Скажи мне, Толик...

Митя закончил школу вот уже как три года. И каждый из них его бывшая девушка, Оксанка, с маниакальным блеском в глазах написывала всем и каждому из их класса в ВК: «Вечер встречи выпускников! Всем быть! Скидываемся на букет!» И дальше ещё миллион пунктов из списка ценных указаний, где надо было и шампанского купить, и сменку не забыть, а то не уважаем мы, что ли, труд уборщиц, и «мальчики, захватите гитару, Ванька споёт!» Ванька, впрочем, так за все три года ни разу и не спел, хотя гитару приносили исправно, просто потому, что к тому времени, как девочки просили сыграть «Красавицу» Фактора-2, лучший Митин друг был уже изрядно подвыпит, чтобы вместо каждого «люблю» петь «ебу», а вместо «ведь я всего лишь навсего хочу тебе понравится», и вовсе звучала вольная интерпретация текста, в которой парень выходил не сильно скромником, в своих оживших фантазиях вытворяя с молодой учительницей что-то невообразимое. Митя вечера встреч искренне любил: ему нравилось втихаря подливать девчонкам в шампанское коньяк и смотреть, как они стремительно пьянеют, отчаянно делая вид, что это не так; нравилось, как из года в год их захмелевшая классная корит себя за несдержанность, хлопает его по плечу и уверяет, что двойки по алгебре ставила лишь потому, что «ты можешь лучше, Мить, ну, знаю же!», хотя сам он и понимал, что это бред; нравилось выходить на крыльцо, с которого всегда гоняли, беззастенчиво курить, сплевывая на ступени и кося глазом на бессменного охранника дядю Дениса, который лишь хмыкал себе в усы и качал головой: «Вымахали, черти!»; нравилось целоваться с Оксанкой в темной рекреации на втором этаже, нравилось с Ванькой обсуждать, кто круче, нравилось стрелять глазами в Катьку и знать, что она замечает. Но само собой, больше всего Мите нравилось, что это неизменно из года в год. На сообщение от Оксанки: «Зароем топор войны, Дмитрий…» Митя лишь губы скривил, но ответил, что будет и на свой законный поцелуй рассчитывает, на что девушка лишь бросила в него страшным смайликом и вышла из сети. Ванька кинул смс следом, мол, сколько брать бухла, тащить ли калик и планируют ли они «продолжение банкета»? Митя хмыкал и искренне готовился к мероприятию — предупредил родителей его к ужину не ждать, пообещал, что передаст приветы всем учителям, обязательно расскажет о том, как у них в семье дела, и умолчит об отчислении, потому что, как заверила его мама: «Это тема открытая пока, ещё восстановишься!» Митя пока вообще не был уверен, что хочет возвращаться в универ, потому, лишь кивнул, решив, что обсуждать это с родителями не будет. Сам ещё не готов. Нарядился он, как «денди Лондонский», набрызгался отцовскими парадными духами, чмокнул мать в нос и вышел за дверь, спускаясь на лифте, вылетая на улицу. На пороге подъезда, нажимая кнопки домофона замерзшими, красными от кусачего мороза пальцами, стоял Толик. Шмыгнул носом, смахивая с кончика его не то соплю, не то сосульку, Митя не разобрал, поправил на лбу шапочку и кивнул коротко. — Фига, нарядный, — заметил он доброжелательно. — Вечер встречи выпускников, — пояснил с гордой охотой Митя, выгибая грудь колесом. Толик понятливо хмыкнул, а потом вдруг, протянул кривую от холода руку и щёлкнул легонько соседа по носу. — Много не пей! — не то предостерёг, не то посоветовал, хлопнул по плечу застывшего в недоумении Митю, и был таков. Тот помотал головой. Снова заурчало где-то в груди Барсиком, но Митя отмахнулся от этого чувства, слишком оно было непривычное и выбивающиеся из общего стройного ряда его жизни. Вечер встречи — как одна из доминошек, стабильная, статичная, одна за другой. И пусть с Оксанкой расстались, но поцелуй он свой заберёт, Митя был в этом уверен, и от классухи извинения выслушает, и коньяка в шампанское плеснет и Катьке глазки построит. Но все пошло не по плану. Катька не пришла. Вместо коньяка кто-то притащил виски, со словами, что «мы уже достаточно самодостаточные и взрослые, чтобы не таскать спиртное у родаков». «Зажиточные крестьяне, блять», — с досадой, мрачно подумал Митя, стягивая с плеч куртку. Оксанка заявилась на встречу с новым парнем, не отлипая от него ни на миг. Классуха с театральным вздохом сообщила, что у нее стало туго с сердцем, поэтому «я только сок, девочки», а