***
Гарри сидит за обеденным столом Гриффиндора, подпирает рукой щеку, а второй, не глядя, ковыряется в остывшей овсянке. Кусок в горло не лезет, несмотря на то, что встал рано, а ужин был за несколько часов до отбоя. Глаза воспаленные, уставшие. Болят так сильно, что ему приходится подолгу сидеть с полуопущенными веками на грани бессознательного отплыва в сон. Он успел пару раз передернуть после пробуждения, чтобы избавиться от ужасно смущающего образа коленоприклонного Тома Риддла, чтобы не думать о тесноте его горла, не думать о ласковом, требовательном языке, о сглатывающих движениях и одержимом взгляде. Гарри — не гей, он стопроцентный и абсолютный натурал, встречающийся с девочками и целующийся с ними в закоулках коридоров после отбоя. Гарри Поттер, как староста и как семикурсник, точно не думает о Томе Риддле — старосте школы — как об объекте сексуальных желаний, никогда, в общем-то, не думал, пока тот не начал ему сниться. Сначала образом, чувством присутствия, частью общего сюжета очередного сна, а после — жестко отсасывающий, шепчущий на ухо пошлости, от которых живот изнутри вспарывался до сверкающих в свете луны кишок; вылизывающий, страстный, до пелены перед глазами сексуальный. Гарри не думал о Томе Риддле. Парень как парень, с вечной вежливой улыбкой, никогда не касающейся глаз, выправкой бравого солдата, водящего за ручку потерявшихся первокурсников, и с армией преклоняющихся слизеринцев в придачу. А теперь Гарри сидит на завтраке и лапает взглядом знакомую фигуру. Он ищет его в толпе, смотрит на уроках, наблюдает в коридорах, в походах в Хогсмид. Всегда и везде, потому что отделаться от ночных образов — это все равно, что добровольно шагнуть с Астрономической башни вниз головой. Щекотно, вызывающе, смертельно. — Ты пялишься, — говорит Гермиона, отрываясь от учебника по рунам. — Я не пялюсь, — Гарри не двигается. Все также сидит перед овсянкой, подперев рукой щеку, и смотрит на слизеринский стол. — Нет, Гарри, ты точно пялишься, и выглядит это странно. Гарри пожимает плечами. — Странности часто со мной происходят, — говорит он тихо и медленно, — ничего странного, если я думаю о своем и смотрю в одну точку. — И точка эта, — вклинивается Рон, — дергает струны твоей пропащей души. Гарри, ты влюбился? Гарри отмирает. Переводит взгляд на Рона, который сидит прямо напротив, и долгое время всматривается в лицо. «Влюбился?» Когда он влюбился в Чжоу, то вел себя как идиот — прятал глаза, заламывал руки и с трепетом касался кончиков чужих пальцев, боясь откинуться от остановки сердца. Когда он влюбился в Джинни, то все его естество требовало ее присутствия рядом. Он скучал по ней даже на совместных обедах, все время трогал, обнимал и рассказывал вычитанные из «Ведьмополитена» последние сплетни, а в ночи ласково проводил губами по бьющейся жилке на шее. Когда Гарри влюбился в Парвати, он устраивал пикники, водил ее в Запретный лес и показывал снежных фей, любяще проводил большим пальцем по талии и отдавал шарф, чтобы не мерзла. У Гарри нет примера перед глазами счастливых отношений, помимо семьи Рона, но он интуитивно понимал, как нужно себя вести и что он должен чувствовать. К Риддлу же отношение другое — его не хочется трогать, не хочется ласкать и трепетно целовать длинную шею. Ему не хочется показывать снежных фей, брать за руку и волноваться так, что умереть можно от одного прикосновения. Гарри смотрит на Риддла с одним ярким, долбящим мозг желанием — выбить ему зубы, снести кулаком, по-магловски так, вежливую до жгучей злости физиономию, растрепать укладку, поставить его на колени и вогнать член в глотку. Держать, держать, держать, пока губы синеть не начнут. Иногда хочется, чтобы Риддл, как животное, — агрессивное, дикое, как бесконтрольная стихия, воткнул его лицом в стену, раздвинул ноги, снял штаны, насухую засунул пальцы, схватил за волосы и шептал все те вещи, что