Готка в гопницу влюбилась, жизнь с откоса покатилась…

      – Ну, где твои нары? – оценивающе вопросила Перо, входя в новую для нее «хату». Даша давно научилась понимать ее иронию, схожую со своей:       – А садись, где не западло! – И сама уронила полноватый зад на кровать, отбросила черные тапки, стянула тонкие черные носки, и призывно заболтала ногами, приглашая любимую разделить с ней уют черной простыни.       За дверью раздался закадровый гогот, перекрываемый забористым ржанием Жени над очередной дебильной хохмой Затычек.       Мэнсон, Филс, Вилле Вало, лысый Ёхан Эдлунд и прочие готические вампиры косились со смежных стен на Полину подозрительно. За пять лет они только начали привыкать к инородному смугло-тощему телу в инородных розовых шмотках (причем даже не эмо!), как им подсовывали какую-то гопницу…       – Блядь, не садись, а присаживайся, сколько раз говорить! – прикрикнула гопница, впитавшая от корешей суеверный страх мест не столь отдаленных, выражающийся в табуировании слов, нормальных для человека, не замаранного философией АУЕ.       – А ты не ори на меня в моей хате! И маты не гни! Какая я тебе блядь! Сама ж знаешь, на зоне за это отвечают строго!       – Типун тебе на язык, тьфу-тьфу! – дочь улицы обернулась и плюнула в фиксатую рожу Мэрлина Мэнсона, похожего на черного петуха индонезийской породы ayam cemani, о коей врут туристам, что у той черны кости, мясо и кровь.       Перо не спешила ни садиться, ни присаживаться, а стояла за шаг от порога, шевеля пальцами босых ног (шлёпки скинула в прихожей), будто мялась, не получив в камере «прописки», или «стремалась» входить в «петушиную хату», в которой обе стены были увешаны минетчиками, причем, к ее сожалению, не за шею, а одна половина была и вовсе шкварно-розовая.       – И не харкай в мои постеры! Плюй вон лучше в Машкиного Лазаря, он всё равно петух! И ваще, сама ж меня учила, что в хате кто плюют, тех петушат!       – В этого петушару тоже плюнуть не западло! – тыча в Мэнсона, гопница злилась, что ее учит понятиям такая же черноротая, как Мэнсон, нефорша, которую по этим же понятиям не грех было «опустить»… – Коцаная Шлёмка! – вспомнила она в мыслях зоновское «погоняло», которым назвала Дарью в первый учебный день, и которое, по ее мнению, подошло бы этой обвешанной цепями черногубой клоунессе больше, чем лихое и дерзкое «Тарантул»…       – Это кто еще тут петух? За Мэнсона ответишь! – Даша, в свою очередь, злилась, когда задевали ее кумиров. Этого она даже Жене не спускала, а ведь та была куда сильнее… Любовь к кумирам пересиливала страх перед силой. Настоящая любовь всегда сильнее страха…       – Не, ну а чё, позыбай на заточ! Ему ж только на параше кричать «Занято!» Это ж, блядь, кочегар параши! – гопница, не читающая книг, прекрасно видела сущность тезки серийного убийцы и пин-ап-актриски, живописавшего в своей автобиографической книжонке, как он с полными кокаина ноздрями пробовал на вкус чужие мужские выступающие части тела.       – А это чё? – ткнула она в писклявого сексуально озабоченного Дани Филса, пьющего «кровь». Это ж чушок-вампир!       – Ты чё, хочешь сказать, что они все петухи?! – выпучив по-бычьи глаза, указала Даша большим пальцем на иконостас позади себя.       