Скажи мне, Толик...

Признаться родителям было сродни прыгнуть первый и последний раз в прорубь — когда тебя сковывает, начиная с ног и кончая макушкой, ледяной вакуум, пробирающий до кишок, и сводит судорогой руки, выкручивая суставы. Митя всего раз участвовал в подобном мероприятии, когда отец на Крещение потащил его в местный природный заказник, где в грязном пруду окунают в порядке живой очереди, не церемонясь с тем, успел ты пересчитать деревянные ступеньки чалой лесенки ногами или задницей. Смелости Мите не хватило, сыграл ли роль его характер или же страх разочаровать родителей, но он, размахивая руками, начал нести какую-то чушь, старательно отводя от себя подозрения, уверяя, что заходил днём, буквально в туалет, наверное, дверь забыл крепко прикрыть, а Барсик сиганул в подъезд. Отец смотрел в ответ хмуро, качал головой и молча скрылся в комнате, хлопнув сильно дверью. Мама вздыхала, кряхтела, а потом развела бурную деятельность: заставила краснющего от стыда Митю писать объявления, мол, «сбежал кот», а потом отправила его развешивать их по ближайшим подъездным дверям, нервно заявляя, что приписка «за вознаграждение» обязательно ускорит процесс поиска. Митя чувствовал себя распоследним ублюдком, выписывая раз за разом на чистых половинках клетчатой бумаги: «Пропал кот, окрас «шпротный», отзывается на кличку Барсик, в последний раз видели у подъезда номер 9». И жевало в груди так, что он еле сдерживался. Когда, наконец, с этим было покончено, Митя вырвался на балкон в своей комнате, усаживаясь на пол между пакетом с мусором, который лень было выбрасывать после уборки, и трехногой табуреткой, покрытой инеем, вытащил сигарету и закурил, с тоской и огорчением смотря сквозь решетку на блеклые звёзды в ночном небе. Он шмыгнул носом на морозе, второй раз, третий, а потом услышал хруст форточки у каких-то соседей и задумчивый, протяжный, певучий голос в темноту: — Ты там как? Митя, поперхнувшись сигаретной затяжкой, закашлялся, вскакивая на ноги и приникая носом к решетке, которая не давала выглянуть с балкона. — Это ты? — спросил он вникуда, прислушиваясь внимательно, словно уловил связь с космосом, и сейчас говорил с представителем инопланетной расы. — Угу, — пробурчали где-то внизу и продолжили уже более участливо: — Я объяву видел… Не сказал? Митя поджал губы, облокотился спиной о решетку, затягиваясь сигаретой, слыша, как трещит сгорающий табак. — Не, — ответил он кисло. — Духу не хватило. — Понятно, — отозвался голос, и в воздухе повисла продолжительная густая тишина. Митя не выдержал первым — стрельнул бычком в темноту с балкона, словно фейерверк запустил, фыркнул, смахивая постыдные слезы, и проворчал скользко, будто на языке лягушку держал и боялся ее проглотить: — Гандон я. И трус. Голос учтиво молчал, копошился где-то в ночной тишине, скрипя морозом по открытой балконной форточке, но Митя не мог даже предположить, что там Толик делает, лишь вслушивался в его сосредоточенное сопение этажом ниже, выгрызая себе душу изнутри. А потом в зимней глухоте из шипящего динамика мобильного телефона тонкими каплями зазвенела мелодия, словно кошка лапами по клавишам пианино, и шепот, шорох, смех эхом, совсем юный, как из школьного коридора на перемене. Митя завис, распахнув глаза, которые тут же налились холодными слезами, которые кололи веки, когда девичий тонюсенький голосок Лены Катиной острыми когтями по коже резанул сердце, и без того тревожное. Погано стало Мите, он как сожрал разом всю грязь мира, да причмокнул, облизывая чумазые губы, а потом срыгнул все обратно себе на ладошку и, по новой, в рот. И так, до бесконечности, пока выли девчонки из «ТаТу» в городскую зиму свои «Полчаса», да не про мальчиков и любовь, а про враньё и дохлого кота. Митя не выдержал, шмыгнул носом на прощание, скрипнул дверью