***
Антону больно. Антону хочется плакать, хочется кричать. В него не верит никто. Словно он случайно оказался на Олимпиаде, словно он маленький мальчик, не знающий толком ничего в фигурном катании. Словно не ему принадлежит мировой рекорд в сто одиннадцать целых и восемьдесят две сотых за короткую программу, который он поставил на соревнованиях в Европе. Словно он никто. В голове набатом стучит вчерашний разговор с Арсением, и Шастун на крошечное мгновение задумывается об отказе от участия в Олимпиаде, но потом прогоняет эти мысли прочь, упираясь в раковину в мужском туалете на первом этаже. Нет, Антон не может сдаться. Он не позволит кому-то сломать себя, как выразился Попов. Он сильнее этого. Он этого выше. За ним — Россия. Рядом с ним, пусть и не физически, любящая мать, рыдающая вчера вечером ему в трубку и говорящая слова поддержки. Большего ему для победы и не нужно. Антон покажет всё, на что способен. Он докажет и покажет, как сильно он сияет на самом деле. Дверь распахивается, и за ней показывается Максим, в чьем взгляде в зеркале Шастун читает ни что иное, как сочувствие. Этого только ему не хватало. — Шаст… Опубликовали списки допущенных к участию. Сердце парня замерло от того, с какой интонацией была сказана фраза. Антон даже развернулся и упёрся обеими ладонями в раковину, превозмогая боль в ладони от свежей раны. Он смотрит в глаза Максима, пытаясь отыскать ответ на свой главный вопрос, но сокомандник прерывает его попытки, произнося вслух: — Наша сборная вчера подавала протест, видимо поэтому тебе назначили допрос перед заседанием суда. Через полчаса нужно быть в Штабе, иначе ты будешь дисквалифицирован за неявку на дело о своем разбирательстве. — Блять, — бросает фигурист, поднимая голову наверх, лишь бы не разреветься от боли, злости, обиды и всего этого вместе взятого, — Ирина Владимировна знает? Загайский подходит к товарищу по команде и кладет руку на его плечо, произнося шёпотом, почти неслышно: — Тебе не стоит рассчитывать на неё на этой Олимпиаде, Шаст. Ты же знаешь её, как облупленную. К сожалению, она выбрала в любимчики не тебя. Не знаю, почему ты сменил своего юниорского тренера на Кузнецову, но это не лучшее твое решение, если не наоборот, — Максим мотает головой, обречённо вздыхая, — Стоит сказать ей «спасибо» хотя бы за то, что помогла с протестом… После завершения сезона меняй её как можно скорее, если хочешь попасть на Олимпиаду во второй раз. — Избавляешься от конкурента, Макс? Антон пренебрежительно скидывает с себя руку парня, делая шаг назад, и с вызовом смотрит на спортсмена. — Лишь даю совет, Шаст. Чтобы ты знал: на меня она тоже не ставит. Всей сборной понятно, кого она вытягивает на золото. Шастун закатывает глаза, пытаясь не рассмеяться прямо сейчас: он словно попал в какую-то санта-барбару, а не на главные соревнования в его жизни. — Я искренне надеюсь увидеть тебя на льду через шесть дней. С честными соперниками намного интереснее сражаться. Это было последним, что услышал Антон, прежде чем бросил таинственный взгляд на парня и выбежал из туалета, наспех застегивая куртку сборной.***
Антона трясет. Он в шаге от панической атаки, его тошнит, а ещё хочется лечь спать прямо здесь, в Штабе МОКа, потому что сил доказывать свою невиновность практически нет. Он потерял счет времени, что провел здесь — час или целые сутки, потому что ощущения внутри просто ужасные. Шастуну задают одни и те же вопросы разные люди, и ему кажется, что где-то на пятом переводчик, которого ему любезно предоставили, пожалел, что согласился на такую работу. Шастун смотрел на лица членов Олимпийской Комиссии и хотел одним только своим видом показать: «Я не виновен! Я должен быть на Олимпиаде! Вы ошиблись» — но единственное, о чем говорил внешний вид Антона, это о том, что он вот-вот расплачется от вопиющей несправедливости и обиды на весь состав Комиссии. Сейчас парень сидит в гордом одиночестве в просторном кабинете — допрос закончился минут семь назад, а в данный момент идёт закрытое заседание Арбитражного Суда, которое в буквальном смысле решает судьбу его карьеры. Его собственную судьбу. Антон сидит и мониторит новостные паблики в социальных сетях, которые взрываются сегодняшними новостями: «Скандал с допинг-пробами Антона Шастуна набирает обороты», «Российского фигуриста Антона Шастуна не допустили до участия в Олимпиаде», «Антон Шастун упал в глазах общественности, даже не выехав на лёд» и прочее дерьмо, на которое ещё способны журналисты, желающие нажиться на его горе. Его трагедии. Его уже списывают со счетов, не дождавшись вердикта Суда. Ему не дают и шанса на откат программ. В него потеряли веру. Его теперь презирает каждый человек, хоть что-то смыслящий в фигурном катании, ведь как это так: поехать на Олимпиаду под допингом? От этого слова Антона мутит. Кажется, за последние сутки он только его и слышит в связке со своим именем и словом «скандал». Самое обидное в этой ситуации — полное одиночество. Конечно, он понимал, что Кузнецовой не до него: у неё есть любимчик, которому она посвящает большую часть времени, а ещё у неё есть обязательства перед Федерацией. Всё таки, Олесю с Димой тоже нужно привести к золоту. На поддержку парней из команды Шастун даже не рассчитывал: они будут только рады, если его отстранят, потому что в этом случае на лёд вместо него выйдет Серёжа Шевелев, фигурист из списка запасных, у которого в арсенале нет ни одного четверного прыжка. Одиночницам вообще по боку на него — они спокойно себе катают свои программы под пристальным взглядом Вячеслава Дусмухаметова, ведущего тренера женской сборной. Своей маме Антон звонить не решается, наверняка ведь знает, что