1993-94-е годы
– Ну и почему так долго не хотели исполнять свой долг перед Отечеством? – майор в покосившейся фуражке вперился в Турбо холодным взглядом. Валера лениво ухмыльнулся: – Некогда было. Да и вообще у твоей Родины я ничего не занимал. Комиссия тем временем перебирала личное дело призывника. – Крепкий паренек. Спортсмен, за бандитизм в свое время привлекался, но не осудили. Вот куда такого? – Давай ко мне, в ВДВ. Мы сейчас новый полк под Нижним собираем. – Да куда тебе такой нужен? Вон сколько хороших деревенских, а этот... В стройбате ему место! – Нужен. Такой не сбежит никуда. Не трус он. Когда нечего терять – нечего и бояться. Всё в этой жизни в свои двадцать четыре года Валерий Туркин уже потерял. – Итак, салаги! Запоминаем два правила! Правило номер один: дед всегда прав. Правило номер два: если дед неправ – смотри правило один. Там, на гражданке, вы девок щупали, за юбку мамкину держались, а здесь полтора года на автомат подрочить придется. Здесь я для вас царь и бог. Я! Старший сержант ВДВ, дед Российской армии, Архипов Андрей Кириллович. У кого есть деньги, сигареты – просьба оставить у меня на хранение. Вам они пока по сроку службы не положены. Карманы на общак! Турбо с каменным выражением лица наблюдал, как пацаны в строю расчехляются, а сержант, довольно ухмыляясь, двигается в его сторону. Поравнялся и кивнул подбородком: – Теперь ты. – У меня нет ничего. Три недели Туркин постигал в учебке нехитрые премудрости воинской жизни. Чеканил строевой плац в сапогах на размер больше, учился мотать похожие на обрывки туалетной бумаги портянки, застилать по натянутой леске кровать, в общем все, что положено знать молодому бойцу великой Красной Армии. И вот когда курс его был нацелен на боевые части, прапорщик, передавая его группу наряду по КПП, обрадовал на прощание: – Ну вы тут и повеситесь, духи. Изнуряющие марш-броски, полевые тактические занятия, огневая подготовка, ночные стрельбы, занятия борьбой и рукопашным боем в спортзале – все это не сильно изматывало Турбо. Ко всему этому он привык в той жизни. Он научился терпеть и сжимать зубы. Казалось, волк внутри него был укрощен. Дисциплина – это порядок. Но старший сержант Гуляев – это была отдельная песня. Гуляев всех тех, кто по тем или иным причинам вовремя не пошел служить, люто ненавидел, тем более городских. В тот день он сидел в каптерке со своими корешами-дедами, нажирался спиртом, который раздобыл на отобранные у духов деньги. Трёп ни о чем – будем пить и плясать, будем девок ласкать, будем службу свою вспоминать. Спирт исчезал, сигареты таяли... – Дневальный! – Гуляев высунул рожу из каптерки и пробасил в глухой коридор: – Дневальный, бля! В сортир сгоняй, глянь, кто там дымит. Понял? Сиги отнять и нам принести! Через три минуты дневальный, почесывая нервно затылок, пришел с отчетом: – Там этот, новенький, ну, Туркин, вроде... Короче, курит, но отдавать отказался. Послал еще... скотина. Гуляев, опрокинув в себя остатки спирта для храбрости, шмыгнул носом и поднялся с табуретки: – Ну сейчас его посылашку с корнем и вырвем. Айда, пацаны. Турбо привычно хрустнул костяшками, когда увидел перед собой четырех дедов. Усмехаясь и предвкушая ночной аттракцион, они от бедра шагнули в умывальник. Гуляев вышагивал особенно гордо и пьяно, кусая губы, буравя стеклянными глазами Валеру. – Че, баклан, крысятничаем? Пацанам нормальным курить нечего, аж уши пухнут, а он тут в одиночку травится. А знаешь, че с крысами делают? Его пальцы вцепились и смяли майку Туркина. И тут впервые за двадцать два года лицо сержанта, явно не обремененное интеллектом, исказила гримаса животного страха. В его стеклянные глаза смотрели