Митя с кислотой понял, что положенных ежегодных пьяных извинений он не получит, как и поцелуя от бывшей. Казалось бы, не по плану пойти больше уже ничего не должно, но шампанское девочки выпили буквально «по одной», пока парни курили у входа, поэтому, вернувшись, Митя стиснул зубы — подливать было некуда. «Дерьмо», — резюмировал он разочарованно, а Ванька, по-товарищески подметив мрачный настрой лучшего друга, нагнулся к его уху и шепнул жарко: — Дунем? Митя к пристрастиям Ваньки относился никак. Поддакивал, водил глазами из стороны в сторону и сливался планомерно, чтобы и лохом не прослыть в глазах одноклассника, и честь свою в парах заморской травки не растерять. Как Митя оказался в школьном туалете, а, главное, зачем, он сказать толком не мог: словно сошлись в параде планет Сатурн, Марс, Юпитер и Хрен Моржовый, а он, как бесконтрольное небесное тело, просто притянулся к этому явлению, за компанию прилип. Ванька затянулся «волшебной сигареткой», поставив ногу на толчок с видом Наполеона Бонапарта, выдохнул сильно густой, плотный дым и изрёк многозначительно: — Стареешь, Джон, стареешь… «Коммандо» Митя любил, с Ванькой они его до дыр и цитат, сравни «Иван Васильевич меняет профессию» засмотрели и уважали, кроме того, ему отчаянно сейчас хотелось последовать заветам Джона Мэтрикса и переубивать всех тех, кто посмел испортить ему очередной привычный и любимый момент в жизни. Митя подхватил из рук друга заветную «трубку мира», прижал к губам и затянулся, застывая в пространстве и времени, силясь сосредоточиться где-нибудь на стекле, на разводах или раздражающей грязной точке, лишь бы поскорее освободить от огорчения голову. Долгожданный релакс никак не наступал. Митя выругался, сунул дымящуюся кайфом палочку в руки удивлённо друга, харкнул в угол обвинительно и пошел прочь. Думал заглянуть в класс, попрощаться, бросить последний жаркий взгляд на Оксанку, мол, страдай и смотри, что потеряла, но помотал головой и свернул к выходу, на мороз. Воздух ударил в голову похлеще травки, Митю значительно повело, он хохотнул идиотом, сунул руки в карманы джинсов и потащился к автобусной остановке. Благо было не слишком поздно, поэтому он лишь прижался сиротливо к замерзшему окошку с росписью узоров на стекле, посопел себе уютно в воротник и выскочил на конечной, кутаясь в шарф. Снова тормознул у подъезда, опасливо воспоминаниями мазнув по сугробу под окошком первого этажа. Зыркнул на часы, прикинул, что мать с отцом, наверняка, врубили по двадцать пятому кругу «Танго и Кэш», тихо переговариваясь и споря, кто из них красивей, хрустя «Московским картофелем» с солью. Митя поджал губы. Вернуться сейчас означало бы одно — признать, что он даже вечер встречи выпускников не может провести нормально, а там недалеко от невозможности убедить маму, что он ничего лишнего про универ не говорил, да и вообще просто разочаровался. Мороз поддавал. Митя поежился, достал ключи, пиликая домофоном, чтобы родня не заметила «туру-туру», если он кодом откроет, по привычке, после чего зашёл в подъезд. Сразу стало тепло. Митя потоптался у почтовых ящиков, сковыривая блеклые останки наклейки с пёсиком, потом почитал местную газету, выудив ее из кучи мусора в коробке внизу, и решил посидеть часок другой на ступеньках, чтобы потом незаметно прокрасться в дом, когда родители начнут косить за просмотром, уверяя друг друга, что «просто моргнули». Он уже поднялся на свой этаж, когда брякнула дверь напротив, заставляя его вором скользнуть ниже, вытягивая шею и прислушиваясь: выполз на лестничную клетку сосед, постучал гулко в их дверь, которая, спустя время, приоткрылась. — Случилось что, Сань? — голос отца. — Да, вот, мать самогон передала, а мои свинтили к теще… Тоска. Вы чего делаете? — Да, так, кино-домино, — отозвался отец. — Тяпнем по стопочке? Чистый, как слеза младенца, завтра и не вспомните! Митя выругался, когда сосед зашёл в квартиру, шаркая тапками и бормоча приветствия маме. Раз самогон, значит, сидеть будут на кухне и незаметно мимо не проскочишь, а пока с дядей Саней помянут всех, кого знают и не знают, уж светать начнет. — Бля, ну, что за день-то такой? — Митя с досадой прикусил губу. Постоял, посмотрел на пустую и немую лестницу, а потом решительно шагнул к знакомой уже