Miracle in december

Хосок оглядывался по сторонам, вертя в пальцах бокал с дешевым, уже нагревшимся шампанским, и пытался понять, кто все эти люди и что он здесь делает. Нет, всё было не так плохо. У него не было амнезии и проблем с психикой, он знал, что находится в своей бывшей школе, на юбилейной встрече, посвященной десятилетию их выпуска, только вот на кой черт он летел ради этого в Сеул из Лос-Анджелеса в канун Рождества… На самом деле Хосок знал ответ и на этот вопрос. Просто боялся себе признаться. Очень. В том, что стоит здесь и сейчас ради того, чтобы увидеть лишь одного человека, вот только… этого человека здесь не было. Так предсказуемо. А Хосок чувствовал себя предсказуемо жалким. Глупо было надеяться на что-то. Особенно спустя десять лет. Особенно после того болезненно-кровавого расставания, что у них случилось. Но… В его жизни было всё: успешная карьера танцора и бизнесмена, собственный продюсерский центр, сеть танцевальных школ по всей Америке и Азии, множество шоу и даже благотворительный фонд, безупречная репутация, деньги, слава, признание и уважение. Ему не хватало лишь одного — любви. Настоящей, яркой, искренней. Такой, какой была его первая и единственная любовь в жизни. — Мин Юнги. Раздавшийся внезапно прямо над ухом высокий пронзительный женский голос заставил парня вздрогнуть и оторваться от собственных мыслей. — Что-что? — он недоуменно смотрел на их бывшую старосту, которая даже в свои тридцать оставалась всё той же задорной бойкой девчонкой со звонким голосом, белозубой улыбкой и косичками разной толщины. Ну надо же. Некоторые люди течению времени совершенно не подвержены. И Хосок в этом сегодня множество раз убедился. — Мин Юнги, — терпеливо повторила Ким Миён. — Мы собираем для него небольшую благотворительную помощь к Рождеству, кто сколько может. Если хочешь, можешь поучаствовать, вот код для сбора. Он есть в общем чате класса, но тебя там нет, так что только так вот, — она продемонстрировала ему QR-код на экране своего телефона. Впрочем, Хосоку было не до этих деталей. Какие там коды, когда он судорожно пытался собрать в единое целое в голове раскатывающиеся, как разноцветные стеклянные шарики по полу, мысли и факты… Помощь? Благотворительная? Для Юнги? Для Мин Юнги, из семейства Мин, которому принадлежала едва ли не половина недвижимости на Каннаме и земли на Чеджу? — Помощь? Зачем Юнги нужна помощь? — поняв, что самому ему тут не разобраться, Хосок всё же задает этот вопрос, хотя предчувствует, что ответ на него будет болезненным. И, возможно, очень страшным. — А ты разве не знаешь? — брови Миён удивленно взлетают вверх. — Ах, тебя же нет в нашем чате. И наши новости ты наверняка не читал. Жена Юнги умерла в родах пять лет назад, а инвестиционный фонд его отца попал в скандал с мошенничеством с государственными закупками. Господина Мина и его партнеров посадили, всё их имущество продали, чтобы погасить долги, однако этого не хватило, и Юнги, кажется, до сих пор расплачивается за что-то. И его мама… не выдержав этого, наложила на себя руки два года назад. Сказать, что Хосок был огорошен этими новостями, — ничего не сказать. Он знал, что Юнги женился. Прямо после школы, на партии, которую ему выбрали родители. Милая красивая девушка из приличной семьи — хорошо для общества, хорошо для бизнеса. На моменте, когда в «Инстаграме» Юнги появились первые свадебные фото, Хосок поклялся себе, что больше за жизнью своей первой, единственной и самой большой любви никогда не будет следить. Просто чтобы не причинять себе еще больше боли. Он до последней минуты всем был готов поклясться, что у Юнги всё по плану, всё хорошо, но… Как так-то? Хосок не понимал. Правда. Юнги был тем человеком, который заслуживал таких событий в своей жизни меньше всего. Хороший, добрый, светлый, мягкий. Он всегда напоминал Хосоку первое весеннее солнышко. А тут… полный мрак и безнадежность. Как Хосок мог не знать?! Не быть рядом?! Не помочь?! Что мешало ему просто заходить в профиль Юнги или в этот чертов чат одноклассников хотя бы разочек в год?.. Нет. Он слишком упивался своими страданиями. И был слишком гордым. Но сожалеть теперь об этом — пустая