Скажи мне, Толик...

День за днём ничего не меняется. Или меняется абсолютно все. Это как посмотреть. Митя, к примеру, перемены ненавидел всей душой. Он в этот район переехал, когда ему было семь. И это была первая из череды изменений, которые ему были не по душе, потому что пришлось променять шумный, деловой район на тихий спальный. Он мотался с родителями по съёмным квартирам, гонял в школу на автобусе, то три остановки, а то пятнадцать, вместо того, чтобы делать это пешком по красивому центру, дружил, ссорился, попадал в идиотские ситуации, а как же иначе в месте, где даже деревья все на одно лицо? А потом семья каким-то чудом умудрилась купить там квартиру в рассрочку, и в жизни Мити, наконец-то, началась тихая стабильность. Девять этажей и четырнадцать подъездов, к которым он за это время успел привыкнуть. И таких «гусениц», полных людей внутри, было аж шесть штук, они тянулись стройными рядами, похожие друг на друга, совершенно безликие, но для Мити его дом был самым лучшим: расположен ровно посередине, два шага, что до «Пятерочки», куда Митяй любил сбегать за сухариками и «дошиком», что до школы, наконец-то не нужно было вставать ни свет, ни заря. А ещё у их подъезда был самый удобный пандус, по которому весной было круто съезжать на роликах, не боясь разбить нос. И шестилетняя Даша с третьего этажа, которая наклеила на каждый почтовый ящик по задорной наклейке из журнала «Лиза», Митиной «квартире» достался очаровательный щенок с розой. Но, кроме прочего, в их доме жил Толик. Когда Митя увидел его в первый раз, ему было восемь: он с другом Ванькой уговорил маму отпустить их за дом, на горку, они с товарищем валялись в снегу в счастливой агонии, когда мимо прошел высокий, тощий парнишка чуть старше них, розовощеких поросят, в черной худой куртке и шапке-ушанке, какие в их годы уже давно не носили. Он клацнул взглядом острых бусин-глаз в их сторону, а Митя вскинул подбородок и спросил дерзко: — Чего лыбишься, влюбился? А тот сунул руки в карманы и направился к детской площадке, где выглядывал из сугроба костлявый турник. Ванька покатился со смеху ему в спину, а мелкий Митя, гордый своей наглостью, гнул грудь колесом. Толик попрыгал вокруг под их глупый гогот, подтянулся несколько раз, а потом исчез, словно и не было его вовсе. Больше про Толика, кроме его имени, кажется, никто ничего и не знал. Зима сменилась весной. Потом настало лето, а потом этих лет прошло столько, что Митя из румяного пирожка вырос сначала в угловатого подростка с нетвердым голосом и гордым пушком над верхней губой, а потом и в дерзкого студента, лениво идущего на пары с напускным безразличием. Мама с папой купили синий «Святогор». Переехал в другой район друг Ванька, хорошо хоть Костик остался. Вымахал под окном корявый тополь, которому год от года отрезали ветви, а он все рос, настырный. Даша сменила наклейки на тонкие сигареты, а яркие фенечки на руках — на сочную помаду. Дядя Леша с первого этажа завел собаку, старого одноглазого спаниеля, который еле ходил на дрожащих лапах и ссал от страха под почтовыми ящиками, стоило ему услышать, как открываются двери лифта. Чередовались жильцы в съемной квартире бабы Шуры, все как в объявлении, «только славяне», правда почему-то, пахло на весь подъезд, то бешбармаком, а то пловом. Менялись уборщицы, цвет стен в подъезде, объявления у входной двери, номера домофонов и управляющая компания. Только Толик оставался неизменным: каждый день он, кутаясь в тонкую черную ветровку с крошечной потертой галочкой «Nike», зимой, весной, летом и осенью, выходил на детскую площадку к турнику, прыгая вокруг него через скакалку, повисая, подтягиваясь, и так день за днём. Митя, лениво наблюдая за ним через окно, думал порой, что Толик удивительная жизненная константа, словно попавший в Бермудский треугольник корабль, который вот уже сотню лет никак не может вернуться на сушу. В Толике менялся, разве что, только его рост: был нескладным подростком, а стал длинноногим парнем. Все те же острые, черные глаза, нос с горбинкой, выражение лица, словно он