квартире, вжимая в стену звонок. Толик открыл не сразу, Митя уже засомневался что тот дома: показался на пороге в полотенце вокруг бедер и весь покрытый каплями сверкающими, как Надежда Грановская в конце клипа «Лучшие друзья девушек это бриллианты» ими самыми, отчего Митя невольно раскрыл рот. Каждый раз, как он приходил к соседу, он видел что-то в нем, чего не видел никогда раньше. То черные пронзительные глаза и тонкие губы, то блондинистые короткие волосы, привычно скрытые под шапочкой, а теперь Митя никак не мог оторвать взгляда от шести откровенно выпирающих кубиков на животе, от идеально круглого пупка, темной впадиной смотрящего на соседа, и на игривую бугрящуюся вену, идущую от него вниз и исчезающую под полотенцем, вполне красноречиво выпирающем в том месте, в котором оно выпирать должно у каждого уважающего себя мужчины. Митя сглотнул, виновато поднимая взгляд обратно к лицу парня. — Я помешал? — спросил он хрипло, ужаснувшись и не узнав своего голоса. Толик смотрел внимательно, а на скулах и шее его алел румянец, не то от горячего душа, а не то от смущения, что сосед застал его в неглиже. — Нет, — ответил он тихо. — Что хотел? Митя неловко сглотнул, так громко, что, кажется, от противоположной стены эхо отлетело и ударило ему в затылок, как в шепчущей галерее. — Можно у тебя перекантоваться? — спросил он, нервно почесывая затылок. — Я… Я родакам сказал, чтобы рано не ждали, а вечер не задался… Не хочу, чтобы они думали, что я лузер какой… Толик наклонил голову, снова по-птичьи, моргнул и кивнул, делая шаг назад и впуская мнущегося Митю в квартиру. Она была как две капли воды похожа на родительскую, только с модным хай-тек ремонтом, вся сверкающая, гладкая и гланцевая, как с обложки. Привычный Толик, в ветровке и заношенной шапочке, в такое жилище не вписывался вообще, однако сейчас, все ещё стоя в узком длинном коридоре в одном полотенце, Митя уже не взялся бы такое утверждать. — Ты проходи, я сейчас, — сказал сосед, кивая неопределенно вперёд, а сам обошел застывшего в дверях Митю, направляясь в комнату, позволяя последнему от души налюбоваться татуировкой во всю спину. «Рубенс, Вознесение Пресвятой Девы Марии», — как сейчас помнил Митя, сам не знал, зачем. Двигался Толик, в отличие от улицы и площадки с турником, где походил на припадочно страуса, как дикий кот, извивался каждой мышцей, играющий, гибкий, притягательный, вызывая в Мите греховные мысли. Он помотал головой, заторопился на кухню, удивляясь ещё сильнее, когда увидел кучу навороченной бытовой техники, дорогущие стулья из эко-кожи и подсветку на ярусных натяжных потолках. Он присел сиротливо, чуть не застонав от восторга и мягкости, будто задница на миг на облачко приземлилась. Толик появился через несколько минут, в шапочке, трениках и кипенно-белой майке. Сел тут же рядом, почти впритирку, заглянул через плечо, касаясь бицухой Митиного бока. — Голодный? — Не-а. — Чаю? — Не, спасибо. Замолчали. Мите было одновременно неловко и уютно, хотелось положить Толику голову на фактурное плечо, прикрыть глаза и рассказать, как хреново было на вечере встречи, как все пошло не по плану, не по привычной дороге. — Я перемены ненавижу, — признался Митя, смотря перед собой. Было страшно и хорошо, потому что Толик молчал. — Знаешь, кажется, что день за днём ничего не меняется, но это же все как посмотреть, — продолжал он, как под гипнозом. — Я перемены на дух не переношу, а в последнее время, у меня все через жопу… — он вздохнул. — Скажи вот мне, Толик… — он вдруг затих, потому что почувствовал, как рука соседа прокралась по его спине к шее, оттуда к затылку, зарылась в отросшие волосы пальцами и принялась массировать голову. Парень, при этом, все так же буравил черными глазами холодильник напротив, хоть и покраснел, как помидор. Митя сглотнул. — В-вот… Скажи мне, Толик… — снова предпринял попытку он, а ладонь на затылке развернула его лицом к острому носу и бусинам, которые смотрели на него сосредоточенно. В горле у Мити все разом засохло, захотелось облизнуться и выпить литра три томатного сока, который он только с солью переваривал, «Регидрон», блин, местный. Толик смотрел, не мигая, Мите на мгновение показалось, будто он вообще помер или у него припадок какой, он сам от нервов