та станет переживать еще больше и причитать, что её нет рядом. Это чувство беспомощности душит. Оно отравляет веру в себя, в свои силы. Заставляет перечеркнуть то, что было наработано годами, и тонуть в своих собственных сомнениях и страхах. Устав просто так наворачивать на дрожащих ногах круги, Шастун решает повторять короткую программу в этом узком коридоре, где его оставили дожидаться вердикта. Парень хочет сосредоточиться на последовательности движений и технике прыжков, хочет воспроизвести в голове аккорды, на которые идеально ложится дорожка шагов, но ничего не выходит. Руки не слушаются, а ноги будто ватные. Ему нужен лёд. Определенно. Тогда всё точно получится. Наедине с собой и с приятным морозом катка. Он принимается делать отжимания, приседания, садится в шпагат прямо в центре коридора. Антон пытается занять себя, отвлечься от ненужных и гнетущих мыслей, поэтому по мере возможности повторяет всё то, что привык делать на ОФП. Когда тело послало сигнал в виде темноты в глазах и легкого головокружения, Шастун уселся прямо на пол, вновь открывая свою страничку в социальных сетях и залезая в комментарии под последней фотографией — она была сделала в первый из официальных семи тренировочных дней в Париже. Сегодня должен был быть шестой, который фигурист в буквальном смысле просидел на жопе ровно. Глаза непроизвольно наливаются слезами, без остановки пробегаясь по едким комментариям фанатов, хейтеров и рандомных ноунеймов.«Ты не должен участвовать в соревнованиях. Золото по праву принадлежит Максиму!»
«Если Федерация допустит твое участие в Олимпиаде и позволит взойти на пьедестал, это будет крахом для всего фигурного катания.»
«Езжай домой, шпикованный, уже опозорился. Хочется еще?»
«Да чё вы паритесь, у него всё равно слабая программа. Если он под допингом занял третье место на ЧМ, то представьте, что с ним будет на Олимпиаде без этой хуйни. Могу поспорить, он не войдет и в пятерку лидеров. »
«Позор России!»
«Вот и закончилась карьера. Поделом тебе.»
Руки сами тянутся ко рту, чтобы заглушить крик отчаяния. Антон отбрасывает телефон в сторону, скрывая голову в собственных коленях. Он плачет навзрыд, ему некого стесняться сейчас. Хотя бы потому что рядом сейчас ничтожно малое количество людей. Антон плачет, а никто так и не объявляется, чтобы сообщить о допуске на чертову Олимпиаду. Не объявляется ни через час, ни через полтора. Через два часа щеки высохли от слёз, да и вообще следов от истерики практически не осталось — выдают только покраснения глаз и потряхивание рук. Спина ужасно затекла от сидения в одном положении, и Шастун вновь принимается за прыжки: на двух, на одной ноге и так заново и по кругу. Время близится к шести часам вечера, у его соперников вечерняя тренировка в самом разгаре, а он заложником сидит в четырех стенах, не имея ни возможности, ни желания есть, существовать и продолжать эту борьбу дальше. Потому что не понимает, ради чего ему это делать. Тишину нарушает шум в конце коридора, и парень с надеждой в глазах поворачивает голову в ту сторону, надеясь наконец услышать хоть что-то и отправиться на лёд. Однако видит то, чего никак не ожидал: Олеся в маске, кепке и капюшоне, в плотно застегнутой обычной черной куртке со всех ног торопится к нему, за ней — Дима в той же самой экипировке и с очками на глазах семенит следом, явно направляясь к нему. — Антон! Хвала Марсу, ты живой! Мы принесли тебе поесть, наверняка здесь нет ни столовой, ни автоматов — эти черти питаются нашими нервами! — Шаст, мы как узнали, сразу примчали. Не то, чтобы вечерняя тренировка была бы чем-то полезным: Кузнецова опять возится со Стасом, как с родным ребёнком. Ещё чуть-чуть и грудью его начнет кормить, ей Богу! Взгляд Шастуна мечется от одной к другому, парень пытается уловить хоть какой-нибудь смысл в словах пáрников, но все они смешиваются воедино, и голова просто идёт кругом. — Зачем вы пришли? — хриплый от истерики голос прервал, казалось, бесконечную тираду Олеси о том, какой вкусный обед она ему принесла, и заставил партнеров переглянуться между собой. — Антон, совсем что-ли ёбнулся? Мы же… Иванченко грозно шикает на парня, и Дима вынужден заткнуться под убийственным взглядом девушки. — Антош, послушай, — она садится рядом с Шастуном, кладя свою ладонь на его колено, — В жизни случается дерьмо. Особенно в период ретроградного Меркурия… Но я точно знаю, что чем сильнее человек, тем больше хуйни ему придется пережить. А ты её точно всю переживёшь. Хочешь, я засуну имена всех членов Комиссии в проклинатор? Фигурист в полном непонимании смотрит на девушку, ожидая какого-либо осуждения, насмешки или недовольства, но видит в выражении лица Олеси лишь желание поддержать. — Судя по всему, это моё имя кто-то запихивает в него каждый божий день, — он вновь утыкается лбом в свои острые колени, пока ладонь Иванченко медленно гладит его по спине, вербально выражая свою помощь. Журавль садится по другую сторону от Антона, упираясь в стену, и кладет голову на плечо парню. Все трое молчат, потому что понимают: словами сейчас никто никому не поможет. Тишина — их единственный путь к сохранению здравого смысла на некоторое время. Холодный обед остается нетронутым. Через двадцать минут после прихода ребят люди начинают выходить из дальней двери в коридоре, и Шастун резко вскакивает со своего места, отчего голова идёт кругом. К нему четкой походкой направляется мужчина в костюме, которого прежде Антон видел на экране «Первого» — глава РУСАДА: — Тимур Тахирович?.. Мужчина смотрит в глаза Антону сверху вниз засчет небольшой разницы в росте и видит там отчаяние. — ВАДА и МОК подали апелляции на наше решение о