конфету у ребенка украл и на его глазах съел, бессовестно. И руки. Длинные, бугристые от мышц, от самого плеча, какие-то несуразные, с большими, похожими на лопаты, ладонями, узловатыми пальцами и круглыми ногтями. Митя видел эти руки множество, бесчисленное количество раз: когда сидел с Ванькой на качелях, сосредоточенно пережевывая сухой «дошик», потягивая через глоток выдохшийся «Байкал»; когда ругался с Кристинкой, стоя под раскидистым кленом, мотая головой, словно жеребец, вопрошая громогласно: «Ты с Дэном целовалась или нет??!»; когда задумчиво курил, сидя верхом на шатком заборчике, матерясь потом, со всей силы, когда на заднице краска отпечаталась. И каждый раз на турнике в черной ветровке был Толик. Безмолвный, угрюмый, замкнутый в своей собственной голове и неизменный. Непоколебимый в своем стремлении повиснуть и подтянуться. «Не пьёт сестренка Аня, не пьёт братишка Толик. Скажи мне, мама, в кого я алкоголик?» — декламировал, зычно гогоча, Ванька, а черные глаза смотрели из-под шапочки, сжимались тонкие губы, с силой и разочарованием, кажется, но Толик продолжал настырно молчать. И подтягиваться. Раз. Два. Три. Митя перемены ненавидел всей душой и был искренне благодарен соседу Толику за его постоянство. Когда заканчивал школу, шатаясь по району и гремя бутылками с водкой в пакете, нарядный, в светлом сверкающем костюме. Когда поступал в институт, поругавшись с мамой из-за сигарет, ведь «никто в доме не курит, что же ты, Митя?» Как Юлька Савичева пела, «проходят дни, пролетают года, высыхают океаны», а Толик не высыхал, не проходил и не пролетал, день за днём, натягивая на лоб шапку, тащился, что под дождем, что под солнцем, на площадку к турнику. Все навалилось разом, как в жизни всегда и бывает: маму поперли с работы, отец принялся ночами таксовать, потому что универ Митин нужно было оплачивать, а лишних денег в семье не водилось. И, казалось бы, Митя должен был войти в плачевное родительское положение, прислушаться к голосу разума, постараться найти выход, но из зоны своего личного комфорта ему выходить не хотелось, поэтому он продолжал, важно задирая нос, делать вид, будто его это все не касается. Скотиной продолжал быть. Это в частности в его жизни тоже было позицией стабильной: ребенок, которому все на блюдечке, да с голубой каёмочкой. Митя тетрадку по математике дома забыл, а у него проверка домашней работы — так мама, срываясь с работы, сломя голову летит в школу, чтобы, не дай Бог, сыночка получил отметку плохую, будет же переживать! Митя телефон на день рождения попросил, ну и ничего, что отцу ботинки новые купить пора, он уже носками по асфальту скребёт, ведь это же ребенок, с ним связь нужна, а ботинки… Да, что ботинки, в следующем месяце купим! Если Митюша ещё чего капризно не придумает. Митя провалил экзамены в университет, пролетев, как Марк Шагал со своей возлюбленной Бэллой над Витебском, мимо бюджетного места — ничего, поднажмем, соберёмся, главное в жизни — об-ра-зо-ва-ние! И Митя, отчего-то всегда принимал это, как данность, даже мысли в его светлой голове не возникало, что может быть иначе. До тех кажется пор, как в его жизни не настали перемены, которые он как-то совсем не переваривал. Таксуя очередной ночью, отец, закрыв, как водится, глаза «на секундочку», влетел на машине под грузовик. Жив остался, но связки на ногах разорвал вдрызг, что хромать ему предстояло ещё, ой, как долго, из-за чего матери пришлось экстренно искать работу. Обстановка дома начала резко накаляться: обездвиженный папа огрызался на весь белый свет, мама, еле доносящая себя до постели поздно ночью, бледнела с каждым днём, а Митя в своей беспечности совершенно забыл о том, что некому больше оплачивать его пересдачи, да и вообще, откуда взять денег на новый семестр? " — Отчисляете? — Митя нелепо раскрыл рот, сидя в кабинете декана». Неплатежеспособный студент университету был не нужен. Сессия провалена, «хвостов» выше крыши, все веселые друзья, которые с радостью Митю звали на посиделки, вдруг, отчего-то поняли, что взять с него теперь нечего, а значит, не