***
Через неделю жизнь пошла какая-то странная, полосатая и чудесатая. На той неделе Лана и Турбо теснились в шестиметровке, а теперь они – обладатели широкого, можно сказать, трехместного матраса и кадки с лопухами. Комната стала огромная! Алкаши-соседи перебрались на третий этаж, пацаны договорились с комендантом (это было несложно – ящик водки и хорошая закусь, и ответ: чем бы дитя не тешилось!), снесли стену, разобрали по винтикам кровати, и оказалось, что тут столько места!.. Турбо стал спокойнее. На нем и на других пацанах, которые сновали в общагу помогать, разбирать, сверлить, выносить мусор, уменьшилось количество ссадин и синяков. Лана знала – теперь они вступают на новую дорогу. Кащея с ними нет. С ними бравый афганец Вова Адидас. И они теперь занимаются настоящим делом – видеосалоном, который в комиссионке открыли. И недалеко – всего пять кварталов от общаги. Неужели все складывается как нельзя кстати? Лана настолько боялась сглазить, что старалась меньше думать о переменах. Идет и идет. Осталось только время найти поговорить с Валерой. Только все никак слова правильные не подбирались. Сказать коротко и ясно? Или с наводящими вопросами? Где-то в глубине душе Ландыш казалось, что Турбо будет рад. Объяснялось это тем, что он сам рос в ужасных условиях и с ужасными людьми, и он не захочет такой участи для своего будущего ребенка. А еще он, видимо, очень любит детей. Чего стоило Лане увидеть пару раз, как он возился с Юлькой, сестрой Андрея. Такое солнышко с веселым смехом могло растопить любое сердце, даже заледенелое! Но когда поговорить? Какое время найти, чтобы сообщить Туркину, что их теперь будет трое? Зима толкнул дверь, только потом ойкнул, картинно прикрыл глаза ладонью: – Извиняйте, Ландыш Батьковна, не додумался постучать. Ты одета? Лана как раз поливала цветы. Обернулась, усмехаясь: – Как к себе домой уже! Одета, одета, проходи. Зима улыбнулся, вошел и хлопнул в ладоши. – Давай сварганим что-нибудь, пацанам там до ночи сидеть. – Ты готовить-то умеешь? – Я вкусно режу колбасу! – он полез в холодильник, вытащил стратегические запасы, все на небольшой разделочный столик бросил, схватил со стены доску, вооружился ножом и им, как дирижер палочкой, взмахнул: – Турбо сказал, что в шкафу термос валяется. Чаек организуешь? Я пока бутеры настрогаю. Лана отрыла в куче бытовых вещей термос, на общую кухню отправилась. Чая-то у них нет, забыла про него в магазине. Пришлось воровато оглядеться и порыться в шкафчиках соседей. Нашла коробочку, от души бахнула заварки. Когда вернулась в комнату, Зима с набитым ртом что-то напевал себе под нос и выстроил целую башенку из бутербродов. – Передай пацанам, что с них две буханки и колбаса, – ткнула в его плечо пальцем Ландыш, поставила на стол горячий термос. – Я немного увлекся, да? – весело осклабился Вахит, и несколько крошек посыпалось из его рта. – Ну намусори мне тут еще, Ваха! – Ну не бей только! Лампа завтра придет, отдраит все, будет блестеть, как у кота яйца. – Где ты видел, чтобы они у него блестели? – Ну ты ветенар... Тьфу, ё, ветеринар, епта, слово сложное-то! Тебе виднее, короче. Колбасу не обещаю, но перемячики – гарантирую! Газета есть? Лана откопала в шкафчике тумбочки фальгу, разгладила, упаковала бутерброды, пока Зима куртку натягивал. Он принял из ее рук царский ужин для пацанов и вдруг выдал: – Ты чот совсем зачахла, Ландыш. Че, совместная жизнь высасывает соки? – хохотнул, но грустно. – Давай одевайся, я в коридоре подожду. Вместе пойдем. – Куда? – Ну видак смотреть, хоть отвлечешься. Ландыш мягко улыбнулась. – Хороший ты, Ваха. – А Турбо че, плохой? Ладно, ты че, дела житейские, мои предки тоже грызутся систематически семь раз в неделю, ниче, живут. Меня вон сварганили. – Да с вами сварганишь... – усмехнулась Лана, и тут же на автомате прикоснулась к животу. Сварганили же. – Ну не сейчас, конечно, ты че! – хохотнул снова Вахит. – Через годков пять, лучше десять. Да о чем ты паришься? Щас мы поднимется, вот увидишь, бабки польются речонкой, заживем! Но пока лилась речонкой кровь. В неё Лана наступила, замерла, боясь, что слишком хорошо понимает, что произошло, поэтому не хотелось этого видеть. Но пришлось, потому что Зима влетел в комиссионку, разбитую, разворованную, принялся поднимать на ноги Турбо. – Что? Кто, бля? – Домбытовские, падлы, – Валера шипел, шатаясь, придерживая пальцами голову. – Я им, падлам, устрою "с добрым утром"... Ептать... – К Адидасу надо. – Ты чего тут забыла?! - рявкнул Валера на Лану. Понятно, что в его голосе было больше страха и волнения за неё, но формулировка обидная была до невозможности. – Лампа, жив? Да брось ты нахер эти провода! Сюда иди! Вахит наконец помог ему принять перпендикулярное положение, хоть и не совсем устойчивое, закинул его руку себе на шею. – Ты как, доковыляешь? – Да дойду я, дойду! – фыркнул Турбо и Лампе на Ландыш кивнул: – Проводи её. Как проводишь, в качалку шуруй. Жди нас. – Валер, какая качалка?! – не выдержала и закричала Дамаева. – Домой иди. Пожалуйста! – он замычал, едва двигая шеей, но подтянулся к ней, мазнул сухими губами по ее бескровной щеке. Подсохшая кровь мелкой дробью впечаталась в кожу. – Иди. Нормально все. Лана ощутила пульс где-то в горле. Бегло оглядела помещение, осколки и кровь под подошвой и Турбо, у которого, кажется не было сил вообще ни на что. Может, только злость его подогревала. – Нормально?.. – Так, небольшое чп, – нервно усмехнулся Зима, проталкиваясь вместе с Туркиным на выход. – Лампа, че старший сказал? Девушку проводи! Но когда Турбо один дошел до качалки, то обнаружил, что Лана там. Лампа суетился, делал ей чай, развлекал девчонку, насколько фантазии хватало, приемчики показывал на Коте, который в шутку поддавался. Валера привалился к рингу, только головой качнул и поморщился. – Я тебя куда просил девушку отвести? – Ну она отказалась, – развел руками Лампа. – Че я ее, силком потяну, что ли? Ландыш поравнялась с Турбо, осмотрела аккуратно его голову. – Анальгин есть? – скосил он глаза на нее. – Я есть, – грустно хмыкнула девушка. "Ты мой анальгин, Ланка", – застучало в висках. Турбо просто обхватил ее руками и в грудь вжал. Зарылся носом в ее макушку, прикрыл глаза. Плакать, обнимать – это