Привиделось, как под кайфом, мне:
размазанная и пьяная я снова лежу на кафеле
и говорю красиво, но криво, как каллиграфия.
Салтыкова, если совсем честно, уже точно и не помнит, как именно так получилось, но тот теплый вечер после свадебной церемонии они проводили не в личных покоях, как подобает всем относительно нормальным людям, а в огромном музыкальном зале: императрице спокойно никогда не жилось, и в ее владениях имелось огромное количество комнат — специальная комната для музицирования была тоже, хотя использовалась крайне редко, вовсе не по назначению. В воздухе стоял сильный запах расплавленного воска от горящих свечей, Панин уже в третий раз подливал ей красное сухое почти до краев, а Катерина, выпив перед этим всего один бокал, преспокойно дремала на супружеском плече. — А теперь давайте честно, Дарья Николаевна, — загадочно протянул граф, наполняя и свой бокал тоже. — Как Вам это удалось? Даша поднимает голубые глаза, смотрит в непонимании: — Что Вы имеете в виду? — вскидывает брови, медленно подносит к накрашенным губам бокал. Она до сих пор не поняла, как им удалось поладить, ибо прежде даже намеков на близкую дружбу быть никак не могло — Панин, как и все остальные при дворе, скептически отнесся к новоиспеченной любовнице Ее Величества. — Как мне удалось простоять на ногах четыре часа? Сама не понимаю… Катя всегда хотела именно так — красиво, с пышными платьями, долгими поцелуями и признаниями, без толпы людей. Салтыкова идею, конечно же, поддержала, но никак не могла подумать, что следующие четыре часа ей придется провести в лесу, потому что ее любимой женщине непременно приспичит оставшийся день посвятить прогулкам, верховой езде, пахучим цветам в аллеях и прочей романтике. Без понятия, правда, как она в этом платье вообще на лошадь села и умудрилась не упасть — белый шелк стекал по стройным ногам до самого пола, а Дарья то и дело намекала, что на подобное мероприятие, между прочим, следовало все же надеть мундир. Но ее, разумеется, слушать никто не стал. — Я, вообще-то, не совсем об этом, — он едва может сдержать ухмылку, потому приходится тут же сделать глоток вина. — Екатерина Алексеевна не планировала свадьбу ближайшие… пятьдесят лет уж точно. Женщина напротив заливисто смеется. Она, знаете ли, даже не думала, что когда-нибудь абсолютно добровольно свяжет свою жизнь с женщиной. Мало того, с женщиной, о которой полтора года назад даже слышать не хотела. — Вы, Никита Иванович, верно, думаете, будто я сейчас расскажу сказку о любви с первого взгляда, немедленном прощении и клятве в вечной верности? — уголки ее губ ползут чуть вверх, и граф не может не усмехнуться утонченной шутке. — Так вот, разочарую: я сама не поняла, как это произошло. Дарья никогда не умела открыто о любви, но получалось, на удивление, всегда чертовски прямо и откровенно — кусками плоти от костей. У них с Катей вообще всегда получалось как-то иначе, слишком честно, ведь чувств таких ранее ни к кому не испытывали, а теперь обеим приходилось терпеть неизбежные побочные эффекты.В кромешной темноте ты красива до неприличия…
Между коробок дом, зажигалкою среди спичек.
Расшатанная, как шуруп,
ты прости, но я просто взвинчена.
— Черт бы побрал эти новогодние праздники, — Катерина ругается уже вслух — проклинает громко и слуг, маячащих туда-сюда по бальному залу, и живую пышную елку, которую, кстати, давным-давно стоило бы нарядить, но все не хватает времени. У них ведь все и всегда в последний день — сегодня вечером здесь должны принимать гостей, а ель стоит — в прямом смысле слова — абсолютно голая. Императрица взвинчена, напряжена до самых кончиков пальцев и почти сорвала голос, но отчего-то все еще не ушла. — Ненавижу… — Като, пожалуйста, тебя с другого конца дворца слышно! — тяжелые двери внезапно распахиваются, и на пороге появляется такая же взвинченная супруга. С мороза, видно, почему-то в Катиной меховой шубе, на угольных волосах виднеются мелкие снежные хлопья. И она, пожалуй, единственная, на кого Катя сегодня в принципе не может злиться. Салтыкова обычаям не изменяла — заходила без стука и всегда в самые подходящие моменты. Ее Величество оборачивается и впервые за последние полтора часа по-настоящему искренне улыбается. Нервная система у них определенно одна на двоих. — Прости, — она подходит ближе и, наплевав, обвивает ледяными руками шею жены, резко прижимаясь к чужим губам. Чувствует родные руки на своей талии, мысленно проклиная ужасно узкий, едва не ломающий хрупкие реберные кости декоративный корсет. — Прости, я просто чертовски устала от всего этого. — Я понимаю, — Даша вовсе не думает отпускать, и от ее прикосновений становится будто бы немного легче. — И это веский повод перестать издеваться над собой. Хотя бы сегодня. Екатерина, разумеется, по-хорошему должна сказать: «не могу», «я должна», «нужно успеть до вечера», но дикая усталость и ломота, а может быть, просто слишком капризный внутренний ребенок заставляет поднять пронзительные голубые и очень вкрадчиво произнести одними губами: — Тогда забери меня. И наученная тремя годами совместной жизни Даша, естественно, понимает прямой намек.Опять кричу на всю улицу.