твоем допуске на Олимпиаду, Антон, — парень слышит удивленный вздох Олеси, а сам ощущает, как по швам трещит собственная мечта об Олимпийской медали, — На время разбирательства тебе запрещено выходить на лёд. Если кто-то из Комитета увидит тебя, переступающего порог тренировочной арены, то ты сразу полетишь домой, я уверен. Мне жаль, Антон, но мы делаем всё возможное, чтобы это исправить. Шастун ничего не отвечает — только кивает, затуманенным взглядом смотря куда-то сквозь Батрудинова — и разворачивается, устремляясь прочь из этого проклятого здания. Олеся с Димой семенят следом, не говоря ни слова: они понимают, пусть и не в полной мере, насколько ему больно. Есть только один человек в этом мире, которому знакомо это чувство. И этот самый человек сейчас стоит на другом конце коридора, смотря парню в спину и молясь о том, чтобы эта звезда фигурного катания не потухла. Потому что этот человек точно знает, как ярко Антон способен гореть.* * *
По сети гуляют десятки, если не сотни, фотографий Антона, облаченного в чёрные очки и кепку Олеси, выходящего из Штаба центральной Комиссии. Шастун и подумать не мог, что будет столько желающих задать ему один и тот же вопрос: «Увидим ли мы Ваше выступление на этой Олимпиаде?» «Ясен хуй, увидите» — хотел ответить парень, но упорно мотал головой, повторяя такое омерзительное «без комментариев», говорящее больше, чем можно представить. На партнеров по парному катанию тоже стали косо смотреть, когда узнали, с кем они теперь водят дружбу. Где-то даже писали, что они делают это специально, чтобы обратить на себя внимание и подогреть интерес к своему выступлению. Нет же на свете человечности, конечно. Сразу по приезде в Олимпийскую деревню Дима потащил Антона в столовую, на что последний никак не отреагировал — лишь следовал за Журавлевым, вяло перебирая ногами и не произнося ничего. Со стороны казалось, что Шаст вовсе сейчас не здесь: он где-то в мыслях, утопает в воспоминаниях часовой давности и собственных страхах. Олеся на фоне в красках описывает, какое у неё красивое платье для произвольной в командном зачете, а на желание партнера взглянуть на него отвечает категоричным отказом — примета, видите ли, плохая. Единственная эмоция, которую позволяет себе сейчас Шастун, — удивление. Эта девушка сохраняла спокойствие, о котором он давно позабыл, хотя буквально послезавтра им с Димой придется выйти на Олимпийский лёд и представлять Россию в командном зачете. Иванченко мило улыбалась, когда обсуждала с партнером элементы, над которыми стоит поработать интенсивнее на завтрашней тренировке; она постила в сторис фотографии улочек Парижа, которые успела сделать по пути из Штаба. Удивительная она девушка, в целом, но не завидует Антон её будущему парню — тому ведь наверняка придется слушать астрологическую лабуду с утра до ночи. — Твоё выступление только через шесть дней, Шаст. За это время всё успеет поменяться, вот увидишь, — Журавль пододвигает к собеседнику кружку с чаем, отчего тот проливается и оставляет бледно-коричневый след на скатерти, — Всё будет хорошо. — Дима прав, — произносит невзначай Олеся, неотрывно смотря в карманное зеркальце и подкрашивая и так идеальные, по скромному мнению Антона, губы, — Приходи посмотреть на нас послезавтра, заодно отвлечешься. А то засядешь в тренажерном зале, и где нам тебя потом искать? Недоеденная тарелка с супом отодвигается Шастуном на центр стола, и он пожимает плечами, дуя на чай в кружке — тот, сука, ещё не успел остыть. — Если бы мне только разрешили выходить на лёд… Хотя бы на час в день, то я уже был бы самым счастливым человеком, — он раздраженно хмурится и говорит что-то ещё, но слова булькают в чае, — Но я приду. Обещаю. Фигурист дарит товарищам по сборной лёгкую улыбку, скрывая за ней усталость от этого ужасного дня, и сильно удивляется, когда девушка бросается ему в объятия, а её партнер легонько похлопывает того по спине: — Всё обязательно будет хорошо, мне даже не нужно делать расклад, чтобы знать это наверняка. Они в последний раз на сегодня смотрят на Антона и оставляют его в гордом одиночестве, уходя по своим номерам за заслуженный отдых. Который Шастуну до конца Олимпиады, видимо, будет только сниться. Фигурист не теряет времени зря — часы в главном холле показывают всего восемь вечера, а это значит, что он имеет полное право тренироваться ещё целых три часа. Если бы он был обычным спортсменом, то грамотно распределил бы это время между залом и катком. Но он же Антон Шастун. У него всё не так, как у людей, как однажды сказала его тренер, поэтому парень быстро переодевается в спортивный костюм и бежит наматывать круги вокруг зала. Ему это необходимо. Чувствовать приятное покалывание в мышцах, пока сидишь на шпагате и тянешь носок вперед; задыхаться от очередного круга, который пробежал, но всё равно продолжать. Антону необходимо делать эту каждодневную рутину, иначе он окончательно потеряет себя — у него итак забрали то, без чего он себя не видит. Прыгая на скакалке, Шастун сталкивается в зеркале глазами с Кузнецовой, которая тут же подзывает его к себе. И что-то подсказывает парню, что разговор будет не из приятных. — Шастун! Ты что тут делаешь?! Хочешь, чтобы вся сборная пострадала из-за тебя? Тебе запрещено тренироваться! Нет, Антон, конечно, понимал, что Ирине Владимировне нет до него никакого дела, пока на лёд выходит Шеминов и стабильно катает программы, но он надеялся, что хотя бы в этой ситуации женщина проявила хотя бы толику сострадания и понимания к нему. — Вам бы стоило хоть иногда отвлекаться от Стаса и интересоваться делами, которые касаются не только его, — зло выплевывает Шастун, изо всех сил