неправильные глаголы, в их лексиконе таких слов больше нет. Вцепились друг в друга как утопающие, как будто от этого зависела их жизнь. Расцепишься – и пойдешь ко дну топориком. Некрасиво, неправильно внахлест сросшиеся души, разделить невозможно, даже под общим наркозом. Лампа порылся в коморке, отыскал не до конца початую пачку анальгина, которую Ландыш недавно передавала Адидасу. Подошел к паре, протянул таблетки. – Вот, остались, – тихонько, чтоб не навлечь на себя лишнюю порцию гнева, пробормотал он. И когда Туркин взял, закинул в себя две таблетки, решился спросить: – Че там? – Адидас с Зимой поехали Айгуль забирать. Ландыш будто кипятком облили. Она дернулась, ощущая, как потрясывает каждое нервное окончание. – Там была Айгуль? – Вместо Марата кассиром сегодня... – Турбо сделал два огромных глотка чая, проталкивая таблетки, снова поморщился. Голова раскалывалась. – Что? – увидев в ее глазах не то осуждение, не то еще что-то очень неприятное, даже оправдаться попробовал: – Я пытался... Люди привыкли всегда считать источником проблемы кого-то другого, а свои действия оправдывать тем, что так сложились обстоятельства. Турбо сейчас сам не знал, что бы дало сегодня то, что он погнался бы за машиной. Минимум бы не догнал, максимум бы схлопотал пулю. Но тогда бы получил чисто душевное успокоение, что он пытался?.. – Бинты! – громкий бас Адидаса, спешные шаги и стук двери заставил всех присутствующих в качалке обернуться на вход. Вова весь в крови, за ним Зима, еле удерживающий Маратика, согнутого пополам. – Пацаны, бинты! – увидев Лану, Адидас замахал руками, подгоняя ее. – Давай, медсестра, давай-давай! Турбо будто позабыл про свою боль. Он, Кот и еще парочка пацанов облепили сжавшегося на полу Марата, пока Ландыш неслась к пареньку с аптечкой и судорожно пыталась достать из нее все необходимое. – Че, махач был?! – Валера был в серьезном замешательстве. Ладно, свыкся он по пути сюда со словами Адидаса, что он на стрелу не поедет – мол, нервный, пылить начнет. Даже в чем-то согласился со старшим, который уверенно заявил, что Желтый – ровный пацан и они смогут словесно все уладить. И нихера себе уладили словесно! У Марата... ухо надрезано? Зима сидит, как в воду опущенный, стеклянный взгляд, потерянное выражение лица. и Адидас молчит, будто не слышит. Только нервно шагает за чайником и с ним к младшему брату возвращается. Прямо на его голову, на руки Ландыш, пытающейся кровь остановить, воду льет. Лана подпрыгивает, недоумевая, Маратик кричит так, что у девчонки сердце кровью обливается. Турбо нервничает, его нижняя челюсть ходит туда-сюда. Он в упор смотрит на Адидаса и снова повторяет вопрос: – Че, не поговорили, Вов?! – Нет, не поговорили, – выдает так ровно, в полтона, выливая себе на лицо остатки воды из чайника. И Лана не знает, от чего ей больше страшно – от такого тона, который не вяжется с происходящим, от того, что среди пацанов нет малышки Айгуль, за которой они же поехали, или от того, что Маратик, скуля от боли, трясясь от переизбытка эмоций, сплевывая сгустки слез, воды и крови, кричит с надрывом, хрипло: – Надо было сразу их всех замочить! – Да?! – Адидас еле стоит, еле в руках себя держит. – А че ты не мочил-то тогда, Марат? – и нервы его летят к чертям, как летит из его рук чайник прямо в ноги Маратика. – Мне вообще-то перед родаками за тебя еще отвечать! Но для Марата это не аргумент. Для него вообще нет ни одного аргумента. Ему больно. Ему настолько больно, что Ландыш еле держится, чтобы не разрыдаться от его страданий – физических и душевных. Он кричит, выплевывает в спину старшего брата жуткое: – А если б это фашисты были, ты перед ними тоже на коленях стоял бы – извинялся?! Адидас стоит спиной, никто не видит его пустой взгляд. Не видит, что творится в его голове. А он чувствует, как все пацаны и даже Ландыш сверлят его спину взглядами. Растерянными, настороженными, недоумевающими... осуждающими? Турбо сам не понимал, как он смотрел на старшего. Правда, что ли, что Марат прокричал? Или от злости и боли ляпнул? А злость и боль правду за зубами не держит. Турбо это по себе знает. – Не понял... – на выдохе срывается с его губ. – А кто там... извинялся? Тон Турбо негромкий, ровный, с чуть подозрительной ноткой. Чем-то на Кащеевский похож. И от этого по спине Адидаса бегут мурашки, он не контролирует их. И это плохо, потому что он понимает, что нужно брать убегающий из-под пальцев контроль. А значит – внаглую игнорировать провокационные вопросы. Маратик глохнет в повисшей тишине. Срывается, придерживая марлю на ухе. И на вопрос брата: "Куда пошел?" рявкает: – За Айгуль! Лана вскидывает руки, не зная, то ли выхватывать из лап разъяренного Адидаса несчастного Марата, то ли глаза ладонями закрыть. Потому что Вова грубо хватает зашкирку младшего брата, не контролируя уровень злобы и громкости в голосе: – Сюда иди! – и тащит на скамейку для жима. – Отпусти! – Сидеть! – не как брату. Как уличному разбушевавшемуся псу. На Турбо кивает: – Руки свяжи ему. – И грубо, как будто обязанной ему по гроб жизни, Лане: – Иди сюда, иди, бери аптечку! Рану промоем. Быстрее! – и снова Турбо, уже жестче, агрессивнее. За то, что спросил. Спросил так, как спросили бы с каждого. И Адидасу это не нравится. – Руки! Руки ему держи! Если он дернется отсюда куда-то, я с КАЖДОГО лично спрошу! Понятно?! Пока Турбо успевает вскользь ласково погладить по спине разнервничавшуюся Ландыш, которая продолжает обрабатывать ухо Маратика, приговаривая: "Потерпи, миленький. Потерпи, пожалуйста, я очень тебя прошу!..", Вова тайфуном проносится от ринга до коморки, от коморки до выхода, и на резонный вопрос Зимы: "Вов, ты куда?" таким же холодным равнодушным тоном отвечает: – Вернусь через полчаса. И с его уходом в качалке повисает тревожная, густая тишина, которую руками можно потрогать и обжечься, настолько накалена атмосфера. Даже Марат уже не скулит, стойко сносит все манипуляции со своим ухом. Даже Ландыш боится дышать и смотреть на пацанов. А пацаны... Пацаны ждут. И думают. Думают. И ждут. Пока Ландыш отмывает от крови руки, ощущая, как сердце больно бьется о грудную клетку, пока сворачивает бинты, утрамбовывает их в аптечку, пока кладет ее на законное место, а Лампа