трата времени. А его уже и без того потеряно слишком много. Узнать адрес Юнги — проще простого. Добраться на арендованном черном «хюндае» до одной из высоток на окраине Инчона — пятьдесят минут. И вот Хосок уже стучится в обшарпанные двери, на которых нет не то что электронного замка, но даже просто дверного звонка. На серой тускло освещенной лестничной клетке, вопреки всему, пахнет очень вкусно — свежеиспеченным печеньем и чем-то шоколадно-сладким. Руки Хосока дрожат. Сердце бьется где-то в горле. Он очень взволнован, но ему не страшно. Теперь-то он точно не отступит. Просто некуда. И не за чем. Но есть за кем. Дверь ему открывает крохотная девчушка лет пяти в цветастом платье, с двумя хвостиками на макушке и недовольно наморщенным носиком-кнопкой. Хосок не может сдержать улыбку. Невозможно похожа на папу. — Привет, — присев на корточки, он протягивает малышке руку, жалея, что не сообразил купить каких-то гостинцев, и малышка с грациозностью истинной королевы, снизошедшей до милости поданному, ее пожимает: — Здравствуйте. — Ханна, сколько раз я говорил тебе не открывать двери! — полный возмущения, но такой до боли знакомый низкий хриплый голос заставляет Хосока покрыться мурашками. От макушки и до пяток. Он медленно поднимает глаза, жадно вглядываясь в недовольно нахмуренное лицо появившегося за плечом малышки парня. Над которым время тоже совсем не властно. Всё тот же. До недовольных искорок в темно-карих глазах, морщинок на носу и в уголках поджатых губ. Только больше не красит волосы в блонд и собирает длинные черные пряди в низкий хвост. И еще выглядит очень осунувшимся и уставшим. Но по-прежнему настолько чертовски красивым, что Хосок задыхается. — Юнги… — едва слышно шепчет он, и его не слышат. — Вы кто? Что вам нужно? Я ничего не буду покупать, и религия меня не интересует. И если вы немедленно не отпустите руку моей дочери, то я вызову полицию! Злость Юнги и то, что он его не узнал, веселит Хосока, бодрит и моментально помогает ему прийти в чувство и собраться. Десять лет прошло. И правда же. Юнги его не узнал. Бывает же. — А ты совсем не изменился, всё такой же боевой кот, — Хосок с усмешкой поднимается на ноги. Лицом к лицу. И с наслаждением наблюдает за тем, как на лице Юнги начинает проявляться узнавание, как взлетают вверх его брови, глаза потрясенно округляются, а губы помимо воли шепчут сами собой: — Господи… Хосок… Хосок в ответ лишь улыбается. А Юнги, видимо, всё еще не веря своим глазам, шепчет: — Это правда ты? — Это правда я, — Хосок еще шире улыбается и, понимая, что стоит взять инициативу в свои руки, спрашивает: — Пригласишь? — Ну конечно, — Юнги кивает и, подхватив с любопытством наблюдающую за ними дочь, впускает Хосока в крохотную, но очень чистую прихожую, а затем разводит странную беготню и суету. Зовет сына — Минхо, еще одну свою точную копию, чтобы познакомить его с Хосоком, затем помогает Хосоку раздеться, находит ему смешные растоптанные розовые тапки-зайцы на смену, показывает, где вымыть руки, и внезапно устраивает долгую экскурсию по крохотным, под стать прихожей, но очень уютно обставленным комнатам их квартирки, болтает без умолку о всякой ерунде вроде погоды и того, что в этом декабре в Сеуле очень холодно, и лишь спустя час, отправив заскучавших детей играть в детскую, приглашает Хосока на кухню, на чай, вот только Хосоку… нужно совсем иное. — Господи, я так скучал, — шепчет он в самые губы Юнги, обняв его за тонкую талию и прижимая к оклеенной веселенькими обоями с мультяшными героями стене. — Целых десять лет не видел и не обнимал тебя. А как будто десять столетий. — А кто тебе мешал? — Юнги улыбается солнечно, ярко. В его голосе и глазах — ни капли претензий и обиды. — Мог бы позвонить. У меня всё тот же номер. Или просто приехать в гости. Как сейчас. Они оба всё прекрасно понимают. И не винят друг друга за прошлые ошибки. Слишком давно это было. Слишком молоды и глупы они были. Даже вспоминать не хочется. Или?.. — Ты был женат. На девушке, которую выбрал твой отец, — в голосе Хосока тоже нет претензий и обиды, только грусть и нежность. — Ты уехал в Америку, чтобы стать известным танцором. И добился успеха. А