такой уж он и хороший друг. " — Мы ж скидываемся, это общак. А ты, Митяй, нахлебник и динамо!» А дома стало ещё хуже: отец разбушевался, узнав об отчислении, в бессилии заламывая руки, сидя в теперь неизменном кресле, задрав больные ноги повыше, чтобы кот Барсик не отлежал, все причитал, что перспектива дворника близко, как и зима, мама начала плакать, безнадёга накрыла с головой, как плотным старым одеялом, отчего не вдохнуть, не выдохнуть. " — Извини, Мить, я, кажется, влюбилась… — какой-то нелепый нокаут от Оксанки, вот уж, от кого он точно подставы не ждал». И в который раз Митя убеждался в том, что перемены — это всегда какой-то мрак и разочарование, бредом вселенским было считать, что они ведут к чему-то лучшему, так он думал. После расставания, Митя совсем обнаглел, огрызался, хамил, курил на кухне в форточку, пока отец спал в другой комнате, а мама, каждый вечер приходя домой с работы, лишь качала головой и вздыхала: «Мить, закрывай, пожалуйста, холодно, и вдруг кот…» … Возвращаясь после неприятного разговора с уже бывшей девушкой, Митя, шмыгая носом, остановился у подъезда, закуривая, озираясь задумчиво по сторонам, и не сразу обратив внимание на трепещущую под пронзительным зимним ветром темную кляксу под окнами. Сощурился. Затянулся сильнее сигаретой и, быть может, в обычный день, прошел бы мимо, набирая код на домофоне, бормоча его себе под нос нараспев, как стишок, и взбегая по лестнице, но, то ли как-то свет из окна первого этажа лег, то ли странное тревожное чувство в груди расцвело распушившейся в сердце хризантемой, но Митя, повинуясь этому неведомому зову, сбежал со ступеней, прокрался по хрустящему сугробу, в ужасе распахивая глаза. — Бля… — прохрипел он, падая на колени и дрожащими пальцами касаясь липкого меха. — Бля… Бля… Бля… И снова, как заведённый. Барсик был глупый, но добрый. Щекотал длинными усами в темноте, воровато вынюхивая, не осталось ли чего вкусного после того, как Митя отключался во время кино с пачкой чипсов в кровати, ох, уж этот сериал «Сверхъестественное»… Мяукал крикливо, стоило маме курицу из морозилки достать. Урчал, словно самосвал с круглыми булыжниками разгружали, басовито, по-деловому, исключительно лёжа на отцовских коленях, а тот говорил, довольный: «Это он мои ноги лечит!» И смешно крякал, скаля зубы, когда за окном на кухне голуби толпились, все норовил взбежать по стеклу к форточке, чтобы им головы поотгрызать. Если все, что происходило с Митей до этого момента, было досадной проблемой, неудобством, вызывающим раздражение и злость, то глупый, пушистый Барсик, лежащий на снегу, безмолвный, кажется, впервые в жизни, стал для парня какой-то точкой невозврата, в которой сошлись все прочие биссектрисы неприятностей, взорвавшись в нем такой безумной болью и отчаянием, от которых он мыслить внятно перестал. Зашёл молча домой, вытащил с антресоли коробку, вытряхнув отцовские сандалии на пол, прямо в коридоре, после чего пошел обратно на улицу. Глотая извивающиеся на языке, безмолвные слезы, положил задеревеневшего Барсика, прикрыв своим шарфом, постоял в жёлтом свете чужого окна и поплелся в сторону сквера за домом. Мороз был не сильным, но достаточным, чтобы Митя смекнул — выкопать, даже маленькую ямку, ему не удастся, что уж говорить про то, чтобы похоронить здоровенного кошака. Асфальт скользил под ногами вечерним льдом. Глаза покалывало, нос зло щекотался, а Митя порывисто втянул носом воздух, сжимая в холодных красных пальцах коробку, пытаясь унять рвущуюся наружу боль. День за днём ничего не меняется. А потом, в один миг, меняется все. Он опустился обречённо на лавочку под старой липой, чуть в стороне от фонаря, поставил картонный гроб себе на колени, устремив взгляд на оживленную проезжую часть впереди. «…закрывай, пожалуйста, холодно и вдруг кот…» — звучало мамино печальное в голове, а Мите вдруг пришло на ум воспоминание о том, как он, покурив воровато в окошко, вспылил на отца за то, что тот учуял сигаретный дым и спустил на него всех собак с утра, из-за чего парень крикнул в сторону коридора в