Гарри слышал во сне. Иногда очень, до одержимости, до полной потери самоконтроля и инстинкта самосохранения хочется заманить Риддла в пустой заброшенный класс, посадить на стул, сдернуть школьные брюки со стрелкой и жестко, с оттяжкой отсасывать, пока эта слизеринская сука не начнет скулить побитой собакой. Очевидно, Гарри понимает, что такое любовь, но то, что он чувствует к Риддлу — язык не повернется назвать любовью. — Нет, Рон, — Гарри снова начинает пялиться, — я точно не влюбился. Просто он меня бесит, понимаете? — Вы даже не общаетесь, — Гермиона устало вздыхает. — Видитесь на собраниях, здороваетесь кивками головы в коридорах. Чем он тебя бесит? Гарри удивленно поворачивается и смотрит на нее в упор. Глаза сильно болят, но для пущей драматичности он терпит острое ощущение лопающихся сосудов. — Он же искусственный. Иногда я думаю, что он и не человек вовсе. — Он точно человек, — Гермиона вскидывает подбородок, — и хватит уже об этом. Том — замечательный староста и ответственный ученик. — Еще недавно ты говорила, что он, — Рон делает глоток чая, — э-э-э, как это было? — Смотрит на Гарри, — думающий невесть что козел с раздутым самомнением? Гарри кивает и снова смотрит на Гермиону. — Одно не исключает другого, — пожимает плечами, — просто я думаю, что это невежливо. А еще, — она поправляет волосы, — я думаю, что он не стоит твоей диеты, Гарри. Выглядишь уставшим. — И побитым, — дополняет Рон. — Ну, знаешь, будто у тебя кот умер или типа того. Гарри не успевает ответить, потому что сверху, прямо на тарелку с проклятой холодной овсянкой падает розовая подарочная упаковка с бантиком. Черный филин, которого он второй месяц пытается выловить и допросить, безмолвно улетает. Каша попала ему на щеку, на чистый ворот черной мантии. Гермиона легким движением палочки накладывает очищающее. — Опять фанаты твоей задницы, Поттер? — Проходящий мимо Малфой скалит зубы. — Расскажи мне потом, — говорит Гарри, не отрываясь от коробки, — как твоя мать смогла зачать от павлина и почему у тебя нет хвоста. — Гарри! Малфой, иди куда шел, — Гермиона предупредительно держит руку на гаррином плече. — Что на этот раз? — Рон почти залезает на стол от любопытства. Гарри достает палочку, как делает это уже два месяца подряд каждую неделю, быстро проверяет на наличие проклятий. Пусто. Ничего. Его, к сожалению, никто не собирается убивать. — Это издевательство, — говорит Гарри, открывая коробку, — я что, девчонка? — Эй, — Гермиона бьет его кулаком в плечо, но все равно подсаживается ближе и заглядывает в коробку, — по-твоему все девушки любят розовое? Это сексизм, Гарри. Он не слушает, не думает и в целом, ощущая на себе внимательные взгляды половины Большого зала, пытается воедино слиться с деревянным столом. — Клубника? Зимой? — Вскрикивает Рон. — Это карамелизированная клубника, Рон, — благоговейно отвечает Гермиона. Гарри смотрит на сверкающую в свете свечей карамель, на большие, сочные ягоды, которые ел так давно, что уже и не вспомнить, и начинает медленно закипать. — Сначала шоколад, — говорит он так, будто собирается взорваться и раскидать свои внутренности по гриффиндорскому столу, — потом тянучки, леденцы, букет гребаных цветов, а теперь — клубника?! — Это очень мило, — говорит Гермиона и подцепляет пальцами выпавшую открытку. — «Сочные, как твои губы. Наслаждайся, милый. Л.В.». Ты еще не выяснил, кто такой Л.В.? — Нет, — сквозь зубы цедит Гарри и, не подумав, выпаливает, — я очень надеюсь, что за эти подарки мне не придется расплачиваться жопой.***