я… Тебе наверняка уже всё рассказали… — Юнги сразу как-то весь блекнет и стухает, истончается. А Хосок… Как бы ему хотелось поддержать любимого, точно-не-бывшего. Но как — он не знает, просто никогда не сталкивался ни с чем подобным, поэтому говорит то, что есть на сердце, то, что кажется ему правильным: — Мне так жаль. Я знаю, что это поздно, но прими мои соболезнования. — Спасибо, — Юнги слабо, одними уголками губ улыбается и кивает. — Она была очень хорошей и доброй. Верным другом. Когда ее… ее не стало… первый год было совсем тяжело. А потом все эти суды, проверки, отец и мама… Сейчас уже легче, правда. Я всё это отгоревал. И Ханна с Минхо… помогают. Так сложно быть хорошим отцом. Я даже не подозревал. Но у меня вроде получается. Не всегда, но… Голос Юнги дрожит. И Хосок вместе с ним. По их щекам бегут слезы. Но никто их не стирает. Они отчаянно друг за друга цепляются, за десять секунд проживая все трагедии этих десяти лет. Раз за разом. Как будто бы им снова восемнадцать. И между ними нет целого океана. А ведь… и правда нет. И не было, несмотря на всю боль и неправильность их расставания. — Я уверен, что ты прекрасный папа, — Хосок сквозь слезы снова улыбается. Просто не может не… — Скажи, — Юнги, шмыгнув покрасневшим носом, внезапно смотрит на него серьезно, почти строго, — ты счастлив? Хосок отвечает слишком быстро и уверенно: — Нет. — Почему? — Юнги всё же спрашивает, хотя ответ витает в воздухе. Он давно хранит его в самых дальних глубинах своего сердца и сейчас видит его на дне глаз Хосока, но Юнги нужно, чтобы Хосок произнес это вслух. Нужно услышать. Подтверждение нужно. — Потому что в моей жизни нет тебя, — Хосок улыбается еще шире. Ему легко дается это признание. Говорить правду — приятно. А уж признаваться Юнги, спустя десять лет наконец-то держа его в своих руках, — особое, ни с чем не сравнимое удовольствие. — Улететь без тебя было большой ошибкой. — Большой ошибкой было отпустить тебя, — Юнги продолжает плакать, но не может Хосоку в ответ не улыбаться. Хосок подушечками пальцев всё же стирает соленые дорожки с бледных щек, как в тот день, когда Юнги завалил контрольный тест по математике в выпускном классе и рыдал в раздевалке в спортивном зале, и восхищенно выдыхает: — Ты такой красивый, ничуть не изменился. — А ты, наоборот, так вырос, возмужал, стал еще лучше и красивее, хотя казалось, что это просто невозможно, — Юнги говорит с неприкрытым восхищением, чертовски смущая Хосока, а затем внезапно, едва ощутимо, легонько клюет-целует его сначала в одну ямочку на щеке, затем в другую. Хосок ошеломлен, оглушен, задыхается. Ему как будто бы и правда снова пятнадцать, и это снова их первый поцелуй. В машине на парковке кинотеатра после очередного ночного марафона «Звездных войн». Он так отвык от Юнги и его близости, тщательности, поцелуев, что правда теряется, пугается, отстраняется и внезапно выдает: — Собирайся. И на резонный вопрос опешившего от такого поворота событий Юнги: «Куда?» — вполне уверенно отвечает: — Сегодня же канун Рождества. За елкой, украшениями, тортом и подарками. И вином. Хочу выпить с тобой вина. Ты же всё еще любишь красную сухую кислятину? — Да, — Юнги в ответ лишь растерянно кивает. Ему, честно, всё это не нравится. Ему хочется вот так и дальше стоять на кухне в обнимку, говорить о важном и целоваться, много, и совсем не хочется ехать куда-то и чтобы Хосок покупал им что-то на свои деньги, как будто бы это какая-то благотворительность, как будто бы они в этом нуждаются, ведь уж что-что, а позаботиться о себе и своей семьей Юнги был способен сам. Да, они не жили в роскоши, но и не голодали, и ничья жалость, особенно Хосока, ему точно не была нужна! Но Хосок, словно прочитав мысли Юнги еще до того, как он успел их до конца додумать и загнаться, пресек все возражения и возмущения на корню. Просто напомнив, как Юнги ему на шестнадцатилетие устроил самый лучший в мире день рождения и что Хосок, вообще-то, с тех самых пор перед Юнги в долгу. И что сейчас самый идеальный момент, чтобы этот долг вернуть. Пусть они оба и понимали, что это не так. Однако Хосок настоял. А Юнги… Юнги просто сдался. Впервые за много