и скрылся в теплом сохранении своей комнаты, чтобы не слышать больше этих мотивов. Не осуждающими они были, по сути, скорее, вынуждающими, какими-то горькими и окончательными. «Ты как?» по вечерам от Толика стало тоже обретать образ стабильности: Митя вылезал на балкон, чтобы затянуться торопливой сигаретой перед сном, а тот был уже тут как тут, как будто караулил. «Сказал?» и, на Митино вялое «неа» новая слезливая композиция, то МакSим стонала из окна этажом ниже, что сердце его теперь в твоих руках, и, ни в коем случае, не потеряй его и не сломай, то Яна напоминала про рокового одинокого голубя на карнизе за окном, а то Николай Носков, в самое сердце, гнусавил, что он навеки останется, видимо, в этих списках пропавших без вести, что душу Мити рвало на мелкие кричащие кусочки. Эта стабильность ему не нравилась. Впервые, кажется, за все время его существования. Она расстраивала, злила, раздражала, и, когда Толик в своей изощрённой манере, врубил на старом телефоне Zемфиру, которая с первых же строк, как самонаводящаяся, прямо в сердце «Пожалуйста, не умирай», Митя, выматерился, сплюнул прямо на пол балкона и, спустя почти неделю бестолково мокнущих на стенах подъездов объявлений, зашёл к родителям в спальню со словами: — Нашел я его, мам. Слез было много. Митя не смог признаться во всем так, как того требовала совесть, однако, больше тешить слепой надеждой родню не мог — скупо заверил, что закопал Барсика у теплотрассы, недалеко от леса, вытирая материны щеки и гладя ее по голове. Потерю переживали тяжело: отец замкнулся, хмурил брови, косил на кухонное окошко с подозрением и пил литрами чай вприкуску с «Биттнером», а мама старательно убирала из дома все следы любимого кота, тихо утирая слезы подолом домашнего махрового халата. Митя в тот же вечер сорвал все объявления, а Толиков музыкальный терроризм резко закончился. Выходя на балкон покурить, Митя слышал теперь лишь темноту, мороз и благостную, долгожданную тишину, от которой, впрочем, было не по себе. Крался стремительно Новый год: наряжались в сверкающие синим, жёлтым, зелёным и красным окна домов, в мусорках у подъездов все чаще стала появляться мандариновая кожура, вместо сопливых осенних салфеток, а молодежь перестала кучковаться в подъездах и теперь летала со звонким матерком с ледяных горок вперемешку с малышней. Митя к Новому году относился лирически: оливье, селёдка под шубой, запечённая на бутылке курица с картошкой, «Голубой огонёк» и отцовское сосредоточенное «ну, наконец-то, дорос» со скромной стопкой водки на краешке стола. Мамины, пьяные, после двух бокалов «Советского», объятия, вручение подарков с обязательным чтением стихов, когда отец из года в год рассказывает, потирая живот: «Зима, крестьянин торжествуя…», а потом родители плавно перемещались в свою комнату на диван, слушая любимые и приевшиеся за год песни, а Митя натягивал на лоб шапку и линял к друзьям, чтобы от души покуралесить. Он искренне надеялся, что, несмотря на потерю Барсика, в этом году все будет так же, как и всегда, но, увы, если беда приходит в дом, она редко когда остаётся там без своей тусовки. Семья, в которой мама подрабатывала няней, попросила побыть с ее подопечным «подольше». " — За хорошую доплату, нам деньги не лишние…» — оправдывалась она перед супругом и сыном, пряча глаза в пол. Отец, все ещё хмурый, заявил обидчиво, что, в таком случае, праздновать не видит смысла вовсе, потому что сам он накрыть на стол не сможет, «калека бестолковый», а ждать курантов и надеяться на жену — глупо. Чувствуя напряжение, Митя, ерзая по стулу задницей, предвидя приближающийся пиздец, звякнул приятелю из универа и, получив однозначный намек на то, что его на вписке никто не ждёт, собрал волю в кулак и предложил: — Может, я чего намучу? Родители переглянулись, кажется, впервые