к старому аромату дерева, что больше не отталкивает его. Как глоток воздуха, как живительная капля воды — Селиму хочется видеть брата каждый день, вглядываться в черты, упиваться тем, что он здесь, рядом с ним и не собирается сбегать. Селим запрещает себе вспоминать, но нечто иное проникает в их встречи, и сердце против воли бьётся быстрее, стоит лишь увидеть усмешку на дне тёмно-зелёных глаз. С той ночи что-то меняется в них — в каждом, и, чем больше они говорят, тем меньше остаётся того, что ещё способно оттолкнуть, причинить другому боль. Никто и не хочет её — наоборот, Селиму кажется, что их желания не так уж отличаются, хотя он и не знает настоящих мыслей Баязида. Но он видит — неизвестную тьму, её плавную глубину и мягкость, когда Баязид позволяет себе улыбнуться ему. Он не говорит прямо, не предпринимает открытых действий — но Селима не оставляет чувство, что порой они ходят по грани, и то, что Баязид так тщательно скрывает от него, однажды увидит свет.       С этими мыслями он собирается к нему, облачаясь в новые одежды: россыпь серебряных нитей оплетает его плечи и спину, тёмная синева стекает к самым ступням — и будто ярче сияет огонь волос, подсвечивается глубина глаз, обращаясь небесно-голубым. Он недолго смотрит на себя в зеркало, узнавая и удивляясь изменившимся чертам — будто ушла часть тревог, и нечто, похожее на жажду жизни, снова отражается в некогда погасшем взгляде. Присутствие брата меняет его или то, что они перестали быть чужими — Селим не знает, но благодарен и тому, и другому.       Он больше не похож на живого мертвеца. — Шехзаде. — Стук дверей и голос стражника вырывают его из мыслей. — Нурбану-султан пожаловали.       Селим медленно выдыхает — меньше всего сейчас он хочет видеть жену. Каждый раз, как только он желал уйти к Баязиду, она приходила, словно чувствовала что-то своим ледяным сердцем — и потому Селим стал куда раздражительнее прежнего. — Впусти.       Он оборачивается, встречая её взгляд — Нурбану кланяется и неспешно идёт к нему, будто вовсе не беспокоя воздуха. Её шаги легки, а одежды красивы: нежный шёлк оттеняет светлость рук, тонкий стан оплетён кружевами и вышивкой, и будто вся она — лишь чей-то искусный идеал красоты, случайно обличённый в живую женщину. Но Селим остаётся холоден — и лишь наблюдает, как она подходит к нему и улыбается, обдавая тонким ароматом духов. — Шехзаде. Не уделите ли мне немного своего времени?       Вошедшая за ней служанка кланяется, неся в руках поднос со сладостями и щербетом — Селим вопросительно поднимает бровь, не понимая, зачем она велела принести еду. — К чему это, Нурбану? — В последнне время вы так заняты, а сегодня, кажется, и вовсе не ели. Я решила, что ягодный щербет восстановит ваши силы.       Селим вздыхает, но указывает служанке на стол — ни к чему высказывать своё недовольство перед слугами, тем самым унижая Нурбану. Пусть она уже не любима, но всё ещё жена и мать его детей — все их беседы должны вестись наедине. — Оставьте нас.       Он оборачивается к ней, дожидаясь, когда стража закроет двери — что же нужно ей сейчас, и именно в это время? — Говори, Нурбану. — Ты не присядешь со мной? — Она мягко берёт его под локоть, призывно улыбаясь. — Так беседа пройдёт приятнее. — Это ни к чему. — Селим аккуратно убирает её ладонь и отдходит, беря в руки щербет и будто отгораживаясь этим. — Я ценю твою заботу, но прекрасно знаю, чего ты хочешь добиться с помощью неё. — Мне лишь нужно твоё внимание, Селим. В конце концов, я твоя жена. — И продолжаешь оставаться ей. — Он делает несколько глотков, ощущая, как пересохло горло. — Тебе ни в чём нет отказа, и я отношусь к тебе с должным уважением. — Но ты перестал видеть во мне женщину. — Она подходит ближе, заглядывая в его глаза. — Ведь когда-то ты любил меня больше всего на свете, Селим. — Это было давно. — Ему вдруг зстановится очень тепло, почти жарко — неужели мог заболеть? — Я уже говорил, что нам не вернуть это время. — Но, любимый… — Она всё ещё ласкова, хотя в голосе слышно нетерпение. — Мне не нужен никто другой. Я снова хочу быть твоей, подарить тебе шехзаде и возродить нашу любовь. От чего ты стал так холоден ко мне? — Нурбану. — Селим говорит предостерегающе, надеясь, что она поймёт. — Я должен лишить тебя статуса и привилегий, чтобы ты наконец прекратила задавать бессмысленные вопросы?       