холодные суженные глаза Волка-человека, готового за свое порвать на куски, наглого и уверенного в своей правоте. – Клешню опусти, – в голосе Турбо – чистый лед, который обжигает. – Или через три секунды я воткну ее тебе в кадык. – Ты на кого, сука, рот раскрываешь? Нюх потерял? Скалишься? – стараясь оправдаться перед своим страхом и друзьями, проорал ему в лицо Гуляев. – На тебя, мразь злоебучая, – прозвучало в ответ. И Турбо сдержал свое слово – ударил. Волчонок проснулся. В его движениях не было никакой тактики боя. Он бил с бешеной силой. Бил для того, чтобы причинить адскую боль. Сержант распластался на полу, а цепкие пальцы все крепче сжимали его горло. Гуляев хрипел и задыхался. Следующим ударом Турбо сбил с ног крепыша из Запорожья, необдуманно бросившегося на подмогу своему другу. Хрустнула нижняя челюсть. Третий, переломленный через его колено, уже отдыхал у писсуара, пуская кровавые пузыри. А четвертый благоразумно отошел. Это был Архипов. Там, у себя в глубокой деревеньке, он ни раз видел таких ребят, прошедших огонь и воду, ненавидящих всех и готовых разорвать за свою правоту. Он только поджал губы в легкой улыбке: – Выдохни. Ты их сделал. Прошёл год. И пришел приказ Министерства Обороны. Тридцать человек из части, где служил Турбо, должны были отправиться для наведения конституционного порядка в Чеченскую Народную Республику. Старший лейтенант Архипов построил свою роту. Кинул клич добровольцам. В их рядах оказался Туркин. На весомый аргумент "Ты лишний, сержант. Тридцать первый..." Валера сказал только одно: "Лишних на войне не бывает". Вечером Архипов позвонил в штаб полка и сообщил командованию, что с ним отправляется тридцать один человек. Казалось, та земля прокляла их. Куски развороченного человеческого мяса, запах пороха, раздражающий ноздри, смерть молодых ребят... Его война и в то же время какая-то чужая. Турбо видел лица этих людей, которые ненавидели его, солдата. На этой войне ему пришлось первый раз в жизни убить человека. Убить, защищая свою жизнь. Он увидел на этой войне всё: молодых солдат с отрезанными частями тела, ушами, достоинствами, изуродованными лицами. Он чувствовал запах еще не впитавшейся в землю крови. Кому нужна была эта война? Горному пастуху, которому все равно, в стране с каким названием пасти баранов? Ведь даже он понимает, что если сменить название и получить независимость, то трава гуще расти не будет, а бараны жирнее не станут. Вся интрига была где-то там, наверху. Люди двух наций в дорогих костюмах расставляли черные и белые фигурки на шахматном поле боевых действий, безжалостно разменивая их жизни. Такое уже было в жизни Туркина. Там, в кажущихся такими далекими восьмидесятых. Только тогда была война за асфальт. Голодный пес всегда хочет крови только потому, что он голоден. Иногда не собака виляет хвостом, а хвост виляет собакой. Они сопровождали последний, пятый караван, с которым возвращались домой, не зная, что многие из них до дома так и не доедут. Напали неожиданно. Турбо интуитивно передернул затвор автомата. Броню БТР оплавляли очереди. Он видел, как черепную коробку сидящего рядом паренька Вани из Белгорода расколола надвое пуля. Он чувствовал на себе его мозги... Стрелять. Стрелять как можно чаще. Стрелять в никуда. Стрелять, пока есть патроны. Есть патроны – есть жизнь. – Залечь всем! – прозвучала команда Архипова. Но этих всех осталось только десять. Крики боли и агонии раненных тонули в разрывах снарядов гранатометов. Их били... Били наверняка. Где-то там, на броне, радиста срезала очередь. Подмоги ждать больше было неоткуда. Турбо видел, как Архипов сполз по скату БТР, схватившись за окровавленное