сжимая в руках скакалку, отчего на его коже остаются следы, — В жизни не поверю, что Федерация не пыталась связаться с Вами сегодня и предъявить за отсутствие на допросе со мной. — Ты что себе позволяешь, Шастун?! Забыл, с кем разговариваешь? — тренер возмущалась только для приличия, для поддержания хоть какого-то авторитета в глазах спортсмена. На самом то деле, Антон знал наверняка, её злило всё, что бы он ни делал. А ещё такое неуважительное отношение к своей персоне, но Антон не привык льстить: она не завоевала его доверие и признание, а значит и претворяться перед ней он не намерен, — Надо было оставить тебя в юниорах. Меньше проблем было бы. — И больше шансов на победу Шеминова, да? — слова Антона пропитаны обидой и злостью, он сдерживает себя из последних сил, чтобы не сорваться окончательно и наговорить всего, что думает об этой женщине и её методах преподавания, — Можете не переживать, Ирина Владимировна, если Стаса не обыграю я, это сделает Максим. Женщина стояла, в шоке уставившись на своего подопечного и не обернувшись в сторону двери даже тогда, когда с другой её стороны послышалось ёмкое «блять» от Стаса, который запутался в собственных ногах. — Антон, у вас троих сильные программы: у кого-то короткие, у кого-то произвольные. Я не имею права выделять из вас кого-то одного… — Но всё равно делаете это! — Шаст резко бросает на пол скакалку, которая издает противно-громкий звук, рассекая воздух, — Вас не заботит судьба Олеси и Димы, которые из кожи вон лезут на тренировках, лишь бы Вы сказали им хоть что-то! Максим иногда специально срывает прыжки или недокручивает их, чтобы Вы поправили его и сказали, как нужно делать! Я весь сегодняшний день провел в Штабе, где РУСАДА решала вопрос о моём допуске на Олимпиаду! Но Вы, конечно же, всего этого не знаете, потому что какого-то хуя тратите всё своё время на Шеминова! — несмотря на юный возраст, Антон был чуть выше Кузнецовой, что позволило ему наклониться к тренеру и ядовитым шепотом произнёти, глядя прямо ей в глаза, — Не удивляйтесь, если после этого сезона Вы потеряете самых талантливых фигуристов и своё место в тренерском составе. Парень выходит из зала, не обращая внимания ни на Кузнецову, ни на Стаса, бегущего в свой номер со всех ног. Антону сейчас вообще ни до кого нет дела — лишь бы не трогали, лишь бы не напоминали о том, в какой ситуации он находится, лишь бы не делали больно своими словами. Он посильнее закутывается в лёгкую куртку с эмблемами сборной и Олимпийских игр и выходит на улицу, глубоко вдыхая свежий ночной воздух. В голове Шастуна крутится куча мыслей, и он не знает, за какую из них зацепиться. Да и не хочет, если честно. Ему бы сейчас просто выйти на лёд и прыгать без остановки, катать свои программы, зная, что он выкладывается на максимум. Отчаяние накатывает внезапно, а чувство безысходности и непонимания того, что делать дальше, душит, перекрывает кислород. Антону действительно страшно. Ему всего шестнадцать, ему бы гулять после школьных уроков допоздна, пропадать на тусовках с людьми, которых он впервые видит, но нет — есть нечто, что заставило его однажды отказаться от всей этой подростковой повседневности. Любовь Шаста к фигурному катанию вообще, кажется, лишила его многого: стойкой психики, нормального сна и детства. Но Антон думал, что эта игра стóит свеч, пока есть, ради чего сражаться. Он всю жизнь грезил об Олимпийском золоте, мечтал выйти именно на этот лёд, а в итоге… В итоге он вынужден томиться в неведении и молиться о допуске. — Не лучшая погода для прогулки в таком виде, Антон. Из мыслей парня вырывает знакомый голос, и он хмурится, скрещивая руки на груди. Арсений не подходит слишком близко — держит дистанцию — и смотрит пристально, словно знает, что творится в голове у фигуриста. — Вы меня преследуете, Арсений. Зачем? Попов хмыкает и устремляет свой взгляд наверх, прямо к звездам. Антон смотрит на его профиль и понимает, что этот человек ни капельки не изменился с момента своего участия в Олимпиаде четыре года назад. Разве что щетины стало чуть больше, а скулы стали более рельефными. Неизменным остался блеск в глазах Арсения, и Антон искренне не понимает, что он забыл на Играх — ведь здесь всё должно напоминать ему о неудаче, которую тот потерпел. — Звёзды светят даже в пасмурную погоду, Антон. Просто не все люди помнят об этом, — он поворачивает голову, и его глаза сталкиваются с изумрудными, в которых количество боли прямо пропорционально количеству боли в его сердце, — Я всё ещё придерживаюсь мнения, что тебе нужно сняться с Олимпиады. — Я не выйду на этот чёртов лёд, только если умру, — Шастун тыкает пальцем в грудь Арсению, наступая на того шаг за шагом, пока мужчина не упирается спиной в холодный бетон здания, — Мы с Вами не похожи, Арсений. Не нужно проецировать Вашу судьбу на мою… — Я этого и не делаю, Антон, — Арсений выше. Арсений старше и сильнее, но он терпит нападки парня, потому что тот имеет полное на это право в сложившихся обстоятельствах, — Но ты, кажется, не осознаешь всю серьезность ситуации. Даже если РУСУДА допустит тебя до соревнований, ИСУ не потерпит нарушителя в числе чемпионов. Тебя наверняка лишат права на медаль, и это не самое худшее, что случится, поверь мне. — Что может быть хуже лишения медали? — хмыкает Антон, словно Арсений сказал какую-то глупость. — А ты загляни в комментарии и увидишь. Пресса уничтожит тебя, Антон. Снимись с Игр, пока не лишился самого главного. Мужчина обходит Антона, пока тот стоит на месте и обдумывает услышанное только что. Арсений успевает открыть дверь в корпус для участников, когда слышит вопрос парня, сквозящий… неуверенностью? — Что же это: самое главное? Арсений оборачивается только на мгновение, бросает мимолетный взгляд на Шастуна и довольно тихо отвечает: — Ты сам. И скрывается за дверью, оставляя фигуриста в раздумьях. Потому что он услышал.* * *