с чайником бегает, чтобы чай ей сделать, Турбо с Маратом и Зимой в коморке сидит. Расспросы обретают нотки настоящего допроса. Потому что Валера не понимает, или же заставляет себя не верить в то, что понимает уж очень хорошо. Он не глуп, он внутри на нервах. Потому что все его вопросы остаются без ответа. – Ну че там было-то, расскажите? Его глаза бегают по сидящим напротив Маратику и Зиме. Марат раздавлен, потерян, не знает, что ему думать. Злости на Вову нет уже, но есть на себя. За то, что Айгуль вместо себя попросил поработать. За то, что тачку отцовскую угнал и вместе с пацанами поехал. Не будь его, может, не было на Адидаса такого давления и по-другому бы вышло все? За языком своим не проследил, подставил брата перед всеми пацанами сейчас... Но главное – это Айгуль. Главное, чтобы Вова ее вытащил. Зима только курит и делиться сигаретой с младшим Суворовым. Не на друга смотрит, смотрит в желтые плиты на стене. А перед глазами ужас. Перед глазами унижение. Внутри же хрен пойми что. Адидас на коленях стоял. Не по-пацански. Но он бы не встал, если бы не Марат. А как бы он поступил на месте Вовы, если бы его близких вот так, под нож подставили? Лучше молчать. Наверное, лучше молчать. А Турбо эта тишина напрягает. Будто бы от него старательно все пытаются скрыть. И кто! Свои же! И попыток не оставляет: – Кто там на коленях стоял? – Я не стоял, – бормочет Маратик. – Да че вы мямлите-то, а?! Зима! – Я мордой в асфальт лежал, – ровно отвечает Вахит, стряхивая пепел в жестяную банку из-под кильки. – Я не видел ничего, – и уверенно в глаза друга наконец смотрит. И тон его такой, мол, завязывай с допросом, Турбо. Не заставляй врать еще больше. – Вы че, охренели, что ль, пацаны?! – Валера откидывается на спинку кресла, руками разводит. Наебалово чистой воды. Не иначе. И ничего он не успевает сказать больше, потому что дверь снова стучит. По коридору к коморке идет Адидас, рядом Айгуль. Потерянная, безучастная ко всему. У нее нет сил. Ей теперь кажется, что и ее самой у себя больше нет. Сказали идти – идет. Усаживают в кресло – садится. – На, принимай свою, – тон у Адидаса такой... небрежный? Будто не девочку из лап врагов вырвал, а кусок мяса, без которого младший брат тут загибается. На, Маратик, держи, я слово пацанское сдержал – забрал. А в каком виде – уже не мое дело. Чист я. Не из-за меня это. Я Д'артаньян. А те – пидорасы. Но их уже нет. Победа. Йо-хо-хо... – Развяжи его, Зима. Надо девчонку родителям отвезти. Турбо медленно ступает за Адидасом, но останавливается в дверях, склоняет голову к Айгуль. Грязной. В этом слове теперь всё. Он в этом почти уверен. И когда Ландыш снова спешит с аптечкой к девочке, он преграждает ей путь рукой, как шлагбаумом. – Без тебя помогут. Лана судорожно бегает глазами по его до невозможности серьезному лицу. Турбо ее на скамейку усаживает и будто держит все то время, пока Маратик, крепко обнимая Айгуль за плечи, ведет ее прочь из качалки. Тихо на ходу бросает Ландыш "Спасибо" и, больше ни слова ни одному из пацанов не сказав, выводит девочку за двери. – Ну че сидим, пацаны? – Турбо кивает парням. – Завтра Адидас все расскажет, завтра. Пацаны жмут плечами, вещи свои подхватывают, рассасываются. Турбо ждет Зиму. Друга. Который точно даст ответы. Потому что чтит пацанский кодекс. Потому что знает, что на "Универсам" косо смотрят уже. Что закон тут один на всех. И что если кто-то, даже близкий, пропацанил – ему здесь не место. – Мы идем? – глухо и осторожно спрашивает Лана. Туркин мягко улыбается ей, накидывает ей на плечи куртку, в глаза смотрит. Где-то на загривках у него бьется мысль, а что, если бы так с ней? Что бы он сделал? И тут же гонит прочь это все. Нет. Не с ней же! И не случилось бы никогда. Потому что Турбо знает, что делает. Он каждый раз гонит Ландыш от мест, где ей опасно находиться. Он следит за ней всегда. Из универа встречает не всегда, но "скорлупу" подсылает ненавязчиво проконтролировать. Да, срывается, да, грубит, когда она не понимает, но он-то понимает, ради чего это все: чтобы ни одна шваль к ней не подползла. – Идем, конечно, – аккуратно убирает выбившуюся влажную прядь волос ей за ухо и целует. Давно так не целовал. А она грудину трет, ей душно и, кажется, опять тошнота подкатывает. – Жарко? – Немного. Мне на воздух бы... – Поднимайся пока. Подожди меня у входа. Мне буквально пару минут, угу? – Угу. Он снова ее легонько целует в висок, к выходу подталкивает. И пока Ландыш метит ближайший закуток содержимом своего желудка, Турбо останавливает Зиму. – Слушай, че там с ней было по итогу-то, а? С Айгуль этой? Зима снова глаза опускает. Ему так легче врать. Хотя он и не врет, отвечая: – Да хрен знает... – но догадывается. Не слепой. Видел, в каком состоянии девчонка пребывала все те несколько минут, пока Маратик ее спрашивал. Вот только зачем Адидас ее в качалку притащил? Не проще бы было забрать Марата и уехать? Или это какой-то ход? Видит бог, Вахит не понимал. Турбо оглянулся на дверь, будто боялся, что Лана услышит, поэтому подался чуть вперед к другу и заговорил чуть тише: – А если ее там расчехвостили? – и в ответ тишина. Многозначительная. – Я так считаю: если младший с ней ходить будет, я ему руки не подам. За такое отшивают, если по уму. Брат, не брат – пофиг вообще! А то потом про всех наших скажут, что помазки, про всю улицу! Понимаешь? Нормальные пацаны с "чистыми" должны ходить... Зима знает, что Турбо прав. Но Турбо не знает, что видел Зима. Возьми Вова и его с собой, может, Валера бы сейчас мыслил по-другому? Например, как сам Зима? Если бы да кабы, бляха-муха! – Да понятно... – вяло соглашается Вахит. Ему уже самому гадко и плохо. – Давай, погнали, тебя ж Ландыш ждет. А то украдут. Как-то зло было подмечено. За это Вахит схлопотал шуточный пинок на лестнице, пока поднимались. – Давайте, до завтра, – махнул он уже им с Ланой. Хотелось проораться в голос на всю улицу. Но Зима только курил, курил, курил, закрывая дымом легкие, как люком. Нельзя издавать ни звука. Завтра все будет видно. Адидас все решит. Наверное.***