— Ты такой послушный, такой милый. Мне нравится видеть тебя таким, Гарри. Гарри выдыхает через рот, крепче держится за стол и тихонько хнычет. Том держит его за бедра, поглаживает большими пальцами нежную кожу яиц и снова опускается между разведенных ног. Честно говоря, у Гарри уже начинают болеть колени от позы, но ощущение горячего, скользкого языка между ягодиц стоит тысячи сломанных колен. Сегодня Том щедрый, он не останавливается, когда Гарри балансирует на грани потери сознания от остроты ощущений, он не слушает невнятные попытки сказать слово «медленней». Том, думает Гарри, закатывая глаза, беспощадный и жадный — он обводит колечко мышц, толкается внутрь, быстро двигает напряженным языком вперед-назад, вжимается лицом сильнее, хотя, казалось бы, еще сильнее физически невозможно. Сильнее можно, если только вспороть Гарри брюхо и дать возможность Тому поселиться внутри, обмазаться горячей кровью, потрогать каждый орган, присвоить себе. Риддл тихо хмыкает. — О, мой милый, я бы это сделал, веришь? Гарри верит. Гарри готов и верить, и молиться, и преклоняться, если настойчивый язык доведет его до оргазма. — Ответь мне, — требует Том, полностью остановившись. Гарри скулит. — Ты веришь, Гарри, что я могу поселиться внутри тебя, присвоить, Гарри, каждый твой орган, контролировать твое дыхание и биение сердца? — Блять, Том. Заканчивай с этой романтической херью и выеби меня наконец. — Не сегодня, мой хороший. Ты еще не готов. — Если ты не заметил, — Гарри приподнимается и указывает пальцем на член, — я теку, как последняя блядь. Я официально заявляю, что я более, чем готов. Том последний раз проводит языком по дырочке и выпрямляется. — О, я заметил, — он собирает пальцем каплю предъэякулята и тянет его в рот, — ты всегда под мной течешь, Гарри. Это приятно. Но осмелишься ли ты сказать это вживую? — Что? — Попробуй, Гарри, давай, — наклоняется ближе, так близко, что они разделяют одно дыхание на двоих, — расскажи мне, настоящему мне, как сильно ты течешь от прикосновений и как сильно ты хочешь запрыгнуть на мой член. Паника поднимается из глубины четким ощущением надвигающегося цунами, и убежать от этого чувства, от Тома с его бесовскими глазами хочется сильнее, чем кончить и вернуть язык на место — между ягодиц. Паника заполняет кабинет, просачивается наружу с выдохом. Пространство искривляется, трансформируется. Фигура Тома — высокого, широкоплечего — распадается на глазах фрагментами отдельных человеческих частей. Гарри открывает глаза и смотрит на полог кровати. Ждет, когда успокоится сердце. Он не хочет думать о последнем диалоге, не хочет думать о том, что Риддл, созданный его бессознательным, требует от Гарри первого шага в сторону реального Риддла, с которым они разговаривали наедине от силы раза два и то — об уроках ЗОТИ. Гарри лежит, вслушивается в тихое дыхание соседей и думает лишь о том, что его впервые за последние месяцы оставили неудовлетворенным, злым и с чистыми пижамными штанами.***
— Хватит злиться! — Я не злюсь, Гермиона! — Гарри разворачивается и идет вперед, а после поворачивается обратно к расстроенной подруге и берет ее за плечо. — Дай мне время, ладно? Я кое-что улажу, и все будет хорошо. Гермиона кивает. Пошла вторая неделя, как Том перестал ему сниться. Вторая неделя, как естественный утренний стояк превратился в ужасное напоминание о лишениях. Гарри никогда не думал, что станет зависимым от снов, а еще сильнее — от постоянного участника, до зубного скрежета раздражающего и великолепного по мнению остальных Тома Риддла, который теперь, как и Гарри ранее, пялится на него везде. В Большом зале, на завтраке, обеде, ужине. Поворачивается на уроках, перехватывает взгляд в коридорах, на собраниях старост. Эти игры в гляделки, по мнению Гермионы, должны закончиться мордобоем или дуэлью — настолько они вульгарны, в то время как Гарри думает и надеется, что его лицо во время контакта через два стола или головы учеников не отображает маниакальную жажду быть отодранным у стены заброшенного класса. Гуляя по коридорам Хогвартса после своих уроков, Гарри пытается успокоиться и заставить неугомонное сердце биться, как бьется у всех нормальных людей, — медленно, размеренно и в среднем около семидесяти пяти ударов в минуту. Он заламывает руки, прикусывает нижнюю губу до боли, настраивает себя на то, что ему — стопроцентному натуралу, — все эти обжимания и недотрахи с Риддлом не нужны ни в каком виде — ни над, ни под ним. Гарри трет лицо, резко разворачивается, делает несколько широких шагов, потом поворачивается обратно и все думает, думает, думает. Он думает о том, что неспроста ему перестали приходить подарки. Слишком подозрителен тот факт, что как только Том пропал из снов, Л.