На часах полночь, когда в дверь раздается громкий стук, от которого Антон точно проснулся бы, если бы спал. Ему не давали покоя слова Арсения, и это навевало чувство раздражения к этому человеку. А сейчас он стоит прямо перед ним и, ничего не объясняя, толкает ничего не понимающего фигуриста внутрь номера, включая свет и выискивая что-то глазами. — Арсений, какого хуя?! Антон в одних только шортах стоит в центре комнаты, не находя нужных (цензурных) слов, чтобы в полной мере описать все свои чувства в данный момент времени. — В Штабе сейчас идут разбирательства, и если для тебя так важно выйти на лёд на этих Играх, то советую не стоять истуканом, а наконец начать одеваться, — парень кое-как ловит летящие в него джинсы и пялится на них, словно впервые видит, — Шастун, блять, живее! — А Вам то это откуда известно? Неужели третьим глазом увидели? — язвит Антон, прыгая на одной ноге и пытаясь вдеть другую в штанину. — Это по части Иванченко, меня же в известность поставила Зоя. И я, если честно, не хочу знать, как она об этом узнала. Арсений дожидается, когда фигурист зашнуровывает кроссовки, и хватает его за локоть, буквально таща за собой из номера. По дороге до Штаба оба молчали: Арсений, потому что понимал нежелание Шастуна разговаривать с ним, а Антон, потому что очень сильно хотел спать и так же сильно не хотел даже смотреть в сторону мужчины. Ночь была тихой и спокойной, в противовес состоянию Антона — сейчас решается его судьба, и какого-то хера этот момент с ним разделяет Арсений. Которому, по сути, вообще должно быть всё равно на него. Но вот он: рядом, сидит у противоположного окна на заднем сидении и разглядывает улицы Парижа, будто и правда что-то видит в этой темноте. Антон всё ещё злится на этого человека, он Арсения не понимает, но точно знает, что должен будет отплатить ему за всё то, что он сейчас делает. За то, что видит его свет даже сквозь тучи. В своих размышлениях Шастун не замечает, как такси тормозит у здания и как Арсений что-то по-английски говорит водителю. Парень на ватных ногах наступает на землю и старается держать лицо, хотя готов прямо сейчас разреветься от незнания того, что его ждёт за тяжелыми дверьми Штаба. Внезапная поддержка сама находит его в виде лёгкого касания Арсения к его спине, которое не торопило и ни к чему не призывала. — Батрудинов ещё здесь. Его машина на парковке, значит у тебя есть все шансы, — лицо Попова не выражает совсем ничего. Разве что мешки под глазами так и кричат о недосыпе этого человека, но, во-первых, это меньшая из его проблем, а, во-вторых, у Шастуна они выражены куда сильнее, — За тебя ручаются многие, Антон. Дусмухамедов уже дал комментарий в твою защиту, как и многие другие люди из фигурки. Обращение Тимура Тахировича транслировали сегодня по «Первому»… — Что он сказал? — Правду, конечно, — хмыкает Арсений и тяжело вздыхает, — Но он действительно делает всё возможное, чтобы реабилитировать тебя… Антон этого не видит, но чувствует так ярко, как никогда ещё ничего не ощущал: обиду. Попову больно и обидно, потому что четыре года назад за него не заступился никто. И как бы сильно Арсений не раздражал фигуриста, в первую очередь он — человек, который заслуживает сострадания и восхищения. Потому что то, что пришлось пережить Попову, стерпит не каждый. Шастун только открывает рот, чтобы сказать хоть какие-нибудь слова поддержки, как мужчина перебивает его и направляется внутрь: — Пойдем, пока здесь не оказалась целая толпа журналистов. Если узнала Яровицына, значит узнают и другие. Дальнейший путь вновь проходит в тишине: они идут по уже знакомым Антону коридорам, едут в лифте, даже не смотря друг на друга, и наконец поднимаются на нужный им этаж. Как только двери разъезжаются в стороны, они видят перед собой ни кто иного, как Батрудинова, который тут же поспешил встретить их. — Антон! Через десять минут закончится перерыв, так что ты вовремя! — мужчина пожал Шастуну руку и перевел взгляд на Арсения, который стоял поодаль от юного фигуриста, — Арсений? Не ожидал тебя здесь увидеть. — Я подумал, что Антон не должен быть один в такой момент, Тимур Тахирович. Антон наблюдает, как эти двое обмениваются кивками головы и смотрят при этом друг на друга так ядовито, что ему становится тошно от всего этого лицемерия. Он всеми фибрами души ощущает злость Арсения и омерзение Батрудинова, но думать об этом он будет позже. Сейчас его ожидает очередной допрос, в присутствии уже бóльшего количества человек, и от одной этой мысли у него начинают дрожать коленки. Прямо как при заходе на четверной аксель. — Я попрошу подождать здесь, Антон. Тебя пригласят, когда потребуется. Мужчина дожидается кивка от Шастуна, смотрит нечитаемым взглядом на Арсения и скрывается за поворотом вместе с женщиной, переключаясь на разговор на английском языке. Антон садится на кожаный диван, держа дистанцию от мужчины и тяжело дыша. У него закрываются глаза, руки немного потряхивает, но он запрещает себе засыпать и нервничать раньше времени. Ему нельзя расслабляться, только не сейчас. Сейчас Антон должен быть сильным хотя бы ради себя самого. Рука тянется за телефоном, что спрятан в заднем кармане джинс, а пальцы сами заходят в браузер и нажимают на сводку спортивных новостей. Зелёные глаза пробегаются по заголовкам: один хуже другого. «Антон Шастун отстранен от участия в личном зачёте»«Возможностей много, шансов ноль: выйдет ли на Олимпийский лёд Антон Шастун?»