услышав от сына инициативу. — Да, ладно, Митюш, папа сварит все, а я приеду, нарежу по-быстренькому, успеем… — начала мама, отчего-то смущённо. — Не парься, мам, я сам, — ответил воинственно Митя, а отец лишь покачал головой, изображая полное скорби по заранее потерянному празднику лицо. Митя в бытовом смысле был большим инвалидом, чем его папа: с детства мама предпочитала отослать его с Ванькой на улицу, полировать задницами горку, вместо того, чтобы убирать в комнате, а на попытки мальчика намазать маслом бутерброд, выхватывала из его пальцев нож, с криком: «Лучше я, не то порежешься!» И если пацаном это Митю ещё, хотя бы отдаленно возмущало, то с возрастом и прогрессирующей ленью, стало устраивать. " — Митюш, заскочи в магазин после школы, хлебушка возьми… — Ой, мам, да, мне не по пути, это ж в «Пятерку», а мы с Ваньком до метро!» " — Митюш, я там стирку выставила, нажми на кнопочку. — Ой, мам, я там ещё чего не так нажму, давай лучше ты!» " — Митюш, достань курицу размораживаться… — Ой, мам, а я забыл…» И таких диалогов становилось с каждым Митиным годом все меньше и меньше, потому что мама сложила два и два, решив, что сын пусть лучше учебой занимается, чем делами домашними. Сейчас же Митя испытывал такое жгучее чувство вины, что ему отчаянно хотелось загладить его любой ценой. Даже ценой оливье. Отец смотрел на все это с логичным скепсисом, но спорить не стал, напомнив Мите, когда тот собрался в магазин за провиантом, что список «на столе», и «пакеты взять не забудь!» В магазине, кажется, впервые за свою жизнь, Митя чувствовал себя полнейшим придурком. Он бродил с растерянным лицом по рядам, осознавая, что кроме полки с «дошираком» и чипсами, в упор не видел в жизни ничего остального, из-за чего список, начертанный маминым идеальным почерком, вселял в него праведный ужас. Казалось бы, лось двадцатилетний, а как из трёх видов горошка нужный выбрать — хрен его знает. Фрау Марта? Дядя Ваня? Кто, вообще, эти люди? Спустя долгие и мучительные сорок минут шатания по магазину, когда охранник из скучающего ленивца стал похожим на акулу-убийцу, нарезая за ним круги по овощному, Митя принял судьбоносное решение в стиле Вовки из Тридесятого царства — «И так сойдёт!», после чего двинулся в сторону дома, волоча за собой продукты. Отец нашел Митины старания забавными: стоял, полируя плечом дверной косяк, с зубочисткой во рту, выглядывал многозначительно, а когда окончательно запутавшийся в слоях «селёдки под шубой» парень, взбрыкнув, бросил яростно: «Я курить!», хмыкнул хрипло и поковылял обратно в комнату. В бешенстве вылетев на балкон, Митя сунул в рот сигарету, словно зубы себе хотел выбить, зыркнув сверкающими голубыми глазами на часы — половина десятого. Вздох. — Эй, ты там как? — Митя даже опешил, ведь знакомого голоса не слышал уже, наверное, месяц. Закашлялся, сплевывая и приникая носом к решетке. — Пиздец, — выдохнул он спустя мгновение. — Почему? — спросил Толик голосом, будто Анна Герман спела, нежно, понимающе, проникновенно, как в душу залез. Митя порывисто вздохнул, затянулся сигаретой, прикидывая, насколько убого будет звучать история про «шубу», но вспомнил, как беззастенчиво размазывал сопли по черной ветровке, когда Барсик усоп, так что фыркнул и произнес торжественно и гордо: — Да, я салаты делаю, мать на работе, — и добавил скромнее: — Хреново получается… Толик замолчал, Митя уж было подумал, что разговор окончен, как и истлевшая в пальцах сигарета, собрался на выход, обратно, в десятый круг ада, про который Данте упомянуть забыл, в котором морковку нужно накладывать обязательно на яйцо, а никак не на сельдь, иначе, тебе это все в задницу запихают, да без майонеза, как сосед снизу снова пропел: — Помощь нужна? Митя на минуту даже растерялся. Представил ярко Толика в мамином фартуке с