И вдруг ее застигло осознание правоты любимой девушки. Готовая было к ссоре – первой между ними с первого сентября, – она внезапно осеклась, и после недолгой паузы печально спросила:       – Ну, а Машкина кровать тебе как, вкатывает? Ты только на нее не садись, пожалуйста, Машка вонять будет…       – Та на такую розовую поебень и падать в падлу! – харкнула презрительно гопотесса, смачно пожевала комок слизи, подгоняя языком к губам, и только собралась густо плюнуть, как вспомнила, что находится не в «петушиной хате», а дома у любимой девушки. Пошевелила пальцами босых ног, сглотнула комок, как кисель, хищно облизнулась, провела большим пальцем по углу рта, нагловато глядя в огромные серые глаза. Хозяйка которых и моргнуть ими не успела, как босоногая Полина Чернова с грацией черной пантеры запрыгнула к ней на черную простыню, и заглянула в серые глаза еще ближе. Даша ощутила бабочек в животе от сцены с несостоявшимся плевком, втянутым в его создательницу. Тарантулу захотелось очутиться, как в паучьем гнезде, в коконе из слизи, созданном Полиной, быть обмазанной густой слизью с голых пяток до макушки, собирать эту податливую, но обволакивающую, субстанцию пальцами со своей кожи, и размазывать по коже девушки… Которая, будто читая Дашины мысли (не в первый раз!), наклонилась и лизнула ядовитого Тарантула в щеку. Бабочки в животе Дарьи выросли в рой мексиканских летучих мышей, вылетающих сотнями из пещеры таким же пригожим вечером на ночную охоту… Бессмертная Даша, как настоящая вампирша, тоже ощущала себя летучей мышью (а вовсе не противным, мерзким трантулом – прозвище это дал ей циник Паук, искренне считая его крутым, а не нудно-бабушкино-зоологическим), вот и радовалась вольной стае собственных сестер в своем полноватом животе…       – По-оль… – сквозь туман искала в себе силы сопротивляться горячему облаку дурмана Даша. – Спалимся… Стрёмно… – И сама неудержимо лезла толстоватыми пальцами в копну Полиных коротко стриженных волос.       – Не ссы. Ты ж с Махой тут всю жизнь чалишься, как на пожизненном без права на амнистию, ну и чё, на постое вас палили? – нагло смотрела Полли в серые глаза, отражавшие ее всю, обволакивала, тянула за собой на дно теплого мутного водоема… Выныривать Даше не хотелось…       – Та не, вроде…       – Ссышь, а давай тут блатхату замутим! Выкинем к ебеням эту розовую поебень, будет притон ништяковый! Мелких твоих сплавим! А? Ну!       Увидев выпученные Дашины глаза, Полина обрадовалась, что Дашонок перед ней всё еще ребенок, которого можно легко разыграть, а вовсе не «понтовый» Тарантул, исполненный брутального пафоса. Даша зря думала, что гопница перед ней, хитрой «продуманной» нефоршей, как на ладони…       – Та не ссы, ёба!.. Ссышь, зая, а ты с Машкой пробовала? – соскочила доминаторша Перо на другую тему.       – Чё пробовала? – Даша догадывалась, но уточняла, чтобы не было непоняток, за которые пришлось бы отвечать по всей строгости.       – Ну, как мы с тобой щас…       – Та не… – замялась, потупилась, будто врала. А Полина палила прямо в серые глаза, как следачка, прямолинейная, получающая свое, бесстыжая, резкая, терпкая, соленая, босая. Дашка вдруг осознала то, что годами не могла сформулировать, даже шарахалась от этой мысли: что ей, несмотря на постоянно выражаемое презрение к старшей сестре, давно нравилась Маша. Длинное змеиное тело, лишенное даже грамма жира, невероятная шея с выступающими жилами, смуглая тропическо-цыганская кожа с рябинами на лице, как у нее самой, дерзкие босые ступни, зеленые глаза, то глупые, будто принадлежащие сестре голубоглазой Барби, то дьявольски хитрые, то с похотливым огоньком…       «Лежа в постели с одной, представлять другую – это нормально?» – задалась Даша вопросом, ничуть не задаваясь другим – нормально ли лежать в постели именно с одной, а не с одним…       От внутреннего морализаторства ее отвлекла Полина, покусывая мочку, отысканную, будто добыча Багирой в джунглях, в зарослях черных волос…