«МОК заявил, что скандал вокруг допинг-проб Шастуна близится к завершению»«Скандал вокруг Антона Шастуна — удачный пиар-ход или устранение конкурента?»
— Не нужно, — будто сквозь вату слышит Шастун и чувствует, как телефон исчезает из его рук, — Побереги нервы для пресс-конференций. Если ты, конечно, захочешь на них появиться. Антон знает, что Попов прав. Знает, что ему и правда не нужно было этого делать, но как ещё убедиться в том, что за него есть, кому заступиться? Он понятия не имеет, что в данную секунду происходит на другом конце этажа и к чему приведут споры самых влиятельных людей в фигурке. А ещё он не знает… — А есть ли смысл? — Арсений поражено смотрит на этого мальчика и видит, как по его лицу стекают слёзы. И в этих слезах он видит отражение сломанной души Антона, — За меня же заступаются, только потому что это вредит сборной и приковывает ненужное внимание. На меня изначально никто не ставил из Федерации. Я в жизни не поверю, что они так резко поменяли своё мнение! Я грезил об Олимпиаде с шести лет, но я и подумать не мог, что приеду сюда без возможности выходить на лёд и тренироваться наравне с другими участникам соревнований! Я сижу сейчас в этом ёбаном Штабе, хотя должен отсыпаться перед утренней тренировкой, и не вижу смысла в том, чтобы… — Антон, послушай! — Арсений пододвигается ближе к парнишке, буквально соприкасается с ним коленкой, и приобнимает рукой за спину, слегка поглаживая, — Ты прав, ощущения от Игр должны быть не такими, как у тебя. Ты прав, что Федерация не ставит на тебя, и я… знаю, как это обидно, но, с другой стороны, — мужчина замолкает, подбирая нужные слова, чтобы успокоить этого сломанного фигуриста, — Это же отличная возможность показать, на что ты способен, разве нет? Показать, что они ошиблись на твой счет. Только вчера ты убеждал меня в том, что выйдешь на лёд и откатаешь свои программы так, как не катает никто. Где твоя самоуверенность сейчас? Антон, вытирая тыльной стороной ладони дорожки слёз со своих щёк, смотрит Арсению прямо в глаза и мотает головой. — Почему Вам не всё равно? Зачем носитесь со мной, как с ребёнком? — Потому что я знаю, на какую боль способно равнодушие. А ещё знаю, что способен сотворить с человеком чрезвычайно сильный интерес со стороны. Никто не заслуживает такого, — Шастун вновь поражается этому человеку, а в момент, когда Попов мягко и так по-родному улыбается ему, он думает, что теперь видел в своей жизни всё, — Тем более такой ребёнок, как ты. — Мне уже шестнадцать, вообще то, — обиженно пробубнил парень, хмуря брови и шмыгая носом. — Тебе всего шестнадцать, Антон. Юноша молчит где-то около минуты, упираясь ладонями в свои коленки, а потом грустно ухмыляется, вновь смотря на Арсения. — Вы выиграли золото в шестнадцать. — И проиграл в двадцать. Сила фигуриста измеряется не в количестве золотых медалей, Антон, а в количестве тех испытаний, что он смог преодолеть, в первую очередь, внутри себя самого. Мужчина легонько хлопает Шаста по спине и встает со своего места, когда слышит стук каблуков, приближающийся к ним. Та самая женщина, с которой ушел Батрудинов, сейчас шла прямиком к Антону. На ломаном русском она пригласила его пройти за ней, и парень, на мгновение взглянув на Попова и прочитав по губам того короткое «Удачи», засеменил следом, пытаясь привести лицо в более менее божеский вид. Идя по длинному коридору, фигурист погружается в свои мысли, вновь и вновь возвращаясь к тем заголовкам из Интернета. Он уверен, это лишь малая часть того дерьма, что о нём пишут. Отрезвляет же фигуриста звонко захлопнувшаяся за ним дверь и несколько пар глаз, устремленных прямо на него. Шастуна опять начинает трясти: он стоит лицом к лицу с людьми, вершившими его судьбу. Антону никогда не было так страшно за свою жизнь, как в этот момент. Он ломал кости на тренировках, получал серьезные травмы позвоночника, из-за которых его жизнь могла навсегда закончиться, но именно сейчас его сковывал дикий страх. Помещение, куда его привели, напоминало обычную переговорную, если бы не флаги Олимпийского комитета и Союза Конькобежцев на двух противоположных стенах. Антон не знает, сколько уже сидит здесь и слушает английскую речь. Наверняка, все эти люди сейчас спорят о про праве участвовать в Олимпиаде, Шасту даже переводчик не нужен, чтобы понять суть разговора, счет которого уже перевалил за несколько часов. Он изо всех сил сдерживает зевание, поскольку не хочет выглядеть слабым в глазах членов Комитета и Суда. Наконец, Антон замечает, как Генеральный секретарь Спортивного арбитражного суда (так написано на табличке перед ним) кивает Батрудинову, и тот начинает говорить, обращаясь уже к парню: — Как ты знаешь, уже… можно сказать, завтра начинается командный этап соревнований. Это значит, что фигуристы из разных стран уже завтра начинают бороться за свои медали, — Тимур Тахирович сидит прямо, сцепив руки в замок, и смотрит на Шастуна так, словно сожалеет о чём-то, — Через пять дней, не считая