В. не отправил ни гребаных цветочков, ни шоколада, ни экзотических фруктов в кричащей розовой обертке. И если это не жирный, прямой намек, то Гарри пора навестить отделение целителей разума, чтобы перестать находить связь там, где ее может не быть. Колокол оповещает об окончании учебного дня, коридоры Хогвартса начинают заполняться учениками. Из дальнего кабинета, привыкшие к строгому порядку, поочередно выходят слизеринцы. Гарри останавливается, будто попал под взгляд мифической горгоны Медузы, наблюдает за потоком черных мантий с зелено-серебряной отделкой, за фигурами объективно красивых наследниц чистокровных родов, но ничего внутри не трогает, пока не выходит он. Риддла тут же окружает его свита, заискивает, стелется, как лишенные материнского внимания щенки. Том стоит с гордо поднятой головой — высокий и красивый. Он невозможно, противоестественно красивый — с прямым широким носом, завивающимися на концах густыми волосами в укладке, острыми скулами и тяжелым подбородком, который чуть уходит в сторону, когда он сильно злится. В его движениях, походке чувствуется сила, чувствуется несвойственная людям грация и изящность. Как только Гарри натыкается в потоке бессвязного бреда на паническую мысль, что ему лучше бы начать дышать, иначе он сдохнет от удушья, понимает, что попал. Вот так — абсолютно, тотально и бесповоротно попал. Гарри любит девушек. Но, кажется, он умудрился по уши вляпаться в Тома Риддла. Ноги сами несут его к слизеринской компании. И будь Гарри кем угодно, но не собой, он бы остановился, подумал, нашел бы лучшее решение. Он бы посоветовался с Гермионой, на крайний случай с Роном или с Джинни, с которой сохранил хорошие отношения после расставания, чтобы выстроить план, проанализировать свои ощущения и, прости Мерлин, возникшие из драккловской похоти чувства. Но Гарри Джеймс Поттер — адреналиновый наркоман и безмозглый гриффиндорец с тягой к самоубийству. Ничего страшного не случится, если он подойдет с завязанным внизу живота узлом и щекочущим возбуждением прямо к участнику своих влажных снов. — Привет, девочки, — Гарри останавливается в нескольких шагах. — Поттер! — Малфой смотрит уничтожающим взглядом и кривит тонкие губы. — Что тебе надо? Нотт тихо хмыкает и отворачивается. — Риддл, — скатывается с языка быстрее, чем он успевает подумать. Чтобы не выглядеть совсем уж идиотом, неловко кивает головой в приветствии. — Поттер, — вежливо отвечает Том. — Э, ну, нам надо поговорить. — Это важно? Я бы не хотел сейчас… — Да, это важно. Прямо. Сейчас. — Настаивает Гарри и первым уходит дальше по коридору. Он лавирует между учениками, почти врезается в профессора Снейпа по дороге, глазами ищет лучшее место, чтобы переговорить, и чтобы завтра их совместное времяпребывание не стало самой горячей сплетней. Народу столько, будто каждому пообещали автомат на контрольных экзаменах, С.О.В. или Ж.А.Б.