– Ланка, обещаю, на следующей неделе затарю весь холодильник, буду тебя откармливать! – хохотнул Турбо, обнимая девушку за худые плечи. У него было хорошее настроение. Атмосфера в "Универсаме" царила спокойная, ну, насколько могла быть спокойной в их реалиях. Адидас, как истинный политик, заговорил зубы, опустив некоторые моменты, но выдав своему народу хорошие вести: "Домбытовских" больше нет. Как и почему? Да какая разница! Про Айгуль ни слова, даже от Маратика. Значит, все решили по уму. Можно вздохнуть спокойно. И этот положительный настрой вливался и в Лану через его объятия. Она видела всю ту же теплую и очаровательную улыбку на лице Валеры. Как раньше. Обнимал как раньше. Целовал как раньше. Наконец-то появилось время поговорить. Сегодня дискотека, они будут танцевать медляк, как раньше. И она все ему скажет. – Музыка нас связала! Тайною нашей стала! Всем уговорам твержу я в ответ: нас не разлучат, нет! – лилось из колонок. Теплые полоски диско-огней скользили по лицам пацанов и девчонок. Турбо улыбался. И Лана, глядя на него, танцуя рядом, пинаясь в шутку боками, улыбалась тоже и подпевала. Все пацаны в "универсамовском" кругу какие-то живые были. Может, потому, что на их лицах почти не было новых ссадин? Старые блекли, и в полумраке зала ДК не так выделялись. И Вова Адидас какой-то счастливый, что ли? Значит, тогда не все так страшно было. Рядом с ним девушка, высокая, стройная, под стать самому Суворову. Кажется, ее зовут Наташа... Ландыш прокрутилась под рукой Турбо, и снова заплясали под заключительный припев группы "Мираж". И тут вдруг Лана увидела лицо. Бледное, почти мертвецки белёсое. Айгуль. Внутри у Дамаевой снова что-то сжалось, когда Ахмярова отвернулась, взглянув на Турбо. Лана не видела и не знала, что Айгуль в глубине души винит ее любимого человека в том, что произошло с ней. Он же не защитил. Не отбил ее. И слезы в ее глазах, потому что она его боится. Маратик, сохраняющий из последних сил спокойствие, к ней подошел, по спине ласково погладил. – Это была группа "Мираж"! – послышался голос диджея. – А теперь для пацанов с "Разъезда" "Наутилус" – "Я хочу быть с тобой"! Разбились по парочкам, Лана угодила в привычные объятия Валеры. Он привычно мазнул губами по ее виску, привычно сжал ладонью ее спину, привычно прижал к груди. – Я пытался уйти от любви. Я брал острую бритву и правил себя... Ландыш подпевала, подпевал и Турбо, кружа ее плавно на месте. Шептал ей то, что она давно не слышала: "Ты сегодня очень красивая. Очень-очень!". Она прикрыла глаза, досчитала медленно до десяти, собираясь с духом. Сейчас. Давай. – Валер... Нам бы поговорить. Очень нужно поговорить... И заметила, что он не мигая смотрит не на нее. А на пару, танцующую буквально в шагах десяти от них. На Марата. На Айгуль в его объятиях. Лана сама медленно оглянулась, даже улыбнулась, мысленно радуясь за Маратика. Значит, все у них хорошо? Все обошлось? Но почему Валера как каменный стал? Хватка деревянной стала, почти неживой, он только продолжал механические движения кружения Ландыш на месте. – Валер? – М? – глаза еле оторвал от Маратика, пробежался ими по любимому лицу Ланы. На губах растерянная улыбка. – Я говорю... Нам нужно поговорить. Это важно. Она волновалась. Не успела в танце, песня кончилась. Турбо быстро зарылся пятёрней в её волосы, поцеловал в висок. – Ага. Я на пару минут. И поговорим, – и прямиком направился на Марата. Лана искусала нижнюю губу, оглянулась, снова на Валеру посмотрела, внутренне напрягаясь. Затем выдохнула, когда он хлопнул Марата по плечу и двинулся куда-то. Сама рискнула к Суворову-младшему подойти. Улыбнулась, останавливаясь рядом с ним у колонны. – Как себя чувствуешь, Маратик? Ухо проверил? – Че говоришь? – нахмурился мальчишка, и Ландыш напряглась. А он вдруг рассмеялся, легонько ее в бок пальцами ударил. – Да расслабься, Ландыш серебристый, слышу я все! Все нормально! Удушающий комок снова к горлу подкатил, и Лана спешно ладонью губы прикрыла. Теперь Марат напрягся. – Эй, ты чего? Тошнит? – Угу, – промычала она, боясь вздохнуть. Марат ее аккуратно под руку подхватил. Оглянулся. Айгуль вроде расслабилась, с девчонками уже говорить начала. Можно чутка выдохнуть. – Идем, до туалета провожу. Ты это, давай не пугай! Съела что-то? Или че? Он довел ее до уборной и сам в мужской туалет завернул. И тут же попал в руки Зимы. А Турбо уже спускался со второго этажа, хмурясь и выискивая среди танцующих ламбаду девчонок Лану. Не было. Славно. Он шагнул к Зуле, которая подпирала ближайшую колонну. – Дело есть. Бабу ту видишь? – и пальцем, как дулом пистолета, нацелился на улыбающуюся Айгуль. Лана захлопнула за собой дверь и тут же лоб в лоб столкнулась с Маратом. Обменялись напряженными ухмылками. – Порядок? – Порядок, – кивнула Ландыш, следом за Суворовым по лестнице вверх двинулась. И тут же их обоих чуть не снесла Айгуль. Ничего не видя и не слыша, девчонка летела вниз, на выход. Марат за ней сорвался, но тут же был перехвачен Адидасом. А Лана, которая настолько растерялась, что ничего не понимала, только хотела броситься вслед за девчонкой, когда её резко остановил Турбо, перехватил руками за плечи и отодвинул к колонне. – Тут постой. Марат! Тихо! Лана оступилась, толкнула спиной Зулю. Оглянулась на нее. – Извини. – Бывает, – хмыкнула та, оглядывая девушку с ног до головы. Пока их зрительный контакт не прервался, Ландыш осмелилась спросить: – Что произошло? С той девочкой... – и кивнула на лестницу, где след Айгуль уже простыл. – А ты не знала? – фыркнула Зуля. – Тут уже все знают. Ее ведь трахнули "домбытовские". По кругу пустили. А она сюда еще заявилась, – ее губы презрительно выгнулись. По спине Ланы холодок прошелся. – Уверена, еще в подле принесет мамочке с папочкой на радость. Да ты у своего спроси. Он все в подробностях тебе расскажет. И пусть за тобой лучше следит. Мало ли что. Это "мало ли что" набатом било по вискам, заглушая голос Шатунова в колонках. Лана задохнулась, вжимаясь позвоночником в ребро колонны. Турбо поравнялся с ней. – Ну, я тут. Поговорим? Только давай по дороге, Марата только домой проводим. – Что? – Лана, кажется, потерялась. Все мысли из головы ветром сдуло. – О чем? Туркин странно на неё посмотрел. – Ты просила поговорить. – А... Так... – она спешно пыталась подавить дрожь в коленях. Судорожно соображала, что выдать. И не нашла ничего лучше как: – Меня Дина