сегодняшнего, будет непосредственно твой этап соревнований. К этому времени твои новые допинг-пробы, если бы ты сдал их сегодня, не были бы готовы, а ты бы не успел подготовить линию защиты. Во внимание Спортивного арбитража так же принят тот факт, что ты еще не совершеннолетний, а значит к тебе будут применяться более мягкие санкции как к «защищенному лицу»… Антон стоит под прицелом стольких пар глаз, слушает, что излагает ему действующий глава РУСАДА, и ему кажется, что земля вот-вот уйдет у него из-под ног. Так много лишних слов, лишних людей — сплошная показуха ради того, чтобы показать: им не всё равно. И Шастун знает, что это наглая ложь, поэтому так же нагло перебивает Батрудинова — терять ему уже нечего — и задаёт один единственный вопрос: — Я допущен к участию? На минуту мужчина замолкает, пока остальные люди переглядываются друг с другом, слушая своих переводчиков, а потом взрываются удивленными охами. — Есть ряд условий, которые Вы, Антон, не можете игнорировать, — в диалог вступает заместитель главы РУСАДА, Юлия Ахмедова, и встает со своего места, медленно подходя к Антону, — На всех Ваших тренировках на льду будут присутствовать независимые эксперты, а так же СМИ и другие желающие, имеющие пропуска на арену. — Это первое условие. Второе: сейчас дело о Вашей допинг-пробе будет считаться закрытым, но в случае, если Вы займете место на пьедестале, оно возобновится. — То есть, — фигурист поднимает ладонь в воздух, останавливая речь Тимура Тахировича под очередные удивлённые взгляды его коллег, — Я не получу свою медаль, даже если выиграю бронзу? — Награждение попросту отменят, Антон. Для всех чемпионов в мужском одиночном катании, — Ахмедова встает напротив него со скрещенными на груди руками и с вызовом смотрит на парня, — Но у Вас никто не отменяет право добровольно сняться с прокатов, если Вас не устраивают данные условия. Где-то на периферии разума набатом стучит совет Арсения, который призывал отказаться от участия. А потом Антон вспоминает его же слова, которые Попов произнёс тридцатью минутами ранее в том самом холле. Вспоминает, и самоуверенность вспыхивает в его глазах, которыми он смотрит прямо на зама РУСАДА. Он будет участвовать. Он выйдет на Олимпийский лёд и представит свою страну. — Я согласен на такие условия. Батрудинов кивает, а за ним и остальные члены Комиссии после того, как переводчики сообщили им всю суть происходящего. Антон же вылетает из помещения с громко стучащим сердцем и дрожащими губами, которые закусывает до крови — лишь бы не проронить ни одной слезинки сейчас. Он мчится в холл со всех ног, но это выходит у него непроизвольно: сам того не зная, Шастун торопился к единственному в Париже человеку, которому на самом деле было не все равно. Арсений сидел на том самом диване, дергая коленом, однако вскочил, когда в поле его зрения показался юноша. Увидев выражение его лица, Попов нахмурился и медленно подошел к парню, кладя свои руки на его плечи. — Они не могли тебя не допустить. Иначе ты бы не провел там целых пять часов. Антон отрицательно мотает головой, часто кивая и смотря наверх, делает глубокий вдох в попытке выровнять дыхание, и начинает пересказывать случившееся в том злосчастном помещении. — Допустили, но… Мои тренировки теперь доступны любому желающему, у кого есть пропуск на арену, и… — парень всхлипывает, обнимая себя обеими руками, — Вы были правы. Они лишили меня права на медаль. Арсений больше не слушает: вместо этого он прижимает мальчика к своей груди, гладя того по спине. Он не знает, что сказать — любые слова сейчас меркнут на фоне той боли, которую ощущает Антон. Да и кто Попов такой, чтобы забирать её? Никто, но, почему-то, всё равно тихо говорит парню на ухо успокаивающие слова, пока тот тихо роняет горькие слёзы на пальто мужчины, сдерживая в себе крик отчаяния.* * *
Антон чувствует нарастающую в груди панику, когда видит огромное число вспышек и микрофонов в холле Штаба на первом этаже. Он только начал отпускать ситуацию, как его снова хотят погрузить в это дерьмо с головой. — Ты не обязан отвечать на их вопросы, Антон. Арсений смотрит на Шастуна и видит себя четыре года назад, в памяти мужчины всплывают картинки из прошлого, до боли похожие на то, что творится сейчас с Антоном. От этого у Попова сжимается сердце, а желание спасти хотя бы чужую карьеру растет в геометрической прогрессии. — Даже слышать их уже противно… Откуда их здесь так много? Ранняя рань, половина шестого, нормальные люди спать должны! — Это журналисты, Антон. Не забывай, что они к числу нормальных не относятся, — легкая улыбка трогает губы Арсения, и тому совершенно не стыдно за попытку поднять настроение парню хотя бы таким образом. — Что, даже Яровицына? — не язвит — подкалывает Антон, скорее измучено, чем радостно. — Она вообще сумасшедшая. Ты видел её прическу? Так долго гонялась за тобой, чтобы взять интервью, что в итоге поседела. Антон поднимает один только уголок губ и устало выдыхает, понимая, что