плечо. – Командуй, сержант! – только и успел прокричать он. Туркин вставил новый магазин. – В кучу, пацаны! Сколько... сколько нас? – Шестеро... – Стоять всем до конца! Беречь патроны! Турбо видел бородатые лица, выглядывающие из-за камней. Он видел, как спотыкались о его пули и пули его друзей идущие в атаку в слепой ярости моджахеды. Азарт и месть закипали в нем. – Хрен вам, суки! Я буду жить! – орал он во всю глотку и стрелял. – Слышите, пидоры черножопые?! Я! Буду! Жить! Еще один боец его малочисленного отряда с окровавленным лицом уткнулся в жухлую горную траву. Валера чувствовал, как пули в нескольких местах оцарапали его тело. Но он, словно обезумевшая бойцовская собака, дрался за свою жизнь. Когда разбитый, раздолбанный вдрызг, как вся жизнь Туркина, грузовик подъехал к воротам полевого госпиталя, двое санитаров уже замерли с носилками. Турбо выскочил из кабины и заорал: – Резче, ну?! Они еще живы! Пока санитары перекладывали двоих оставшихся бойцов, Турбо поднимал на руки тело своего командира, старшего лейтенанта Архипова и шептал ему, будто успокаивая: – Терпи, лейтенант, слышишь? Мы еще повоюем. – Ты настоящий солдат... – еле шевеля губами, признал Архипов. А потом пришел приказа командующего Северокавказским военным округом: "За доблесть и мужество, проявленные при защите Конституционного порядка в Чеченской Народной Республике, наградить младшего сержанта В. А. Туркина орденом Мужества. За героизм, проявленный при спасении товарищей и боевого командира, а также в связи с ранениями, полученными в ходе боевых действий, младшего сержанта В. А. Туркина уволить из рядов ВС досрочно".1995-й год
Лидия умерла за два месяца до того, как Турбо вернулся в родной город. Соседка, мать Рената (которого когда-то первым в своей жизни отлупил шестилетний Валерка), поседевшая за столько лет, исхудавшая и насквозь больная протянула парню засаленный листочек с номером участка на кладбище. И Туркин пошел. Пошел по всем местам, где когда-то кипела его молодость. Так нещадно и глупо просаженная молодость. Где асфальт впитал его кровь и кровь его пацанов. Где теперь кто? А нужно ли ему знать? Комиссионки, где шесть лет назад кипела жизнь, где был открыт их видео-салон, больше не существовало. Окна выбиты, забиты кусками фанеры. Вход заколочен. От названия остались только первые три буквы: "КОМ". Именно ком и застрял у Турбо в глотке. Около порога обосновалась бабуля-божий одуванчик. Цветы продавала. Валера скупил у нее оставшиеся гвоздички, добрел до остановки, дождался автобуса и поехал до конечки. До городского кладбища. На кладбище было пусто, по-зимнему глухо. Только яркое солнце по-прежнему весело играло на крестах церкви и некоторых надгробных памятниках, внося жизнь в это царство смерти и далеко не гармонируя ни с печальным видом ряда могил, ни с настроением Турбо. Он шагал по узкой тропинке вдоль высоких голых кустов, мимо крестов и возвышающегося гранита. Две красные гвоздики потонули в белоснежном нетронутом сугробе на могиле матери. Ей нечего было сказать. Совсем. Валера постоял, выискивая в душе хотя бы какое-то слово для женщины, которая когда-то родила его. С губ сорвалось только тихое сухое "спи". Он сжал в руках два стебелечка оставшихся гвоздичек и огляделся. Вспомнить бы, где похоронен Шамиль Дамирович... Когда-то они с Ланкой навещали его могилу... Ланка. Ланка. Ландыш родной. Твой шарфик всегда лежал в спортивной сумке. Пустая пластинка из-под анальгина стала талисманом, который хранил все эти годы. В сердце жила надежда, что ты жива. Жива и Дина. Жив и Джеймс, этот добряк-алабай... Под подошвой, придавившей сугроб, что-то хрустнуло. Может ветка. И Турбо замер. Сердце застучало