бешенстве: «На, блять, воздухом подыши!», хлопнул входной дверью и был таков, оставив форточку нараспашку… Мразь. Перед глазами завертелись другие, детские мысли, в которых он пытался отыскать тот момент, когда же стал такой сволочью, эгоистичной и мерзкой, которая не ценит никого, кроме себя самого. Коробка тяжёлой виной давила на колени, когда Митя представил, что скажет родителям, какими станут их лица. Особенно отца, который в свое время больше всех возмущался, что «кота не хочет», да и вообще, дурью они страдают, пусть хомяка лучше заведут, те хоть живут два года, а не пятнадцать, если дубу не дадут от салютов на Новый год. Отца, который плакал тихо, когда Барсика пришлось кастрировать, а тот от наркоза плохо отходил. Который, хромая, скакал на одной ноге, пытаясь выловить серого, когда у того камни в почках появились, и уколы надо было ставить по шесть раз в день. Того самого, что пока все смотрят, отсылал кота, мол, уйди, мохнатый, а потом втихаря подкармливал колбасой и шептал ласково: «Кушай, маленький, кушай». Митя и не понял, как слезы полились. Барсик, он ведь тоже был таким неизменным все это время, жил себе и жил, вот уже десять лет, бестолковый и добрый. Митя всхлипнул. Вздохнул. И разразился горестными, рычащими рыданиями, морща некрасиво замёрзшее лицо и наклоняясь вперёд, покачиваясь на морозе, словно убаюкивая лежащий в коробке трупик. Стискивал зубы, выл, оглушенный неотвратимостью ситуации, неспособный отмотать время назад и не быть таким, каким был, не сделать то, что сделал. — Эй, ты в порядке? — голос, непривычно певучий, молодой совсем, как сквозь вату, пробился в уши, и Митя поднял заплаканные глаза в его сторону, щурясь в сумерках. Слезы бликовали на ресницах, фары пролетающих с ревом мимо автомобилей резали веки, когда он сквозь свое горе рассмотрел в зимней темноте высокую фигуру в черном, перекатывающуюся с пятки на носок в худых кроссовках. Рядом с ним в тонких спортивных трениках, ветровке и шапочке с игривым подворотом, из-под которой торчали смешные уши, стоял Толик и смотрел своими внимательными, пронизывающими, словно иголочки, маленьким глазками-бусинками, шмыгая замерзшим текущим носом. Митя нелепо вылупился, открыв и закрыв рот, ведь не видел парня никогда так близко и отчётливо, а потом мазнул взглядом по коробке, и снова заплакал, обречённо опустив голову. Толик цыкнул языком, сплюнув в сторону, сквозь щербинку в зубах, присаживаясь рядом и широко расставляя длинные ноги с тощими коленками, бедром едва задевая Митю. — Чё случилось-то? — протянул он, устремляя взгляд перед собой. — Я… У меня… — захлебываясь слезами, заголосил Митя, приподнимая на коленях коробку и сотрясая ей в воздухе, словно это разом объясняло его истерику. — Во-о-от… — три сильных всхлипа, чтобы хоть как-то взять себя в руки. — Кот… Из… Из окна выпал… Толик рядом молчал. Сунул замёрзшие руки в карманы ветровки, натягивая ее на мощные плечи, шмыгнул, кривя губы, и все смотрел перед собой, пережевывая щеку. — Паршиво… — протянул он, наконец, а Митя снова заголосил. — Бля, какой же я урод… Ну, я же знал… Это все я виноват… Я же окошко… — убивался он, роняя горячие слезы на коробку, в которой уже давно остыл Барсик. Барсик, которому, вероятно, было очень весело и увлекательно перед смертью, потому что добраться до проклятых голубей он мечтал, казалось, всю свою кошачью жизнь. Толик покосился на рыдающего Митю, сощурил черный глаз, а потом притянул его к себе за плечи, уткнув мокрым носом в ветровку, прошелестев: — Бывает. Митя хотел возмутиться и завопить ему в лицо, что такое бывает лишь с уродами моральными, вроде него, что не должно так бывать вовсе, не для таких нелепых смертей кошки в этот мир приходят, но силы в себе нашел лишь на то, чтобы завыть жалобно, потираясь зажмуренными веками о мужское плечо. Они посидели так, пока Митя не успокоился, дерганно вздыхая, всхлипывая, но отстраняясь, поправляя на коленях коробку. — Что делать-то? — жалобно протянул он, смотря на Толика так, будто тот мог решить все его проблемы разом. — Прикопать