В покоях становится душно — и Селима ещё больше тянет в прохладу охотничьего домика, где уже наверняка накрыт стол и тихо потрескивает камин. Из-за горести письма у Селима не было возможности поздравить Баязида как следует, и ужин, что он велел подать сегодня, должен стать праздничным.       Ненадолго развеять часть их забот. — Я не понимаю, Селим. Ты не знаешь другую женщину, но почему отталкиваешь меня? — В тоне Нурбану появляется злость. — Кто занял твоё сердце? — Достаточно. — Он ставит на место стакан, на миг ощущая странную слабость. — Мы договаривались с тобой и я много раз предупреждал, Нурбану. С этого момента тебе запрещено покидать свои покои, и я отстраняю тебя от управления гаремом. Если осмелишься нарушить и этот приказ, то в тот же миг перестанешь быть моей женой и лишишься своего титула.       С каждым словом её тонкое лицо бледнеет, а хрупкие пальцы сжимаются в бессильной злобе. Селим устал — он в праве лишить её всего, но надеется, что это образумит Нурбану, и та, наконец, удовольствуется тем, что он способен дать ей.       Она добивается не любви.       А укрепления своей власти над ним. — Селим, ты не можешь… — Стража!       Двери распахиваются незамедлительно — и Селим больше не улыбается и не думает о положении жены, отдавая приказ: — Отведите Нурбану-султан в покои. Отныне ей запрещено покидать их без моего позволения.       Она молчит — с трудом, но всё же справляется с собой, и медленно следует к почтительно ожидающим её стражникам. Он ждёт угроз или упрёков, но Нурбану покидает его, не оборачиваясь — только Селим не верит в то, что она сдастся так просто.       Он слишком хорошо узнал её за столько лет. — Уберите это. — Селим указывает на поднос, отворачиваясь. — И более не беспокойте меня. — Как прикажете, шехзаде.       Он наконец остаётся один — и стремительно направляется к тайному ходу, чувствуя странное, почти неуместное возбуждение. Густое тепло ворочается в животе, но Селим лишь отмахивается от него — не стоит заставлять ждать Баязида так долго.

***

— Я начал думать, что ты не придёшь.       Сегодня Баязид одет во всё черное — и кажется Селиму слишком красивым в изящной строгости этого цвета. Они вместе усаживаются за стол, обмениваясь приветствиями, и Селим с трудом устраивается на подушке, испытывая неудобство — почему ему так жарко, и почему он так разгорячён?       Быть может, это всё же простуда? — Меня задержала беседа с Нурбану. Я пришёл сразу, как только смог. — Вот как? — Баязид смотрит внимательно, и на миг Селиму кажется, что он заметил его странное состояние. — И чего же она хотела? — Это не важно. — Селим с трудом улыбается, ощущая лёгкое головокружение. — Я бы не хотел говорить об этом в такой день и…       Его вдруг ведёт — и он едва успевает опереться о пол рукой, почти заваливаясь назад. Кафтан давит на горло и Селим тянется к нему, силясь расстегнуть — что, Аллаха ради, с ним происходит?       Неужели отравлен? — Селим? Ты в порядке?       Голос Баязида доносится будто сквозь пелену: Селим ищет брата взглядом, всматриваясь в его напряженные черты — тот уже рядом и держит его за плечи, обжигая невозможно горячими руками. — Что с тобой? Тебе плохо? Немеет язык? Болит живот?       Селим мотает головой, ещё сильнее наваливаясь на брата — нет, это не похоже на яд. Баязид укладывает его на подушку, придерживая за поясницу — и Селиму перебивает дыхание от сладости этого прикосновения.       Так вот оно что.       Любовное снадобье.       