где-то в горле. Около могилы Шамиля Дамаева стояла худенькая фигура. Женская. Руки затряслись, сжимая два цветочка. И какая-то неведомая сила толкнула Валеру прямо в спину, заставляя прибавить шаг. Он приблизился к могиле, обошел фигуру с левой стороны и аккуратно, почти не дыша положил гвоздики рядом с двумя другими такими же. Осмелился взглянуть на лицо, которое не мигая глядело на фотографию Шамиля Дамировича. – Лан? Она повернула голову. Она. Это была она. Всего секунда, и Турбо, наплевав на все, даже на то, что она может быть против, вжал ее в свою грудь. И стоял так, зажмурив глаза. А Ландыш, не шевелясь, просто молча сжимала его предплечья. Это казалось таким противоестественным и одновременно таким правильным. Все вопросы потом, а пока... Пока Валера продолжал ощущать ее руки, держаться за них. С ее губ сорвался судорожный выдох. Он приоткрыл глаза и смотрел на ее макушку. Ту, в которую так любил зарываться носом. Наконец Лана медленно разжала руки, чувствуя, как пальцы с трудом расслабляются. Как на щеках остывают слезы. – Ты давно здесь? – первое, что пришло в голову. А хотелось спросить еще миллион всего. Как ты здесь? Как ты? Ты? Где, как, почему? – Приехала вчера... – Одна? Ландыш глухо усмехнулась, отворачивая голову обратно к памятнику отца. – Нет. – Значит, тебя ждут... – почти прошептал Туркин, тоже глядя на фотографию Шамиля Дамировича. А как иначе? И на что ты, дурак, рассчитывал? Еще полчаса назад ты думал о том, что не веришь в то, что она могла погибнуть. А теперь в тебе проснулась первобытная ревность? Тебе всегда было мало того, что оказывалось в руках. – Ждут. – Ты его любишь? – Очень. – И кто он? Лана вдруг улыбнулась. Как раньше, как когда-то впервые ему. – Дина тогда соврала тебе... А я была не в том состоянии, чтобы опровергнуть. Потому что ты... Ты бы погубил меня, Валерка. Ты меня и так почти убил... Он снова ничего не понимал. Как и тогда, на ее лестничной клетке, когда слышал все эти ужасы про выкидыш и ее отъезд. – Что я не знаю? – Не было никакого выкидыша, – проговорила она чуть слышно, чувствуя, как его глаза буквально прожигают в ней дыру. – У меня родился сын. Турбо ушам не верил. Только будто переживал заново полный ужаса миг того дня. И первого дня войны, которая закончилась. Он будто снова был там. В двух страшных моментах одновременно. Лана осмелилась снова посмотреть в его глаза. Что творилось в нем? Что могло жить в человеке, у которого взгляд сейчас затравленного дикого животного? – Сын?.. И... И как же ты его назвала? – У меня совершенно нет фантазии... Так что сможешь догадаться. Турбо кивнул на могилу ее отца. – Шамиль? – и едва заметно дрогнули уголки его губ в улыбке. – А ты в кой-то веке перестал думать о себе. – Только не говори, что... Валера? Серьезно? Ландыш поправила воротник шубы, передернула плечами. Встреча спустя годы как и их прощание – скомканное, спонтанное, странное. Но ей впервые за пять лет... спокойно? – Мне, Валер, пора идти. И ощутила тихий выдох, понимая, что не может этого объяснить. Ему было больно. Очень больно, Лана почти почувствовала эту боль. Ощущала ее всем своим существом. Или же эта боль была ее собственной? Ее шаги становятся тише, тонут в сугробах. Сердце шумно лупит по ребрам. Турбо прикусывает щеку изнутри так сильно, что почти кривится. Нет. В этот раз точно нет. Позволить сдаться и из своих рук снова отпустить свое счастье? Хрен там! – Ланка! Она оборачивается. Их разделяет всего десять шагов. Солнце подсвечивает ее болотные глаза. Они молча спрашивают "что?". – Я... я бы хотел увидеть его. Можно? Ландыш молчит. Только многозначительно смотрит. И наконец медленно продолжает идти дальше...