А., если они прогуляются в это время по этажу и доведут Поттера до ручки. Гарри в раздражении и в легком приступе паранойи оборачивается на следующего за ним почти шаг в шаг Риддла, пребывающего, судя по лицу, в романтичной меланхолии. Вежливая улыбка тонких губ бесит до невнятного шипения, и стереть эту наигранную эмоцию хочется до раздробленных костей. Наплевав на все, Гарри останавливается недалеко от темной ниши коридора, осматривается и, ухватив Тома за запястье, тянет прямиком во тьму. — Поттер, — говорит Риддл, когда они уходят из-под чужих любопытных взглядов, — ты уверен, что выбрал хорошее место для уединенного разговора? Люди могут не так понять. Магия у Тома обычно тяжелая, колкая, давит силой и масштабом. Гарри не раз ощущал ее на совместных дуэлях, но сейчас она, подобно прирученной кошке, ластится к нему очень робкими, осторожными прикосновениями. Чтобы не обнадеживать себя, Гарри предпочитает игнорировать тянущее чувство щемящей нежности и вспыхнувшей, как огонь Инсендио, дикой и опасной страсти. Он непослушными руками со второго раза ставит сильное Заглушающее и Чары отвлечения внимания. Если уж и позориться до конца, то хотя бы не перед всей школой. — Люди многое понимают не так, но что с них взять, — пожимает плечами. Гарри, набрав побольше воздуха, оборачивается и выпаливает: — Яофициальнозаявляючтоготов. Риддл хмурит густые брови и склоняет голову к плечу. — Прости, что? Гарри пробует еще раз, но с четкими паузами, будто общается с идиотом или идиотом является сам: — Я говорю, — прочищает горло, — что я готов. Риддл смотрит на него, почти не моргая. Стоит памятником — жутким, неживым, с хрустом, Гарри не уверен, что действительно его слышит, склоняет голову к другому плечу и вкрадчиво интересуется: — Готов к чему? Что-то обрывается внутри Гарри и на скорости света летит на пики острых скал. Он продолжает давить смущенную улыбку, но уголки губ то и дело норовят опуститься вниз. Если он сейчас скажет «готов тебе отдаться» или «готов, твою мать, отдать тебе любую из своих девственностей», а Том вообще ни сном, ни духом, чем он занимается в гарриных влажных снах, Гарри выколет себе глаза палочкой, чтобы никогда больше не видеть белый свет. Он решает сменить тактику и заодно проверить теорию. Подходит ближе, кончиками пальцев трогает чужие — холодные, с ухоженной кутикулой и аккуратной, широкой ногтевой пластиной. — Клубника была вкусной. Том стоит. Молчит. Смотрит на их переплетенные пальцы, будто глазам своим не верит, а после с лукавым блеском в глазах подносит гаррину кисть к губам. Целует. Улыбается. Не той фальшивой, отвратительный улыбкой «для всех», а так, как улыбался Гарри во снах — с легким прищуром, от которого вокруг глаз появляются мелкие, совсем незаметные морщинки, с чуть приподнятыми уголками губ до образования очаровательной ямочки на левой щеке. Склоняет голову в благодарности и повторно целует. Подушечку каждого пальца, и смотрит, не отрываясь, пока Гарри внутренне бьется в экстазе. Он хочет попробовать риддловское лицо на вкус. Щеки, губы, глаза. Он хочет вылизать каждый сантиметр нежной, на вид бархатной кожи. — Я рад, — говорит Том, — надеюсь, ты не поделился со своими гриффиндорскими друзьями? — Конечно, — отвечает Гарри, делая шаг вперед, — поделился. Я же хороший. — Хороший, — тупо повторяет Риддл. Не отступает, смотрит сверху вниз. — Я думал, что ты хороший только для меня, Гарри. Если бы Гарри мог, он бы завизжал. Если бы Гарри мог, он бы прыгал, как конченый, целовал каждого шедшего навстречу в нос, но он не может. Внутри него — то, что неслось навстречу неминуемой гибели, расправило крылья. Оно воспряло фениксом, взлетело в небо, чтобы сгореть в лучах обжигающего солнца. И чувство это не идет ни в какое сравнение с влюбленностью, что была раньше. Какой она была раньше. Гарри откашливается, вскидывает голову и говорит: — Хочу смыть это самодовольство с твоего лица. Я бы врезал тебе, Риддл, потому что ты бесишь до дрожи. Я бы сломал каждый твой дракклов палец за то, что ты со мной сделал. Магия Тома, по ощущениям, начинает светиться, переливаться игривыми всполохами, откровенно, уже не опасаясь, ласкает лицо и открытую шею. Тянется быть ближе, соединиться с его, Гарри, магией, слиться воедино. Гарри, насмешливо улыбаясь, концентрируется и выпускает ее навстречу. Том приглушенно стонет. — Милый, — говорит он и утыкается носом в макушку, — я бы