лет чувствуя себя… спокойно и счастливо? Ему просто очень хотелось покоя и счастья. Сильно. Отчаянно. Хосок удивительно быстро и легко поладил с Ханной и Минхо, хотя те нелегко сходились с незнакомцами, но против обаяния мистера Чона-самого-яркого-солнца-во-вселенной не смогли удержаться. Как и Юнги когда-то. Он с улыбкой наблюдал за тем, как его первая любовь возится с его дочерью и сыном, помогая им надеть теплые комбинезоны и завязать шнурки на крошечных ботиночках, и думал, что, возможно, это сон. Но какой же приятный! И все следующие пять часов Юнги то и дело щипал себя, чтобы убедиться в том, что всё происходящее — правда реальность. На елочном базаре, где счастливо хохочущие Ханна, Минхо и Хосок долго и придирчиво выбирали самую красивую, пышную и вкусно пахнущую елку. В магазине игрушек, который Хосок просто взял и скупил, кажется, весь целиком, к величайшему смущению Юнги и столь же величайшему восторгу Ханны и Минхо. В супермаркете, где они устроили гонки на тележках и накупили такую гору вкусностей, что хватит на целый год. И даже бутылку любимого красного сухого вина Юнги, которое тот не мог позволить себе уже четыре года. В кондитерской, когда они выбирали самый красивый рождественский торт. И клубнику в белом шоколаде. Потому что Юнги ее просто обожал. А Хосок это прекрасно помнил. И когда они вернулись домой и под рождественские песни все вместе наряжали огромную, занимающую почти всю гостиную елку, пели, играли, танцевали, дурачились и просто веселились. Юнги щипал себя. Потому что не мог поверить. В это чудо. Щипал себя, когда Хосок тайком от детей целовал его в коридоре. Щипал себя, когда они вместе варили на кухне шоколад, а потом пили его, ароматный, обжигающий и до сведенных скул сладкий, усевшись под наряженной и мерцающей разноцветными огнями елкой прямо на полу. Щипал себя, когда Хосок читал засыпающим Минхо и Ханне сказку, а затем, подоткнув им одеяло и поцеловав в макушки, на цыпочках крался на выход. Щипал себя, когда они пили глинтвейн, сидя друг напротив друга на его крохотной кухне, и много смеялись, вспоминая о прошлом. Щипал себя очень много и больно, потому что после ТАКОГО сна очнуться в реальности, где это Рождество никогда не случалось… Нет, это было невозможно. Юнги бы не справился. — Хосок… — закусив губу до крови, Юнги всё же решается задать вопрос, который его так сильно гложет. Который все точки над «i» точно бы расставил и внес полную ясность, что такое здесь и сейчас происходит. — У тебя кто-то есть? Юнги очень напряжен и серьезен. Для Юнги это правда важно. Ему правда нужно знать, что происходит. У него есть дети, ответственность, ему уже не восемнадцать, ему бы очень хотелось верить в сказку или жить в рождественской романтической дораме, но… Он, увы, так не может. Его реальность очень сурова и жестока, не щадит и не дает поблажек. Хосок в ответ ему лишь тихонько смеется, а затем просто, честно, без увиливаний и уклонений признается: — Нет. И не было. Никогда. Никого, кроме тебя. Я просто физически не могу любить никого другого. Без ножа своими словами и без того истерзанное сердце Юнги режет. На глазах снова слезы. Очень больно. И грустно. В Юнги так много вины. Ведь если бы не его семья, не его отец и сам он… День, когда он сообщил Хосоку, что выбирает не его, а семью и долг перед ней, а на самом деле — просто деньги, спокойствие, комфорт и безопасность, до сих пор был одним из худших дней в жизни Юнги. А уж у кого, у кого, а у него в жизни мрачных дней было очень много. Особенно в последние годы. — Прости… — извинения срываются с губ помимо его воли, да, они пусты и незначимы, уже никому не нужны, но все-таки. Так легче. Ему. И только. Хосока, кажется, всё это ничуть не задевает и не тревожит. Уже. — Тебе не за что извиняться, — он улыбается, а боль Юнги от этого лишь больше. — Мы были молодыми, очень наивными и глупыми. — А теперь? — в голосе Юнги, в нем самом океан надежды. Он внезапно осознает, что, кажется, всё еще такой же глупый, как и в свои восемнадцать. И наивный. И что в чудеса всё еще очень хочет верить. Очень. А может, они все-таки и правда существуют? Ну, одно его личное персональное чудо