И что ты будешь делать

      Его рука нетверда, а взгляд утрачивает остроту — избежавшая смерти птица взмывает ввысь, расправляя крылья так свободно и сильно, что на миг Селим хочет обратиться ею и улететь вслед вместе с испуганной стаей. Долгожданная ночь вне дворца не стала благосклонной, не позволила забыться и раствориться в своей бесконечности — она заставила понять, обдумать, и потому на утро в Селиме не осталось ни одной целой части, не истерзанной нежданными мыслями.       Вчера, под этим самым небом, он ждал, что Баязид поцелует его.       Трудно признать, но это не ошибка, не блажь, не морока: та завороженность братом и его словами, будто остановившееся время, и затрепетавшая душа, когда они оказались ближе, чем когда либо. Селим открылся, потянулся навстречу, и ждал — был готов, но к чему именно понял лишь после, когда их прервал Керас-ага. Теперь он не может и посмотреть на Баязида — воспоминание о постыдном желании накрывает его с головой, греет, и касается сердца, заставляя замирать на мгновения.       Как, почему он так посмотрел на него?!       Этот мучительный вопрос остаётся без ответа — и Селим пришпоривает коня, скачет всё глубже и дальше, стремясь оторваться от себя самого. Среди тени деревьев, в переливах тихого ветра он хочет потерять, забыть, оставить, чтобы более не чувствовать этого. От бешеной скачки перебивает дыхание, и Селим вынужден остановиться, что есть силы натягивая поводья. Бузайе недовольно ржет, пытаясь боднуть его ладонь, а он только и может глубоко дышать, беспомощно оглядываясь по сторонам. Так он чувствует себя: загнанным в ловушку, обманутым, растерянным — разве мог он когда-либо представить себе подобное? Селим всегда выделял Баязида, чувствовал к нему более сильную привязанность, но даже на миг испытать к нему любовь, что определяет не братьев, а любовников — это всё равно, что предательство.       Тяжкий грех.       Он спускается на землю, едва не падая — и через несколько неверных шагов ноги в самом деле подкашиваются, будто Селим враз обессилел. На вопрос, что терзает его, нет ответа — и нужен ли он, если всё равно ничего не изменит? Нет, он забудет об этом, как забывал о прочем, запрёт на сто замков, и неважно, что послужило причиной. Селим слишком измотан, потерян в самом себе, и то была лишь минутная слабость, наваждение, порождённое исстрадавшимся сердцем. Он так хотел любви и принятия Баязида, что их близость и откровения взбудоражили душу — он просто закроёт глаза и вымолит у Аллаха прощение.       И никогда не станет вспоминать о том, что было.