Между бедёр настойчиво ноет — Селиму становится почти больно, и он пытается удержать руки Баязида, спешно расстегивающего кафтан. Он не должен увидеть и не должен понять — ведь Селим не сможет оправдаться или объяснить, как это произошло. — Всё… в порядке… Я просто…       Брат разрывает на нём одежды, и Селим крупно вздрагивает от притока прохладного воздуха к коже. Он силится закрыться — но чужие ладони перехватывают его, и Селим останавливается, переводя взгляд на Баязида.       Заметил.       Он вырывается, пытаясь встать, но ноги подкашиваются, и Селим падает на колени, будто кто-то ударил его под них. Комната слегка двоится перед глазами, и он жмурится, надеясь прийти в себя — он должен извиниться и покинуть брата как можно быстрее. — …Селим.       Ладонь на его предплечье обжигает даже сквозь ткань — и он едва сдерживает мучительный, полный сладострастия, стон. Баязид прижимается к нему со спины, неторопливо снимая давящий кафтан — и это так хорошо, и так ужасно одновременно, что он не может вымолвить ни слова. — Она дала тебе что-то съесть или выпить?       Селим кивает, дрожа от прохлады воздуха на разгоряченной коже — его колотит, словно в лихорадке. Он тянется вперёд, намереваясь встать, но Баязид вдруг обнимает его, скрещивая руки на животе — и Селим не может ничего, сходя с ума от того, что брат прикасается к нему вот так. — Не двигайся. Я помогу тебе.       Селим поперхивается воздухом, ощущая ладони Баязида на своём животе — он не может мыслить связно, и пальцы, что уверенно скользят по его коже, кажутся необходимостью, без которой он может умереть. Селим тонет в силе, уверенности прикосновений, и почти забывает причины, по которым Баязид не должен касаться его вот так. — Что… ты…? — Ты не можешь выйти в таком состоянии. Ты едва стоишь на ногах. — Я… — Он не может связать и двух слов, потерянный, побежденный сумасшедшим желанием. — Баязид… — Всё хорошо, Селим. Иди ко мне.       Он двигается, будто околдованный — оборачивается, прижимается к брату, слепо ища спасения в его ладонях, что ловко расстегивают мешающие брюки. В мареве возбуждения растворяются сожаления, сомнения, голос совети — осталось лишь иссушающее желание, и Баязид тот источник, что может утолить его. Селима обжигают прикосновения его губ к шее — едва заметные, лёгкие, но кажется, что Баязид оставляет на нём клеймо, притягивая всё ближе. — Селим.       Его пальцы касаются плоти — сначала мягко, а после сжимают настойчиво, немилосердно, и Селим цепляется за широкие предплечья, пряча заалевшее лицо в изгибе локтя. Это так сладко, так неправильно, и так необходимо ему сейчас, что нет никакой возможности бороться с самим собой. — Ещё… — Он задыхается, просит, желая лишь одного. — Баязид… — … Прости. Я не могу сдержаться.       Его прошивает молнией — болезненной на самой высоте удовольствия, и от того усиливающей ощущения стократно. Баязид прижимается к нему своей обнаженной плотью, и Селиму нравится, отчаянно нравится то, что он чувствует сейчас. Уверенные, грубые в своей ласке движения затуманивают его разум — и чужое возбуждение рядом с его словно лишь подталкивает к пику, кажущемуся сейчас самым желанным. — Баязид… Быстрее… Я!       Он крупно вздрагивает, вскрикивая, и Баязид резко приникает к его рту, заглушая гортанный стон немилосердным прикосновением губ. Он жаден, настойчив, и до сумасшествия умел — и Селим сходит с ума, кончая, пока язык брата вылизывает его рот, принося невероятное удовольствие. Его губы овладевают, подчиняют, дарят удивительно жестокую нежность — и обессиленный Селим падает на подушки, увлекая Баязида за собой. Их поцелуй не прекращается — Селим отвечает, словно в горячке кусая чужие губы, и дрожит от наслаждения, когда Баязид коротко выдыхает его имя, обильно изливаясь на поджарый живот. Нет ни единой мысли, капли сожаления, и в коротком взгляде друг на друга безмолвное единение — желание не оставляет их обоих, и Селим охотно отвечает на новый поцелуй, в который увлекает его Баязид.