просила сегодня с ней побыть. Она это... Отцу памятник хочет делать, там овал... Надо фотокарточку выбрать, пока... Она несла, как ей казалось, просто чушь, но Турбо был обеспокоен другим. И, кажется, даже значения не предал. Хотя где-то в памяти шевелились ее слова "очень важно". Этот визит к сестре очень важно? Или что? – Ладно. Надо – так надо. Я думал, еще че случилось... Идем? Впервые эта троица шла в полном молчании. Маратик будто под конвоем, коим и являлся Турбо. Лана же шла как призрак. В голове все смешалось. И с каждым шагом она осознавала не только то, что ее беременность может лечь позором на Валеру и весь "Универсам", хотя еще полчаса назад она вообще не думала об этом. Но и то, что самое страшное теперь – это сам Турбо. Прокручивая в голове, как заезженную пластинку, разговор с Зулей, Ландыш все больше понимала, что о том, что случилось с Айгуль, узнал Валера. И рассказал всем тоже он, получается? Снова и снова, круг за кругом в голове мелькали картинки последних дней. Разгром видеосалона. Похищение Айгуль. Жестокость Вовы по отношению к брату. Потом демонстративное появление с бедной девочкой в качалке... "Дом быта", "Дом быта"... Они же изнасиловали ее! А Турбо сказал... Что он тогда сказал? "Я пытался"? Он не пытался. Он, наверное, так же струсил, как и Кирилл (или как его там... Фантик?). Который бросил Мишку Ералаша умирать. А потом этого Фантика отшили. Она слышала, Лампа проговорился. А здесь бросили девчонку, молоденькую, которой всего лет четырнадцать, не больше. И это не предательство?! Ландыш вскинула голову, посмотрела в затылок Турбо. Фонари светили на пацанов впереди, отбрасывали тени. И Лане казалось, что в тени своего любимого человека она видит не его. А черта какого-то. Тени удлинялись и растягивались, превращаясь в бесконечную вытянутую страшную черноту. – Ты ночевать там останешься? – быстро уточнил Валера у девушки, которая мутным взглядом окинула Марата. Тот даже не смотрел в их с Туркиным сторону. – Д-да... – прохрипела Лана. Прочистила горло. – Она просила... Несколько дней. С ней... – Понятно... – он тяжело выдохнул. Может, это и к лучшему? Он пока во всем разберется. – Сама придешь? Или маякнешь, чтоб забрал? – Потом договоримся. Идите, холодно же... Маратик вон дрожит весь. Турбо было как-то плевать, кто там около него дрожит. Он потянулся поцеловать Ландыш, но та уже к двери подъезда отвернулась, и его губы только мазанули ее волосы. Скулы его сжались, желваки заиграли. Что он упустил сейчас? Всё нутро подсказывало, что упустил. Что-то важное и личное. Но понять не мог. – Пошли уже, – он только легонько пихнул Марата в бок. На углу остановился. Свет в квартире Дамаевых так и не зажегся. Но стоять и ждать было уже невмоготу, поэтому он снова подтолкнул Маратика и они скрылись за поворотом. Лана замерла на лестничной клетке, смотрела в подъездное окно, видела, как уходит Турбо и Маратика уводит. Внутри все горело адски. Девушка поняла, что рыдает, когда тишину на лестнице разрезал ее судорожный всхлип. Что это вообще сейчас было? Сердце скакало бешеным галопом, твердило, что надо бы все обсудить, но как? А в голове закручивалась одна мысль – это все. Наверное, это все. Вот так нелепо, страшно, глупо, необоснованно. Но ей на дискотеке все доходчиво объяснили. С пацанами должны ходить только "чистые" девушки. Но ведь пацаны знали, что они уже полгода живут вместе с Турбо, не в шахматы же они по ночам играли... Другой вопрос, как смириться с тем, что ее родной человек предал другую девчонку? Совсем юную, которую нужно было защищать, а они что? Подняли ее на смех? Поиздевались, прилюдно унизили? За что? За то, что люди, которым она доверилась, сами же ее растоптали? Это невозможно тяжелые мысли. От них начиналась дикая головная боль. Дины дома не было. Ландыш вспомнила, что сегодня у старшей сестры дежурство. Ключей от родительской квартиры, конечно, Лана не брала с собой, а перспектива стоять и реветь в темном подъезде всю ночь ей не улыбалась. И она побрела прочь от дома, абсолютно потерянная. Как в степи летает перекати-поле, так и Ландыш одна шла по безлюдным улицам родного города, по выученному наизусть маршруту до больницы. И все вокруг казалось ей колючим, опасным и чужим. Хотя ей ничего не угрожало. Может быть. Лана дернулась и вскрикнула от неожиданности, когда сугроб рядом с ней зашевелился. Только позже она разглядела в этом сугробе женскую фигуру. Фигура пыталась подняться, стоя на корточках, но все попытки терпели фиаско. – Вам помочь? – аккуратно поинтересовалась Ландыш, склоняясь к ней. – Так ты не спрашивай, а помогай тогда... – пьяно-скрипучий голос, слезливый, но молодой. Лана помогла девушке встать, и та, покачиваясь, небрежно откинула с лица грязную блондинистую прядь волос и сфокусировала на ней взгляд. Она ее узнала. Это было ясно по ее нервному истерическому смеху. – Надо же, какие люди и без охраны! Что смотришь? Не узнаешь? Я бы тебя тоже не узнала, если бы тебя тогда вовремя не спасли. Капля. Ландыш думала, что сегодня она увидела, услышала и ощутила достаточно, чтобы чувствовать себя полностью разбитой. Но этот день явно завысил планку. Непосильную. – Так че, где твой рыцарь, а? – Маша шаталась, плевалась, откидывала непослушные волосы с лица, но те снова лезли в глаза. Весь ее вид пугал Ландыш. Она невольно попятилась назад. – Все еще хвостом за ним таскаешься, наверно? Лямур-тужур... Ха! А ты в курсе... в курсе, что "Универсам" твой в хуй никто не ставит?! – каждая фраза могла считаться обычным пьяным трёпом, если бы не страшные истерические смешки через каждые два слова. – Все уже знают, что "универсамовские" со шлюхами встречаются. В открытую! Всех вас нагнут. Всех! И тебя... Тебя следующей! Что зенки свои вылупила? Че, сказать что-то хочешь? Ничего ей Ландыш говорить, конечно, не собиралась. Собиралась только обойти ее поскорее, сбежать. Мысленно проклиная желание помочь ей подняться. Ну вот почему ей так везет на неприятности? Кто ответит? – Уже уходишь? – Капля грубо перехватила ее за руку. Ее заплывшее, некогда симпатичное лицо оказалось очень близко. В нос Ланы ударил тошнотворный запах перегара, и Дамаева ощутила, как желудок ее снова сжимается. – Из-за тебя и твоего ублюдка я