бы… — пожал плечами тот, и так сказал это, без жалости и соплей, но с тоской, от которой в груди кололо. — Так… Мороз… Земля… — Митя растерянно осмотрелся, ворочая гудящей от слез головой. Толик все смотрел перед собой, на дорогу, задумчиво морща лоб и хмуря светлые брови. — Там, за гаражами, теплотрасса, пятак даже в минус сорок не замерзает, — заметил он спокойно, кивнув подбородком вперёд. Митя занервничал. — У меня лопаты нет. Чем копать-то? — он заерзал на скамейке, только сейчас осознавая, что почти к ней примерз. Толик вздохнул обречённо, поднялся рывком, смешно сотрясая бедрами, словно пытался без рук снять с себя спортивки. — У меня сапёрная дома, погнали, — сказал он неторопливо, засовывая руки в карманы ветровки, с силой натягивая ее на бедра и срываясь с места, широкими шагами удаляясь по скверу в сторону их дома. Как всегда ходил до турника, будто катер, разрывая воздух кормой. Митя неловоко подорвался следом, поскальзываясь на ледяной корке и смущённо покраснев. Раньше он с Толиком никогда не говорил. Наблюдал со стороны, в детстве потешался вместе с Ванькой, иногда, косился с подозрением, пару раз в лёгком подпитии, возможно, и говорил ему короткое: «Прив!», но Толик стабильно молчал в ответ, стреляя углями глаз из-под шапки и продолжая приходить к турнику. Сколько Митя его видел, Толик всегда был один. Он перемещался, казалось, по всему району, встречался на пути парня в разных местах, но, неизменно возвращался во двор, на детскую площадку, словно призрак, прикованный там незавершенным делом. Митя гадал, что же это могло быть, может быть, желание подтянуться сто раз подряд, или получить какой-то спортивный разряд, а быть может встретить там свою судьбу, которая, увлекаясь физической подготовкой, тоже придет, однажды, и начнет заниматься рядом. Митя к своему стыду и думать забыл о Барсике в коробке, которую сжимал в руках, буравя спину парня впереди сосредоточенным взглядом, так оказалось увлекательно перебирать в голове причины Толикового увлечения турником. Они подошли к подъезду, тот быстро «пиликнул» ключом, с лёгкостью распахивая тяжёлую и тугую железную дверь, все так же непринужденно, словно у него в ногах пружины были, поскакал по лестнице, игнорируя лифт. Митя, не привыкший к таким упражнениям, задыхался позади, перемахивая через две ступеньки, чтобы не отстать, когда Толик, вдруг, тормознул, на этаже ровно под квартирой самого Мити, оборачиваясь. — Тут подожди, — сказал он бесцветно, хотя голос у него был приятный, красочный, возможно, излишне высокий, для такого крупного парня, но какой-то ласковый, словно он сказки детям читал в библиотеке по пятницам. Митя застыл нелепый со своей коробкой в руках, топчась на ветошном коврике у двери, заглядывая с интересом в темный длинный коридор, в котором скрылся Толик. Мало что удалось рассмотреть там Мите прежде, чем парень вернулся, сжимая в руках маленькую лопатку с коротким древком, зато самого Толика рассмотреть получилось досконально: он был высоченный, под метр девяносто, узкий в бедрах и непропорционально массивный в плечах, с маленькой, похожей на птичью, головой, острым горбатым носом и черными проницательными глазами, чуть раскосыми. Узкие губы, торчащие круглые, красные от холода уши, длинная шея с факрутным кадыком, и бесконечные худые ноги в черных трениках с растянутыми коленками. — Идём? — спросил он, подняв белесую бровь со шрамом, из-за чего казался вопиющим представителем шоу-бизнеса 2000-х, как Серёга Аморалов, а Митя коротко кивнул, прижимая к груди обувную коробку. Спускались молча и куда легче, чем наверх шли, вылетели вновь в мороз, Митя к своему стыду, хоть гроб и чувствовал пальцами, всей душой, вдруг, обратился к широкой спине в черном перед собой, будто на ней мишень висела с призами, только дротик кинь, и соточка твоя. Толик двигался дерганно, чуть подскакивая на одной ноге, но уверенно, сунув руки глубоко в карманы, а лопату зажав подмышкой. Они прошили две арки, своего дома и соседнего, потом сквер насквозь, где на скамейке, ещё несколько минут назад, заливался