бесконечно от журналистов он прятаться не может — рано или поздно свои комментарии дать нужно будет, и лучше он сделает это сейчас. — Если они меня разорвут, я завещаю свои коньки маме. И только попробуйте похоронить меня в куртке сборной — я восстану из мертвых и утащу Вас за собой, — Шаст напыщенно грозно читает свой наказ мужчине, щуря глаза. Ему бы улыбнуться, чтобы скрыть за этой улыбкой весь тот спектр эмоций, которые он сейчас испытывает, да вот только сил уже нет — ни на улыбку, ни на то, чтобы выйти на лёд снова. — Не разорвут, Антон. Там Зоя в числе первых, она пока не возьмет у тебя интервью, сама кого хочешь загрызет. — Поверю Вам на слово. Шастун резко выдыхает, словно собирается выезжать на лёд, и выходит в холл. На него сразу обрушивается тонна вопросов, причем на разных языках: от родного русского до совсем уж непонятного китайского. Парень еле отыскивает в толпе Зою — вспышки камер заставляют глаза слезиться — и прислушивается именно к её вопросам, вставая напротив стенда с логотипом Олимпиады. — Антон, Вы выйдете на Олимпийский лёд? Вспышки прекратились: теперь все репортеры были заняты съемкой и записью всех слов, сказанных Антоном. — Да, я буду катать свои программы на этой Олимпиаде. Стоило фигуристу подтвердить своё участие, как журналисты ринулись в бой за право задать новый вопрос, однако он уже сделал свой выбор, встав четко напротив «Первого» микрофона. — В МОК уже заявили, что если Вы займете место на пьедестале, то церемонии награждения не будет. Зачем же тогда выходить на лёд? Сердце Антона пропустило удар, а в горле застрял ком. Он метался глазами от одного незнакомого лица к другому, пытаясь найти в себе силу духа и ответить на этот вопрос. — Эти дни для меня были очень сложными… Уже не хватает эмоций, — парень чувствует: еще одно слово, и глаза тут же заслезятся, поэтому он замолкает на некоторое время, наклоняя голову вправо, — То есть, я радуюсь, но эмоционально я сильно устал… Я рад находиться на Олимпийских играх, представлять свою страну. Я здесь в первую очередь ради этого, а не ради медали. Антон смотрит только на Зою, слушает только её, потому что именно ей он, почему то, доверяет больше остальных. Арсений не водил бы с ней дружбу, будь она бестактной журналисткой. — Сколько времени длилось сегодняшнее слушание по Вашему дело? — Я провел здесь около пяти часов без перерыва. Просто сидел, наблюдал… — и засыпал от скуки и показушности всего мероприятия, однако этот комментарий никогда не будет озвучен, — Это было сложно очень, но, видимо, это один из этапов, который мне было суждено пройти. Парень улавливает движение на заднем плане и видит Арсения, жестом показывающего уходить. И Антон слушается, бросая репортерам, словно невзначай, «на этом всё», и торопится к выходу из здания, пока журналисты из других изданий и регионов кричат ему в спину не совсем корректные вопросы, от которых начинает тошнить. Сев в очередное такси, фигурист первым делом достает телефон и набирает номер, пожалуй, единственного человека, с кем ему действительно сейчас хочется поговорить. — Тош? Мальчик мой, доброе утро! — голос матери сквозит беспокойством и напыщенной бодростью, но она пытается не выдавать себя. Антон, конечно же, это чувствует и вновь поднимает глаза наверх, — Как дела? Какие новости? — Мам… — он придает голосу радости, натягивает на лицо улыбку, словно женщина сейчас рядом и смотрит на него, — Я буду участвовать. Ты увидишь своего сына на Олимпиаде. Майя Олеговна, кажется, расплакалась от этой новости — Арсений слышал этот разговор только со стороны Антона, и ему стало неловко от того, что он стал свидетелем этой сцены. Скорее всего, думает Попов, парня сейчас явно не беспокоят лишние уши, слушающие этот семейный разговор. Он выводит незамысловатые и хаотичные линии пальцем на запотевшем окне, пока не ловит в нём пристальный взгляд голубых глаз. — И я тебя люблю, мам. Будет время, и я сразу тебе наберу. Антон отключает звонок и закрывает обеими ладонями лицо — скрывает гримасу боли, хотя, казалось бы, перед кем? — Почему «Орион»? — внезапно спрашивает, ставя мужчину в ступор. Переводит тему — догадывается Арсений и пожимает плечами, отвечая: — Первое, что пришло в голову, когда увидел твой прокат несколько лет назад. Подумал, что имя этой звезды подходит именно тебе. Юноша бегает глазами по лицу Попова, ищет хоть намёк на подвох или ложь, но всё тщетно. Это был самый честный ответ Арсения за последние несколько лет. — И с чего Вы взяли, что я перейду к Вам? Какой у Вас может быть опыт, если Вы сами завершили карьеру только четыре года назад? — Жизненный, Антон, — тон Арсения поучительный, но мягкий, будто он разговаривает с маленьким ребёнком, а не подростком, — А ответ на свой первый вопрос ты получил ещё в нашу первую встречу, но сейчас время подумать о кое-чём другом. — Например? — часто моргает Шастун, явно не понимая, на что намекает его собеседник. — О предстоящей тренировке после бессонной ночи, звезда моя.