потеряла всё. Всё, понимаешь?! Из-за тебя, мрази, всё... – голос ее затрясся, она сама заскулила. Ярость по щелчку сменялась жалостью к себе. – Я ненавижу тебя. Ненавижу! И его ненавижу! Чтоб вас всех, тварей, раздавило к чертовой матери! Вали и передай ему, чтоб в аду горел! Толчок. Сильный. Злой. И Ландыш полетела, не успев даже вскрикнуть от неожиданности, только приземлилась на бок, и всю левую сторону пронзила тупая вспышка боли. Девушка поморщилась, не успела даже перекатиться, чтобы подняться, когда в поясницу впечаталась нога Капли. Лана почувствовала, как хрустнул позвоночник. – Ненавижу... Вас... – голос Капли угасал, а слезы нарастали. – Чтоб вы все сдохли, сволочи! Ландыш не помнила, как заставила себя начать подниматься. Но Капли рядом уже не было. Мстительный призрак из прошлого развеялся дымом во мраке улицы. Но боль была отнюдь не фантомная. А очень даже живая. Резкая. Внизу живота. Ландыш даже описать ее не могла, потому что не успела до конца почувствовать. И вдруг в ней что-то поднялось. Что-то, что заставило ее зарычать сквозь зубы. Иди. Иди! Припусти, если сдохнуть не хочешь здесь, среди этих обблеванных грязных сугробов. Тело послушалось. Поднялось, совершило рывок, и, Лана, собрав все свои последние силы, прибавила шаг, прихрамывая, притупляя собственную боль криком – отчаянным, громким и абсолютно чужим и несвойственным ей, от которого прошивало позвонки под свитером. Боль в животе не прекращалась, и колготки уже начинали липнуть к ногам, пропитываясь кровью. К Дине. Срочно. К Дине-Дине-Дине... Единственной, кто мог ее сейчас спасти. Единственной, кто всегда хотел спасти Ландыш даже от себя самой. – Почему ты молчала? – слышался родной голос сестры словно сквозь вату. Лана еле шевелила бескровными губами: – Я... не знала. – А когда узнала? – Неделю назад... Что там, Дин... что?***
– Вот ты говоришь "наша девчонка", да? – Турбо сжимал в пальцах семечку. Давил. С таким же желанием он хотел раздавить Вову Адидаса. Жаль, не вышло. Когда кулак Адидаса врезался в его лицо, Валера ошалел. Нет, не от удара. От того, во что всего за несколько дней превратился их старший. Тот, кто вел к чему-то, кто нассал в уши, а потом так тупо и даже по-детски бросил свой деревянный меч и выдал: "не тем мы чем-то занимаемся, пацаны". Не тем? А чем? Да ты хоть ответь, морда автоматная, чем! Ответь на один хотя бы вопрос из того миллиона, которые Турбо задавал тебе. Другим пацанам. Эту злость и праведную обиду на Вову нечем было задушить. Вот до этой минуты. До минуты, когда Маратик появился на коробке и поставил вопрос ребром. Вот он, козел отпущения. У Турбо аж скулы от ярости свело. А ярость, как известно, чертовски хорошее обезболивающее. – А наши девчонки чужим пацанам не дают, – он чувствовал, как его скулы подрагивают от нервной усмешки. Которая больше на оскал походила. – Она не давала... – из последних сил выдавил спокойно Марат. Остальных оглядел. – Да ла-а-дно? А кто ее пёр сутки тогда? Голубь? Друг мой, так не бывает. – Турбо, хорош! – Вахит сжал кулаки в карманах куртки. Он за старшего, он имеет право. Он разрулит. Хотя бы до возвращения Адидаса сможет потянуть время. Но теперь Зима не знает того, что знает Турбо: Адидас не вернется. Он кинул "универсам". Хуже того – он кинул родного брата. Вот так им на растерзание. А если родной брат кинул, отделавшись такой тупорылой формулировкой, мол, оставьте его в покое, то почему они, "универсамовские" должны его жалеть? Или со смещением Кащея что-то в понятиях поменялось? – А че хорош? – Турбо даже не взглянул на друга. Он давил взглядом Маратика. Потерянного и разбитого на щепки. – Человек вопрос поднял. Надо прояснить. Вот ее там пёрли сутки, а ты с ней потом с одного стакана пил? – С какого стакана? – выдохнул Маратик. – Не знаю... В губы целовал? Сигарету одну на двоих курил? Ну скажи пацанам! – Её... – мальчишка сглотнул, вдохнул порционно, еле держась. – С ней ничего там не делали. – Конечно, не делали! – в голосе Турбо нетерпение, насмешка, ярость. Полный коктейль. – Только твой брательник с нее троих снял! А так да, они ниче не делали. И в окно она вышла – просто погулять захотела! – уже в спину развернувшегося Маратика. Он уходил, не желая больше слышать ничего про любимую девчонку. Его грудная клетка разрывалась от сердечной боли. Больно ему, ему ужасно больно. От этой боли орать хочется. И этот демонстративный уход только пуще прежнего разозлил и без того злого Туркина. – Куда ты пошёл, когда с тобой старший разговаривает? – его лицо передернуло от распирающих эмоций. – На меня смотри! Марат резко развернулся к нему лицом, все еще сохраняя дистанцию. – Я тебе щас популярно расскажу, как в телепередаче. Если человек хрен сосал, он кто? – Вафлер... – вставил Лампа. – Я тебя не спрашивал, – полоснул по нему взглядом Турбо. И этим же взглядом, словно остро заточенным клинком мазнул по Марату. – Дальше едем. Если баба – вафлерша, а человек... Лампа, к примеру, начнет с ней сигарету одну на двоих курить, он кто? Лампа, теперь давай... – Помазок... – Помазок, – играя бровями, закивал Туркин. – А что мы с помазками делаем? Может, мы с ними хлеб делим, или отдаем последнее? Или кровь за них проливаем? Не, я, может, что-то не так говорю? Он свою шлюшку на дискотеку привел. Нет, ну, у неё хотя бы хватило характера в окно выйти, а он?.. Это было последней каплей. Марат утер влажный нос, смял шапку, зарычал, схватился за голову, вернулся обратно в круг и вдруг выплюнул старшему в лицо: – Хорошо!.. Давай... Только... – его трясло. Зубы клацали друг об друга от боли и ужаса. Не хотел он этот козырь доставать. Но если Турбо, тот, которому Маратик помогал бесчисленное количество раз, сейчас так отзывался о погибшей Айгуль, значит, и ему нечего жалость проявлять по отношению к его девке. Какой бы хорошей она ни была: – Только спросить хочу напоследок. А твоя Лана давно ли аборт делала? Может, скажешь, от кого хотя бы? Чтоб коллектив тоже знал! Удар под дых. Ледяная лавина на голову. Земля под ногами Турбо стала вязкой. Будто под подошвой не лед, снегом припорошенный. А зыбучий песок. Валера ощутил, как его верхняя губа нервно вздрогнула. Другим пацанам показалось, что он оскалился. Как скалиться дикий