***

      Дворец встречает их тишиной, густой и вязкой, таящей в себе скрытое, незаметное в тени ярко горящих свечей. Нечто изменилось — Селим ощущает это, пока идёт по переходам, пока облачается в новый кафтан, пока слушает евнуха, сообщающего ему все новости. Голос того выдает волнение, и когда в руки Селима ложится письмо, от него веет холодом и чернотой — будто те намертво впитались в плотный пергамент, и даже тепло зажженного камина не способно изгнать их навсегда. Под сломанной печатью несколько скупых строк — написанных твёрдой рукой главного визиря, но подпись его полна того же смятения, что охватывает самого Селима с каждым новым прочитанным словом.       Повелитель болен.       Состояние крайне серьезно.       Главный лекарь и прочие, вызванные со всех городов, затрудняются определить болезнь.       Селиму тошно от чувств, что вызывают в нём эти строки: ужас, облегчение, страх, надежда, тоска сплетаются в тягучую, тошнотворную смесь, что крепко стягивает его грудь, мешая спокойно дышать.       Отец может умереть.       И он рад и не рад этому с одинаковой силой.       В задумчивости он отпускает слуг, словно тень исчезая в прохладной темноте перехода, и приходит в себя, лишь когда Баязид поднимается к нему на встречу, вопросительно смотря на свиток в его руках. — Ты должен прочесть.       Брат не спрашивает, принимая письмо, а Селим жадно наблюдает, как он вчитывается в строки, и как снова заостряются черты смягчившегося лица. Он всё ещё сын своего отца — и потому темнеют глаза, а пальцы сжимают бумагу сильнее, оставляя следы на светлой непорочности ровных краёв. — Аяз-паша пишет, что состояние Повелителя вызывает опасения.       Селим кивает, принимая письмо обратно: чёрной птицой оно прилетело в их дворец, но взмах крыла рассеивает сгустившиеся над ними тучи — и ни один не знает, принесёт ли это успокоение, или похитит последние его остатки. — Верно. Болезнь крайне тяжела.       Баязид вздыхает, отворачивается, а Селим давит в себе желание прикоснуться к его сложенным за спиной рукам — ему вдруг хочется найти в них защиту, утешение, ответ. Он не ребёнок, и то говорят нежеланные чувства, но слабость эту легко понять: уход матери разбил их сердце, смерть отца же выжжет всё, что ещё осталось в душе. — Он отказался от меня и я перестал называть его отцом. — Баязид оборачивается, и в глазах его вспыхивают, словно отблеск клинка, непрошенные, едва сдерживаемые слёзы. — Я знаю, что смерть его значит мою жизнь. Но почему моя семья исчезает с лица земли, Селим? Судьба успокоится лишь тогда, когда я останусь один?       Это невыносимо — и Селим шагает вперёд, обнимает, не произносит ни слова, даже когда брат замирает, будто статуя, а после утыкается в его плечо, что есть силы стискивая ладони на спине. Натужно скрипит натянувшаяся ткань, грудь леденеет от солёной влаги, и боль кусает там, где Баязид прижимает его к себе, но Селим не может отступить сейчас, упрекнуть, оттолкнуть, оставить. Ему не представить всей душераздирающей печали, тоски: он может лишь подставить плечо, и дать понять, что Баязид не один — ведь вместе они смогут справиться и с этим?       С уходом того, кто является частью их сути. — Аллах отводит каждому свой срок. Мы можем лишь вознести ему свои молитвы.       Тяжело дышать — от своей и чужой боли, от плохо сдерживаемой силы в братских руках, но Селим остаётся твёрд, отгоняя прочь все дурные мысли. Постепенно это передаётся и Баязиду — ослабевает хватка, иссыхают слёзы, и Селим вновь видит перед собой его лицо, уже вернувшее себе подобие спокойствия. Страдания оставляют на нём тяжелый след — сколько же лун минует до тех пор, пока он снова сможет улыбнуться с лёгкой душой, не неся непосильного груза в сердце? — Ты… — Да, прости. — Селим резко отступает, понимая, что всё ещё обнимает Баязида, и тот не сразу опускает руки, внимательно смотря на него. — Я был не сдержан. — … Я не сказал, что против. — От его взора не спрятаться, не скрыть отчаянного желания быть ближе. — Я хочу, чтобы ты прикасался ко мне.       От этих слов сладко ноёт под рёбрами: незначительная фраза будто погибель, ибо снова порождает то чувство, вспышку, что на миг пленит разум — как тогда, в сумраке ночи. Больше всего на свете Селим сейчас хочет шагнуть к брату и оказаться в его объятиях, унять сердце, что словно сходит с ума, болит и просит не отвергать внезапный порыв. — Ты должен отдохнуть. — Он отступает, медленно, и собственные ноги кажутся налитыми свинцом. — Меня ждёт много дел. Увидимся позже.       Его ладони мелко дрожат — когда затворяется дверь, когда он входит в свои покои, когда бросает в камин письмо. Селим едва может пересилить себя, и от того злится из-за тяжелой несдержанности, мыслей, что против воли возвращают его в ту ночь. Он не должен был прикасаться к брату — и не будет никогда больше, даже под страхом собственной смерти.       Да простит ему Аллах этот грех.