горючими слезами Митя, свернули к надземному переходу, висящему над дорогой грязной мутной трубой, где пахло мочой в вечернем холоде. Толик так резво скакал по ступеням, что Митя еле за ним поспевал, раскрасневшись, приободрившись разом, что не придется Барсика в мусорку выбрасывать. Вышли из перехода, свернули в темноту, подальше от дороги, и поплелись. друг за другом по сугробам, как по перевалу Дятлова, след в след, Толик впереди, а Митя — сзади. Перед ними, чуть слева, на фоне острого черного леса, где в девяностых часто разборки были, стенка на стенку, со стрельбой и поножовщиной, серебрились в тусклом свете толстые трубы теплотрассы. Под ними темнела уютная грязь с зелёными всполохами неувядающей, бесконечной травки, и паслись, воркуя, голуби, разлетевшиеся в стороны испуганно, когда парни, крутя головами, через дорогу перебежали. Толик ни слова не сказал, все такой же суровый, погруженный в себя, принялся молча копать мягкую землю, пока Митя мыкался рядом, утопая в хлюпающей грязи, наблюдая за быстрыми, четкими движениями сильных рук. Зря, что ли, на турнике всю жизнь? Нестерпимо пахло весной. От этого, а ещё от быстрых скользящих звуков лопаты, Митя вздрагивал, то поднимая голову к небу, смотря в пронзительные зимние звёзды, то, вновь, опуская взгляд в землю, туда, где зрела импровизированная могила. Шмыгнув с чувством носом, Толик выпрямился, кивая на внушительную ямку, тут же заполнившуюся талой мутной водой. Митя, сглотнув, присел, погружая в нее коробку и резко выпрямляясь, потирая ладони о бедра. — Скажешь чо? — протянул Толик задумчиво. Митя замялся, смутился, задрожал от горечи и нелепости. — Н-н-ну… — промямлил он неуклюже. Толик приосанился, хрюкнул носом, сплевывая в сторону, закинул на плечо лопатку и сказал нараспев: — Пусть твоя следующая жизнь будет удачнее, кошак. В воздухе, густом, теплом, сыром, как в парнике, посреди колючего мороза, повисла тишина, в которой Митя слышал биение своего сердца и сопение Толика рядом. Постояли. Помолчали. А потом, парень в черной ветровке ткнул Митю лопатой в грудь, засовывая в рот зубочистку, а сам отошёл в сторонку, словно мешать не хотел интимному моменту. Так и застыл темной, крючковатой фигурой в стороне, на границе весенней похоронной грязи и чистого морозного снега. Митя поежился, наклонился, проклиная короткое древко лопатки и принимаясь с тихими вздохами прикапывать мокрую обувную коробку с торчащим игриво язычком шарфа. Выпрямился, спустя время, растерянно посмотрел на рыхлый холмик, не решаясь притоптать его ногами, а потом вскинул глаза на Толика, словно совета у него спрашивая. Тот зыркнул в ответ, чуть отклонив назад голову, острыми черными глазами, будто в душу заглянул, покачал головой, сплюнул зубочистку и кивнул в сторону дороги, мол, валим. Шли обратно так же молча, но уже не было гнета на душе, только тянущая тоска и досада, что все вот так. Митя, печально опустив голову, плелся следом за черной ветровкой, размышляя, что сказать родителям, как вообще быть в этой ситуации, как на себя в зеркало смотреть, зная, что это по его вине Барсик в окошко сиганул. — Ты ж не спецом, — заметил Толик уже у подъезда, смотря внимательно, чуть наклонив голову набок. Митя развел руками. — Я не подумал о нем, — ответил он с разъедающей язык досадой. — Зол был на батю, психанул, а про Барсика вообще не вспомнил… А, ведь мама… Она же… — слезы сами подступили, вновь обжигая веки, Митя порывисто всхлипнул, а Толик сделал шаг вперёд и похлопал парня по плечу. — Ты не убивайся так… У них же девять жизней, встретитесь ещё, — он посмотрел с наивной, почти детской надеждой сверху вниз, чуть сжав сильные пальцы, а Митя лишь нашел в себе силы коротко кивнуть. — Ну, бывай, — голос вечности вырвался облачком пара из-под нелепой, бестолковой, с подворотом, шапки, а потом, взвизгнула петлями дверь, стукнул магнитный замок, оставляя Митю на пороге дома одного. День за днём менялось все. А теперь, кажется, изменилась и последняя деталь в его жизни — стабильный, постоянный, вечно молчаливый и отстранённый Толик.