волк. – Че ты сказал? – Че слышал! – Повтори, сволочь, че ты сказал?! – удар наотмашь, с обжигающей, убивающей силой. Марат упал плашмя, костяшки на руке Турбо лопнули. Но шок и окаменение внутри завязались таким плотным узлом, что впору было сдохнуть. Или орать, как ненормальному. Но он не мог издать ни звука. И дыхания не было. Стальная хватка сковала ребра и сжала их. – Сволочь это ты. Понял? – Марат еле шевелил разбитыми губами. – А о подвигах твоей Ланы вся больница знает. Зря. Удары на Суворова обрушились камнепадом. Турбо еле услышал за шумом кипящей в ушах крови милицейский свисток. Пацанов тайфуном снесло с коробки, снесло и Валеру. Только не за всеми, а в другой конец, в сторону дома Ландыш. Лана вздрогнула от барабанной дроби в дверь. Дина, вообще не задумываясь, пошла открывать. И до младшей сестры донеслись голос и сбитое дыхание Туркина: – Где?.. – каждое слово было физически больно выпускать из своего рта. – Где она?! – Не пускай его, – взмолилась Ландыш. Она не вынесет. Она просто этого больше не вынесет. – Нет, хватит. – отрезала Дина. Голос ее был стальным. – Разбирайтесь сами. Ребенка настрогать сумели, сумейте и поговорить по-человечески, – обвела их обоих взглядом и добавила чуть слышно: – Хотя о какой человечности тут может вообще идти речь. И шагнула обратно в квартиру, оставляя Ландыш беззащитной. Прямо в близи от Турбо. Он рывком притянул девчонку к себе, на лестничную клетку. Столько силы в нем сейчас было, сколько и разъедающей каждую клеточку боли. – Ты че сделала, Лан? Ты че натворила?! – плевать на соседей. Плевать на слезы в ее глазах. Плевать на все. Этого быть не может. Марат наврал. Специально наврал. Его разрывало от боли и он хотел, чтобы так же разрывало и Турбо. – Отпусти, мне больно. Она завертела запястьем в его крепком кулаке, и Валера, судорожно дыша, закивал, расслабляя хватку: – Да, конечно. Больно... Скажи, что? Ну что-нибудь скажи! В глазах его... слезы? Быть того не могло. Он плакал? Ландыш плотно сжала челюсть, кусая поджатые губы. Валера Туркин, гроза улицы, бандит и подонок, сейчас стоял напротив нее и плакал. Из-за нее. – Это правда? – голос не его. Сорвавшийся. Жалкий. – Про аборт п-правда? – Не было никакого аборта! - рявкнула сестра, защелкивая чемодан у самого порога. И только сейчас, кажется, Турбо заметил чемоданы собранные. Лана обернулась на Дину. Пара секунд немого диалога глазами сестер. И старшая чуть слышно добавила: – Выкидыш случился. Господи, это какой-то бред! Валера до боли и белых вспышек вжал ладони в глаза, скрывая свою слабость. Вздохнул, но, кажется, только больше задохнулся. – Вы... уезжаете? – хрипло. Еще боясь руки от лица оторвать. – Уезжаем. Навсегда, Валер. Все не так. Не по-человечески. Глупо. Быстро. Непонятно. Только десять минут назад Турбо контролировал все. Принимал решения. А сейчас? Он будто на пятнадцать лет назад вернулся, когда был маленьким, брошенным, никем нелюбимым и никому ненужным ребенком. И так же боялся взглянуть на то, что перед ним. – Погоди, – он наконец открыл глаза и схватил Лану за плечи, – Ланка, погоди. Я ничего не понимаю! Блять! – его колошматило, как в лихорадке. – Почему я, как идиот, узнаю все в последний момент?! – А ты и есть идиот, – последнее, что говорит Дина и выходит из квартиры. Для Турбо вокруг все будто декорация, не по-настоящему. Но это не так. Они уезжают. Вон Дина закрывает дверь, выводит за поводок Джеймса. В другой руке чемодан. И она спускается по лестнице, обращаясь к Ландыш: – Я жду тебя на улице. Такси скоро подъедет. Турбо сильнее сжал плечи любимой девчонки. Он ее не отпустит, нет! – Куда ты едешь? Да ты объясни мне нормально, что творится! Что мы как чужие?! Почему она такая спокойная? Хоть бы наорала на него! А она только смотрит своими болотными глазами в его влажные глаза. Как на зверя. Как на подонка. Когда это случилось? Почему он не видел такого взгляда раньше? – А мы и есть чужие. Всё. Это всё, Валера. Понимаешь? – Нет. – Он действительно ничего не соображал. В его голове только были слова о ребенке. – Почему ты ничего не сказала?! – Потому что сказал ты. Он нервно дернул головой. Не понимал. – Ты рассказал всем сплетни про Айгуль. Ты и твой язык вывели её в окно. Почему ты это сделал? Что отвечать? Только по факту: – Потому что она "грязная". – И я тоже. Ну вот это вообще фарс! Бред! – Ты была только со мной. Уж я-то знаю! – А разве это не одно и то же? Как удар хлыстом по голому мясу. Как пуля в висок. Как гвоздь в крышку гроба. Лана ощутила, как его пальцы на ее плечах слабеют, дрожат. – Я ведь безумно тебя любила... Потом злилась, потом ненавидела тебя, но все еще продолжала любить. Как дура. Как клиническая дура. Вокруг меня было столько ужасов, а я смотрела только на тебя и любила. А потом вдруг поняла, что у нас с тобой бы ничего не получилось. Даже ребенок это понял. Удрал от нас. Больно. Адски больно. Будто сердце заживо вырвали. – Я не отпущу тебя, поняла? – Придется. Она вырвалась, схватилась за ручку чемодана. И он схватился. Каждый на себя тянул, не желая уступать. Лана кричала "пусти", а он, кажется, не слышал. Только увидел, как ручка отрывается от чемодана, и Лана отлетает по инерции. Туркин едва успел бросить чемодан и упасть на колени, чтобы подхватить Ландыш. И тут она затряслась. Завыла раненым зверьком, залепетала еле слышно: – Про меня уже многое плетут. Нас ничего не спасет. Подумай о своей репутации. Она всегда была для тебя важна. На грязной лестничной клетке, как раньше, молча, в обнимку. Он чувствует, как горят его колени, как горит в ладонях её лицо, как горит душа. – Ты просто... Помни, что была такая Лана. И что она тебя очень... – ещё тише: – Очень любила. Она отрывается от него, переступает через чемодан, быстро складывает в него выпавшие вещи. Он не верит. Он не отпускает. Встает поперёк лестницы, не давая ей сделать ни шагу. – Нет! Нет! Я сказал нет! Ну... Ну я не смогу без тебя! У меня нет никого кроме тебя, пойми ты это! – Пропусти! Пропусти меня! Я уехать хочу! Без тебя! Ты слышишь?! – Я люблю тебя. Как удар током. Только не воскрешающий, как в больнице. А убивающий напрочь. Потому что поздно. Слишком поздно. – Слышишь? Я тебя люблю! По слогам, на последнем выдохе. И