фиолетовыми рюшами по подолу, и отчего-то покраснел. — Да, лан, я сам как-нибудь… — пробормотал он неуверенно, а Толик снизу только кивнул (Митя был уверен, что сделал) и добавил: — Ну, как знаешь. Спустя час, вспотевший и озверевший от комментариев отца по поводу своей авантюры Митя, матерясь, как сапожник, понимая, что дома для курицы не осталось ни одной бутылки, а на банки несчастная неподготовленная птица просто не налезает, как и чем ее не смазывай, он бросил цыпочку на кухонный стол, яростно шлепая тапками по коридору. Дверь Толика он почему-то запомнил отчётливо, хотя в целом день похорон Барсика остался в воспоминаниях лишь какой-то тупой болью. Митя несколько раз нажал на звонок, притопывая ногой, бормоча себе под нос: -… да, чтоб я ещё раз… Да, ну их нахрен, я лучше работать… Дверь приоткрылась тихо и осторожно, а на лестничную клетку уставились маленькие глаза-маслины. Светлые брови Толика комично поползли вверх, к такому же белесому «ёжику», а Митя и сам удивлённо уставился на парня, потому что тот всегда ходил в головном уборе: зимой в шапке с дурацкими подворотами, а летом в черной кепке с измятым козырьком. Толик пришел в себя первым, собрался, выпрямился, провел нервной рукой по коротким волосам и зыркнул снова, словно убеждаясь, что его никто не видит. — Чего хотел? — спросил он спокойно. Митя мазнул взглядом по коридору у парня за спиной, отмечая, как темно и тихо в чужой квартире. — Я… Я это… — замялся он, потоптавшись на месте. — Ты там помощь предлагал… Но, если я тебя отвлекаю, то ничего, может, ты просто глянешь, ценные указания дашь, ну или типа того, а то я… — он бы и дальше мог продолжать, хоть до бесконечности, уж что-что, а языком ворочать он умел мастерски, особенно междометиями. Толик вздохнул. — Ща, — только и сказал он, после чего хлопнул перед Митиным носом дверью. Тот заморгал часто, осмотревшись, будто у него хвост вырос, а он и не заметил, а в следующую минуту дверь снова отворилась, и Толик протиснулся на лестничную клетку, поправляя на голове шапочку. Митя бросил на нее быстрый вороватый взгляд, но промолчал, решив, что парень, вероятно стесняется или ещё чего, поэтому, лишь кашлянул торопливо, сунул вспотевшие отчего-то ладони в большой карман на фартуке, кивая в сторону лестницы. — Ну, идём… Отец шум входной двери слышал, но решил, вероятно, что сын в очередной раз вспылил, поэтому, так и остался в комнате. Митю это полностью устраивало, потому что объяснять появление Толика в квартире он не планировал, гостей к себе звал, разве что, Ваньку в школе, а признавать свою кулинарную несостоятельность просто считал издевательством после всех его тут мучений. Толик снял тапочки, в белых носках пройдя на кухню, осмотрел поле боя внимательным взглядом, отмечая нарезанные в кастрюли салаты, после чего перевел на Митю, застывшего в дверях, черные глаза. — С чем проблема? Митя тут же подорвался к плите, распахивая духовку, где на поддоне, валялась бледная тушка несчастной курицы и пустая банка из-под огурцов. — Короче, мама сказала, что курицу сделать надо, на бутылке, у нас нет, блять, бутылок, а на банку эту она налезать… — он, вдруг, осекся, чувствуя, как Толик наклонился следом, с интересом изучая сцену практически изнасилования. — Налезать… Короче, на банку не лезет, что делать-то? — Митя покосился на парня. Толик протяжно вздохнул. — Сделаем, не ссы, — и прозвучало это так монументально и уверенно, словно Толик был Суворовым, а Митя — всеми русскими войсками разом, идущими бесстрашно на турков. Оказалось, что парень в черной ветровке способен не только подтягиваться на турнике день за нем без перерывов, но и прекрасно разбирается в понятиях «смесь перцев» и «маринад», а также готов, хоть и скупо, но прочитать целую лекцию о том, в какой посуде лучше всего оставлять «доходить» взбодрившуюся птицу, и какая бутылка влезет в их духовой шкаф. Пока жертва Митиных издевательств мариновалась, под чутким руководством Толика, нерадивый кулинар умудрился накрутить целую тарелку бутербродов со шпротами, а, когда румяная курочка подмигнула им хрустящим боком из жерла вулкана с окошком, на запах выполз отец, застывая в дверях и смотря в недоумении, как на его крошечной кухне орудует странный высокий парень в черной шапке. — Мить… — позвал он напряжённо, а Толик в тот же миг выпрямился, задевая лбом люстру и вытягивая руку вперёд: — Толик, — представился он торжественно. — Я ваш сосед. Вот, помогаю. Митя, маневрируя в рукавицах-прихватках с противнем наперевес, посмотрел на отца многозначительно. — Я тут один зашиваюсь, — сказал он раздражённо, выставляя аккуратно натянутую на бутылку птицу на большое блюдо. Отец повел бровью, кашлянул, а потом, вдруг, сделался непривычно виноватым, шагая несмело на кухню и присаживаясь на табурет. — Вам, может помощь нужна? — спросил он тихо. Митя хотел было уже съязвить, что, мол, ага, пап, метнись кабанчиком до ларька, а то у нас майонез закончился, но Толик, вдруг, перехватил его злой взгляд, из-за чего тот лишь фыркнул. — Да, не, — сказал он через силу. — Выпей лучше, мама скоро уже придет. Напряжение, которое вызывал в Мите отец, как-то незаметно сошло на «нет» в присутствии Толика: тот, словно танцор, удивительно плавно перемещался по кухне, а впоследствии и по остальной квартире, ловко разложил под руководством папы стол-книжку, натащил табуреток, потом они вместе накрыли, расставляя тарелки, и Митя сам не заметил, как оказался со стаканом кока-колы на балконе, зажимая в зубах сигарету. Толик стоял рядом, задумчиво смотря куда-то вперёд, на горящие окна дома напротив, такого же точно, как их собственный, и на турник, который отсюда просматривался идеально. — Спасибо тебе за помощь, — Митя неловко помотал в руках стакан, а пузырьки в нем беззлобно зашипели в ответ. — Да, не за что, — ответил, кажется, равнодушно Толик. Митя посмотрел на него внимательно, подмечая, на этот раз, ходящий ходуном кадык, острый подбородок и тонкие губы, снова эти торчащие возмутительно уши, какую-то непропорциональность, но при этом гармоничность, словно смотрел на Шелкунчика — казалось бы, совершенно непривлекательного снаружи, но такого благородного внутри. И, повинуясь этому тёплому чувству несоответствия, Митя выпустил струю дыма в сторону и произнес тихо: — Новый год скоро, с нами не хочешь? Толик вздрогнул. Крупно так, что Митя заметил. Потом перевел острые черные глаза на него, вгрызаясь в смущённо лицо, нахмурил брови, раздул ноздри, а Митя в панике усмехнулся и затараторил: — Ой, я тебя, наверное, задержал, ты извини, я что-то совершенно не подумал, что у тебя тоже планы, я в такую панику ударился с этой курицей, что… — Лан, давай, — отмер сосед. Митя посмотрел на него, задирая голову и улыбнулся, а Толик, дрогнув уголками губ, вдруг улыбнулся в ответ. И удивительно расцвел в этой улыбке: заискрились гематитом глаза, россыпь смешных морщинок сжала кожу на носу, а тонкие губы оголили торчащие, словно у волчонка, клыки. Митя удивлённо распахнул голубые глаза, нелепо раскрывая рот, а Толик все продолжал улыбаться, щурясь и демонстрируя в темноте ямочку на щеке. Толик всегда выглядел хмурым. Сосредоточенным, серьезным, глобальным каким-то, как шпион на задании, немного отсраненным, с острым взглядом и вечно поджатыми губами. Этот образ ещё с детских времён засел в голове у Мити, прирос к черной высокой фигуре у турника, не меняясь годами. Сейчас же, стоя в темноте собственного балкона, только что отжаривший в компании соседа хрустящую цыпочку, приодев в шубу солёную рыбку, Митя вдруг осознал, как ошибался, принимая остраненность Толика за черту его характера.