Слова — не воробей, но под утро они забудутся.
И все то ли прямо в лоб и мой то ли пьяный бред
через полупьяный сброд снова выводя на свет.
— Утром ты непременно пожалеешь об этом, — предупреждает Салтыкова, когда супруга предстает перед ней, держа в правой руке бутылку любимого сухого. Катя спорит: — Да ладно тебе! — весело улыбается и разливает по стеклянным бокалам жидкость с приятным горьковато-пряным ароматом. — Всего по бокалу. — Для смелости? — Дарья, по своему обыкновению, не упускает шанса подстегнуть ее даже сейчас, когда, казалось бы, вокруг царит чистая романтика: принцесса отказывается от своих прямых предновогодних обязанностей ради совместного вечера с единственной любовью, хотя прекрасно знает, что совсем скоро, уже через пару часов, за этот откровенно опрометчивый поступок придется отвечать. — А кто украшением будет заниматься? — Для смелости мне уже давно не нужно, дорогая, — Ее Величество устраивается в мягком кресле. Пить «для смелости» ей и вправду уже давно не нужно; «для смелости» пить нужно было три года назад, когда она, наивная и впервые так бесповоротно влюбленная, поддалась натиску чужих чувств — сердце уже готово, а ей оставалось отключить лишь адекватно мыслящую голову, и тогда Даша просто предложила выпить. Помогло. — А украшать я Панина заставила. — Несчастный мужчина, — драматично вздыхает помещица. — За что ты к нему так жестока? — Не переживай, справится, — успокаивает Катерина. — На крайний случай у него есть Степан Иванович… Вино нещадно обжигает горло, а следом и разум, — и контролировать себя Дарье становится все труднее. Она очерчивает пристальным взглядом фигуру и бесшумно подходит ближе, опускает холодные руки на оголенные шелковой тканью плечи. Платье в этом году Катя отчего-то выбрала темно-красное — не ее цвет. Наверное, для себя придется искать что-то другое, менее привычное. Но не идти же им в одном цвете, правда? — Скажи только честно: ты хочешь меня подставить? — спрашивает и про себя усмехается, когда Екатерина непонимающе распахивает глаза: — О чем ты? — Я о том, что это, — Салтыкова проводит двумя пальцами по красному шелку ее платья и склоняется, чтобы у самой шеи прошипеть: — Мой цвет, Фике.И все бросить бы, только вот
я бросаю все наугад, но выходит наоборот.
Время тянется, как сироп,
она шепчет мне: «ты дурак»…
Простыни холодны, но тело обжигают, будто раскаленные угли. Екатерина чувствует, как прогибается позвоночник, как начинает неприятно тянуть поясницу, как горячие губы прижимаются к коже. Ей не нужно пить для смелости — ей теперь, видимо, вообще лучше не пить, потому что крепкий алкоголь развязывает язык, и она говорит слишком много. — Ты последняя дура, дорогая, нас ведь искать будут, — шепчет Даша, покрывая кожу ниже ключиц торопливыми поцелуями — излюбленный обеими прием пыток; слишком извращенный, возможно, но кому не плевать? — Чего ты от меня хочешь? Катя усмехается ей в самое-самое ухо, опаляя дыханием: — Хочу видеть тебя в белом, — и не может сдержать улыбки, когда жена внезапно резко отстраняется: — Ты с ума сошла? На кой черт? За вполне ожидаемым вопросом следует вполне ожидаемая реакция: — Каприз у меня такой, — невозмутимо отвечает и знает, что ей не откажут. — Ваше счастье, что мы женаты, Екатерина Алексеевна.Я положила себя на эту музыку.
Потом тебя в кровать, и будто косточки в арбузе мы.
Настолько коварно разные.
Своей душою черной полюбила кроваво-красное.
— Дарья Николаевна, — Екатерину прошибает, лишь когда она прижимается ближе и, вместо запаха вина, табака и ладана, отчетливо чувствует запах собственных сладких духов. — Вы мне шубу-то вернете? Дарья смеется и обнимает ее одной рукой. Шуба эта, к слову, действительно Кати. Была. До того самого дня, пока ей не захотелось сыграть с женой в карты на деньги. В бильярде императрице определенно везло чаще — в первый год, весной, Даша по своей же глупости проиграла ей любимое серебряное кольцо, и сейчас, видимо, пришло время возвращать долги. Шуба роскошная, дорогущая, подаренная императрице, кажется, кем-то очень богатым, но очень глупым. — Вы мне ее уже проиграли, Ваше Величество, — шепчет и целует в белокурые локоны. — Пропади она пропадом...Да пропади все пропадью!
Не проводи мне проповедь.
Пускай вредно, но мы все же рады.
Оно не важно — важно, чтоб таращило цветами радуги...