он ничего, кажется, больше не чувствует, кроме ее руки на своей шее. Она обнимает. Лучше бы задушила самолично, потому что он без нее просто сдохнет. Еще рядом. Стоит. Сама уйти никак не может. Но надо. Его рука зарывается в ее волосы, нос влажный, как у собаки, тыкается в ее макушку. Турбо пытается урвать что-то. Что-то урвать от того, что было столько лет его. Рядом. Под боком. – Я люблю... – как заведенный. – Я люблю... Лана выскальзывает из его руки. Теперь окончательно. Его пальцы только до побеления вцепляются во что-то, что он сжимает с силой. Шарф. Ее шарф остается в пальцах. И больше ничерта. Он слышит, как отъезжает машина. Чувствует Ланины слезы на своих губах. И всю эту бессонную ночь зарывается носом в её шарф. Воет. И ветер с метелью за окном воют. Турбо, тот, кто ненавидел пьяных, тот, кто за все свои девятнадцать лет не пил ничего крепче пива, в эту ночь напивается до зеленых чертей. До отключки. Его мучают дикие приступы. Ему больно. Маратик... Тебе так же больно было? Когда Суворов заявляется на следующий день снова, вызывает Туркина один на один, он не видит, что Валера пьян. В дупель. Зима останавливает Турбо, просит (действительно просит!) "не надо". Пытается удержать. А у Турбо ноги заплетаются, он нервно смеется. Смеется прямо в лицо Марата. – Какой же ты все-таки жалкий... – надрывный смешок. В смешке – скрытая истерика. Он не про тебя, Маратик. Он про себя вслух. Но никто этого не замечает. Не видит. Не знает. Драка с Маратом короткая и жалкая. Турбо не понимает ничего, пока не оседает от жуткого удара в лицо снизу вверх растопыренной пятерней. Удар в живот, похоже, ногой, отшвырнул его на снег. Корчась, как выброшенная на берег рыба, Турбо попытался нащупать подошвами точку опоры. Менты. Вокруг менты. Турбо даже не успел лягнуть переднего в голень, через три-четыре секунды оказался распяленным на снегу, двое верзил держали его за плечи и лодыжки, так что пошевелиться нельзя было и на миллиметр. На запястьях звонко сомкнулись наручники, один из ментов уперся подошвой в плечо: – Тихо, морда! – Всё! Всё-всë-всë! – Турбо сдается. Смеется. Носом вдыхает грязный снег. Над головой азартно сопели, шумно дышали. Послышались новые шаги – неторопливые. – Кто главный? Турбо не видит, как Маратик кивает на него. Только чувствует, как его поднимают. А затем видит, как из его кармана на серый притоптанный снег падает пистолет... ...Идеология пацанская, "универсам", драки на убой, кровь, заливающая опухшие глаза и оскоминой на губах оседающая, – все это такая блажь, такой полуфабрикат чувств в сравнении с тем, что сам Турбо в один щелчок потерял того, кого любил, и того, кого мог полюбить в будущем. Твоя репутация для тебя всегда была дороже... Вот его репутация. Сидит волчонок там, где ему и положено, в клетке, а за клеткой люди, которым свойственно бояться, которые знают, что хищникам не место среди них. Не место в черте города. Бросаясь на Маратика, Турбо ещё не знал, что борясь с ним на снегу, он его проклятие впитывает. Ещё не знал той боли, которую уже знал Суворов. Он узнал ее сейчас, когда до него, привалившегося к стене, донесся вдруг приглушенный диалог ментов: – Патруль пусть едет... Такси на трассе перевернулось... Замело все... Весь лобач всмятку, откопали только с утра... – Выжил кто? – Нет. Насмерть. Водила и две девушки молодых. Бред... Вранье. Это не она, не Лана. Турбо не верит. Ландыш. Лана. Ланка. Я вызываю тебя, кричу по имени, потому что имя – это ниточка, веревочка от колокольчика. Слышишь меня? У нас все равно ничего не вышло бы, Ланка, да?.. Когда я так говорю – сам себя ненавижу. Вроде тех умников, которые точно знают, что кому на роду написано. Я собрался тогда с духом и сказал – люблю, и кричал тебе вслед "люблю!" хоть и задним числом, в надежде, что по какой-то кривой, по кривой торможения это слово добежит до тебя и вернет. И все равно не вышло бы. Я прав, Ланка? Такие, как я, любить не умеют. Такие, как ты, не умеют ничего другого, кроме. Но оказалось... Что оказалось? Подожди, не могу сообразить... Нечто, бывшее в пацанской жизни не таким важным, вдруг приобрело смысл, глубину, детализировалось. Прожитые рядом с Ланой четыре года работали теперь как увеличительное стекло. Турбо был готов орать каждый день, каждую минуту, что он любит! И кому это теперь нужно? Я не верю, что там на трассе – ты. Это ведь ошибка? А еще он ничерта не чувствует, кроме всепоглощающей боли. Даже когда его ведут на допрос. Страха нет. Ничего нет. – Ну что ж, давайте знакомиться, – бесстрастно проговорил Ильдар, когда снял наручники. – Вернее, давайте посмотрим друг на друга внимательно и вдумчиво... Длинные речи любите, Валерий? – Не особенно, – прохрипел Турбо. – Особенно в таком положении. Он выпрямился в кресле. И тут же скривился – резкое движение отозвалось колючей болью. – Я сказал бы, вы человек не окончательно пропащий, – продолжал мент. – После некоторой дрессировки и прохождения курса молодого бойца могли бы стать членом благородного сообщества... Или у вас другие намерения? Безумно раскалывалась голова и ныло вывихнутое плечо. Пока Турбо сидел, нащупал в кармане анальгин. Взглядом спросил, можно ли. Ильдар кивнул, любезно пододвинул прозрачный стакан с водой. Валера выдавил две последние таблетки. Покрутил в пальцах пустую пластинку. А затем вложил обратно в карман. Эта пластинка и шарф в опустевшей комнате – единственное, что осталось ему от Ландыш. Пара таблеток анальгина – лекарство от боли. Лихорадит? Выпей анальгин. Проломили голову? Еще анальгинчик. А что делать, если единственный человек, который тебя понимал, умер? Может, всю пачку анальгина? Едва ли это поможет. Сидя в кабинете у следователя, Валера уже не думал, разберутся с этим пистолетом, проверят ли по отпечаткам... Никаких доказательств у них, конечно, не будет, на пулях не найдут отпечатки пальцев Турбо, пацаны не дадут против него никаких показаний, а вот против Адидаса – возможно. И таким образом он достаточно быстро выйдет на свободу. Но он и без этого пистолета убийца. Убийца, отправивший на тот свет языком своим поганым три чистые души. Его оружие – слова, которые убили троих. Так есть ли другие слова? Или хотя бы одно, которое сможет его оправдать?