так точно. — А теперь многое изменилось. Мы можем попробовать начать всё сначала, — Хосок не спрашивает. В его голосе ни капли сомнений. И в нем самом — тоже. В отличие от Юнги. Но ему можно. Он всегда был робким и неуверенным. А теперь у него дети и жизнь стала куда сложнее, чем раньше. Или, наоборот, проще? — Думаешь, у нас получится? Ты же живешь в Лос-Анджелесе, а мы здесь… — Юнги жаждет этого «попробовать начать всё сначала» так же сильно, как и Хосок, но у него, как всегда, целый список сомнений и тревог, исключительно против, без единого «за». И в этот раз Хосок с этим списком готов побороться. За Юнги — хоть со всем миром. Теперь он может. Чувствует в себе уверенность и силы. Любит. Верит. Хочет. — Лос-Анджелес — прекрасный город, очень теплый. А Сеул… Тебя разве здесь что-то держит? — Хосок... Я не… — Юнги, — наклонившись вперед, Хосок сжимает в руке холодные бледные пальцы и смотрит Юнги прямо в глаза, вынимая душу наружу: — Не отказывайся так сразу, категорично. Ничего не надумывай и не передумывай. Не разбивай мне сердце. Я не предлагаю переезжать тебе насовсем. Просто… поехали ко мне в гости? На каникулы? Вы попробуете жить в Америке, и если понравится, то мы подумаем о чем-то дальше, хорошо? У меня огромный дом. И сад. И бассейн. И собака. Ханне с Минхо очень понравится, я уверен. К тому же нам в продюсерский центр очень нужен хороший композитор. А ты пишешь самую лучшую музыку из всех, что я слышал. Ты же всё еще пишешь, да? Юнги изумлен, поражен, огорошен. Хосок и это помнил. Ну еще бы. Хосок был единственным, кто знал и понимал, насколько для Юнги важна музыка. И что его голова, душа, сердце и заметки в телефоне всегда полны семплов, джинглов, битов, минусов, записей, кусочков, обрывков, огрызков, нот, гармоний и ритмов. И что Юнги никогда не хотел быть юристом, что на этом настоял его отец, ведь единственный сын семьи Мин должен был стать серьезным уважаемым человеком и перенять семейный бизнес, вот только всё пошло не так. Но даже теперь, когда все его мечты и вся его жизнь обратились в прах, Юнги продолжал писать, жить и дышать одной музыкой. И мечтал, что, возможно, когда-нибудь ему удастся стать кем-то, помимо официанта в тех двух забегаловках, где он работал днями и ночами, чтобы прокормить детей и себя, и вот… Хосок прямо сейчас его мечту вот так вот просто брал и исполнял? Все его мечты одним букетом сразу. Исполнял. Чон Хосок. Это точно не сон? Не сказка? Это точно Хосок? Не Санта? Юнги всё еще не верил. Не понимал. Не осознавал. Но руки, которые сжимали его ладонь, были живыми, теплыми, настоящими. И Хосок, кажется, тоже. Нет, совершенно точно. И очень настойчивым. Как всегда. — Юнги, просто скажи «да», — он то ли просит, то ли приказывает, то ли молит. Юнги не понимает. Но… очень хочет. И это желание всё побеждает, поэтому он внезапно даже для самого себя выдыхает тихонько: — Да. Ведь терять-то Юнги уже и правда нечего, по сути. И бояться. Только за детей. Но Хосок… не тот человек, что причинит им вред. Юнги это сердцем чувствует. Знает. Уверен. — Да? — Хосок изумленно переспрашивает, как будто не верит. И Юнги снова кивает ему в ответ, в этот раз куда уверенней: — Да, мы попробуем начать всё сначала, — а затем встает и манит Хосока к себе: — Иди сюда. И когда тот на ватных, плохо слушающихся ногах встает и делает шаг навстречу, обнимает его и крепко, долго, отчаянно, так, словно в первый в жизни раз, целует… Часы показывают ровно ноль часов и ноль минут. Юнги в такое обычно не верит, но сегодня сломана вся система, поэтому можно. Он загадывает, что хочет целовать Хосока вот так вот на Рождество и через год, и через десять, и через пятьдесят, и даже через семьдесят лет. Любить его. Всегда. Несмотря ни на что. Пока они дышат. Пока их сердца бьются. И эта ночь, самая волшебная в году и в их жизни, его желание записывает в список к обязательному исполнению. За окном валит снег и жуткий холод. Но на их крохотной кухне и в их большой долгой счастливой жизни — одной на двоих, нет, на четверых — теперь навсегда тепло и уютно. И через год, и через десять, и через пятьдесят, и даже через семьдесят лет. Год за годом. Круг за кругом.