пошевелился, подался вперёд, взглянул на самого себя в черноте чужих глаз, так этому зрелищу поразившись, что притянулся ещё ближе. — Скажи мне, Толик… — Митя настырным был всегда, вот почему мысль хотел закончить во что бы то ни стало, а сосед рвано улыбнулся клычками, как у волчонка, ямочкой своей офигительной козырнул и проворчал: — Ты целовать меня будешь? — и Митя с облегчением бросился губами на его губы. Крест, пиф-паф, углы на белой стороне, снова пиф-паф, верхнюю грань направо, левую наверх, правую налево, левую вниз, переднюю против часовой стрелки, левую вниз, переднюю по часовой стрелке, левую вверх, потом ещё пиф-паф, столько их, Митя не только в уголках и гранях заблудился, он вообще запутался, то ли он кубик Рубика собирает, а то целуется. С неохотой отстранился, взгляд плыл, но успел зацепить раскаленные угли черных Толиковых глаз, пылающие скулы и улыбку на целованных губах. Когда-то Митя мог бы сказать, что день за днем ничего не меняется, и это здорово. Потом он в ужасе мог бы утвердить, что мир вокруг меняется каждую секунду, бесконтрольно и сумбурно, и это ужасно. Но, в его жизни всегда была константа, которая оставалась приятно неизменной — Толик. Снег, дождь, палящее солнце, но он всегда был на турнике, сосредоточенный, серьезный, мыслями где-то далеко, словно на обочине галактики. А потом он ворвался в Митину жизнь мягким сочувствием, внимательной заботой, настырной правильностью, чуткой поддержкой, решительной бесбашенностью и трогательной ямочкой на щеке, от вида которой Мите становилось жарко, и было уже все равно, меняется ли его жизнь или нет, в лучшую или худшую сторону, главное, чтобы сосед Толик был рядом. Митя снова потянулся к парню с поцелуем, а тот притянул его решительно, схватил за шею, как гуся, тряхнул об губы, отчего тот ахнул, а Толиков язык тут же пробрался ему в рот, лаская чужой своим влажным жаром. Митя трепыхнулся в жестоких объятиях, застонал, когда Толик приник сильнее, а потом соскользнул тому на колени. Руки сами вцепились в лямки майки, растягивая ее на сильных, широких плечах, Митя заскулил от наслаждения, бормоча соседу в поцелуй: — С-скажи… Т-т-то-о-о-о-о! — он удивлено отстранился, когда Толик подхватил его за задницу, поднял, как принцесску, выцеловывая на губах какие-то одному ему ведомые символы. — Ого! — Ага, — согласился покладисто Толик, лучисто улыбаясь, морща смешно нос. — Чего спросить-то хотел, Мить? Слышать свое имя в его губах оказалось очень приятно, Митя зажмурился на минутку, чтобы насладиться, а потом обнял за шею и ухмыльнулся в ответ. — Ты как? Толик хохотнул, перехватил парня поудобнее, и потащил, как медведь в берлогу, по коридору, в комнату, плюхнув на диван, всматриваясь в лицо. — Помнишь, ты спросил, чего я уставился? — спросил он хрипло, пока руки жадно шарили по Митиным бокам. — М-м-м? Когда? — Когда ты мелкий был, — пояснил Толик, касаясь губами подбородка, покусывая его мягко и медленно приближаясь к губам. — Не помню, — признался Митя в полубреду, хотя мог бы и соврать, но так ему было хорошо и правильно сейчас, что гнидой быть не хотелось. — Скажи мне, Толик, что ж ты тогда смотрел? Толик помолчал секунду, долгую и тягучую, потом подполз ближе к Митиным губам, почти касаясь их своими и пронзая чернотой глаз. — Прав ты был, Митя, — прошептал он сокровенно. — Я влюбился. Парень раскрыл удивлённо глаза, успел сделать вдох, а потом нырнул в поцелуй, накрытый им, как волной, в которой уже не было важно, что происходит вокруг, меняются ли часовые пояса, бегут ли наперегонки минуты, будет ли завтра холоднее, чем сегодня и каким будет день. В этой жизни, как бы Митя не сопротивлялся, менялось все. Неизменным, как оказалось, было лишь чувство, которое его удивительный сосед Толик пронес через все эти годы, что выходил он к турнику, что натягивал на лоб черную шапочку с дурацкими подворотами, что подтягивался, зыркал угольными глазами из-под белесых бровей, спрашивал в темноту вечеров: «Ты как?» и настырно включал слезливые хиты на мобиле, что смотрел внимательно, а потом улыбался, отчего на щеке появлялась очаровательная ямочка, из-за которой мрачный и быдловатый со стороны Толик становился Толиком мягким, внимательным и милым, Митиным самым любимым неизменным соседом.