позволил тебе сесть мне на лицо, будь ты моим хорошим мальчиком. Таким послушным, просящим, как сейчас. Но ты так долго собирался с силами, с мыслями, что я решил, что ты не заслуживаешь этого. Не в ближайшее время. — Но Том… — Гарри готов вымаливать прощение, стоит ему представить, как Том, вечно холодный, вежливый Том вылизывает его и крепко держит за бедра. — Тише, — он стоит, не шевелится и глубоко дышит. Грудь у Риддла твердая, теплая даже сквозь рубашку и мантию, и Гарри позволяет себе прильнуть ближе, уткнуться носом в шею. — Ты что, меня нюхаешь? — Тихо, почти без удивления уточняет Гарри. — Вечером, — говорит Том, — после ужина поднимайся на восьмой этаж и жди меня там. Я принесу клубнику, — теплое дыхание опаляет правое ухо, — будешь есть ее с моих рук, вылизывать пальцы от сока, как это делал несколько недель назад. Во сне. Помнишь? Гарри игнорирует вопросы так же, как это делает Том. — Хочу тебя уничтожить, — шепчет он, — хочу видеть, как ты распадаешься на части. Позволь мне это увидеть, Том. Пожалуйста. — Конечно, Гарри. Со временем, все, что захочешь. Между ними нет и, скорее всего, не будет нормального проявления чувств, привычного человеческого понимания, но то, что они разделяют друг с другом, ни один другой человек не сможет с ними разделить. Накопилось слишком много вопросов. И про сны: каким образом Том вообще решился влезть к нему в голову; и про то, что между ними в итоге происходит, и про то, как они будут переживать все это — то, что делали во снах, в жизни, но Гарри молчит. Он так не хочет нарушать это опасное, острое единение их магий, их самих, что скорее язык себе откусит, чем откроет рот. Гарри слышит, как тяжело дышит Том. Гарри чувствует, как тот бесстыдно обнюхивает его, задерживает дыхание, водит носом по ушной раковине, шее, виску и макушке. Вдыхает и никак не может надышаться. Гарри, осмелев, вылизывает его шею. Вытаскивает мокрый язык, ведет вверх по кадыку, по нежной коже сбоку, спускается ниже к ямочке между ключицами. На вкус Том — все то запретное и сладкое, чего он был лишен долгие-долгие годы. Порочная, отравленная, вяжущая язык вседозволенность. — Почему Л.В.? — Тихо спрашивает Гарри. — У тебя инициалы другие. Том на долю секунды замирает, а после прижимает Гарри ближе к себе за заднюю часть шеи. — Я расскажу. Позже, когда решу, что ты будешь готов. Не останавливайся. Гарри не останавливается. Наваливается сильнее, встает на носочки, опирается на плечи, гладит шею, трется своим стояком о чужой стояк. Целует, кусает, лижет и чувствует под пальцами ускоренный ритм чужого сердцебиения. — Если… если клубника опять будет в розовой упаковке, я откушу тебе пальцы. — Гарри, что ты имеешь против розового? Цвет подбирался в соответствии с твоими пылающими от смущения щеками. — Я предупредил, Том. Гарри гонится за потрясающим трением, за расползающимся по телу удовольствием, тихо стонет в шею, вжимает Риддла в себя до хруста ребер. — Ну, мой хороший, — смешок, — не будь таким похотливым животным. Встретимся после ужина. Том мимолетно целует его в висок, отстраняется под возмущенный стон, поправляет мантию, накладывает заклинание на волосы и выходит из ниши — готовый, расслабленный, будто ничего не произошло, будто Гарри не пытался трахнуть его через одежду минутой ранее. Поттер так и стоит — замерший, с протянутыми в недообъятиях руками и чувствует отвратительное опустошение, звенящие до темных пятен перед глазами яйца, стояк, упирающийся в ширинку. Поттер так и стоит — счастливый до помутнения рассудка и напрочь отброшенного стыда, предвкушающий, жадный, готовый подставлять и подставляться. Его опять оставили с чистыми штанами — злого и неудовлетворенного. Его опять кинули на полпути, и Гарри думает, что, если Том не отработает каждый спущенный в кулак раз за время своего отсутствия, он засунет следующие подарки в розовой упаковке ему в задницу.