Скажи мне, Толик...

Митя очень любил ритуалы. Кто-то говорил, что это признак психического расстройства, надо таблетки пить и к мозгоправу ходить, чтобы после сеансов «била ли вас мать по жопе?» и «не ронял ли батя на вас утюг?», возвращаться домой и не беситься, что на «твоём» крючке для ключей уже чьи-то висят. У Мити таких фишечек было предостаточно: стул, на котором ёлка в его комнате стояла, располагался ровно между двумя картинами на стене, которые ему подарил сосед художник на один из дней рождения, кофе он с утра пил только из определенной чашки, которая, впрочем, его личной не была, постель он застилал с утра только после того, как чистил зубы, но до того, как расшторивал окна, а торт «Сказка» всегда начинал есть с мармеладной дольки и очень злился, если ее кто-то сжирал до него. Ещё одной любимой традицией Мити был ежегодный поход в «Икею» второго января. В этот день он всегда был дома, вставал пораньше, одевался потеплее, брал рюкзак, старую детскую ледянку, которую называл «поджопником», и выходил из дома. Торговый центр располагался минутах в пятнадцати пешком от дома, вдоль оживленной трассы: нырнул под мост МКАД-а, взобрался на горочку, где под высоковольткой растут, тянутся из снега юные ёлочки, потом по тропинке к хребту, с которого и открывался чудный вид на парковку перед магазином «МЕГА», огромным «Ашаном» и ею, Швецией родимой, во плоти. Там Митя с замиранием сердца вытаскивал всегда ледянку, присаживаться в самый просевший сугроб и, визжа как поросенок, летел с огромной горы до самого подножия, моля высшие силы, чтобы не врезаться в фонарный столб или отбойник. Потом отряхивался, убирал поджопник обратно, тащился, с лицом Пеннивайза, по парковке до высокого, сине-желтого здания, завлекающего вывесками о скидках на фрикадельки, после чего погружался с наслаждением в удивительный мир комодов Лесквик, кресел Тульста и залипательных стаканов со смешным рисунком Гудис микс. Митя мог бродить по почти пустому торговому центру часами, сидеть задумчиво на диванах, покачиваться в любимом, но таком недоступном финансово, кресле Поэнг, рисовать крошечные пенисы на бумажных линейках лилипутами-карандашами, выбирая самые острые, записывать в брошюры артикулы понравившейся мебели, чтобы потом, с ажиотажем, носиться по складу, выискивая ее на полках и представляя, как будет расставлять ее у себя в комнате. О своей традиции Митя никому не рассказывал, стеснялся, боялся показаться ранимым придурком, чудоковатым наивняком. Родителям врал, что едет то к Оксанке, то к друзьям из универа, а сам с замираем сердца, ехал на свидание к Коттбуллар, лишь раз в году, второго января, позволяя себе такую роскошь, сидя у окна с тарелкой вкуснятины, с предвкушением брусничного соуса на губах и задумчивой улыбкой во взгляде, силясь рассмотреть отсюда след от собственной задницы на снежном склоне горы. В этот раз Митя не стал отказывать себе в удовольствии продолжить традицию: сунул схороненную на балконе под шкафом ледянку в рюкзак, оделся потеплее, потому что на улице лютовал крепкий морозец, выходя за дверь. Похмельное утро было тихим и пустынным, повсюду зияли чернотой сгоревшие коробки из-под фейерверков, торчали из сугробов недопитые бутылки шампанского, валялись вокруг мусорок окурки бенгальских огней — это была та мерзко-прекрасная стабильность спального района, от которой Мите было тепло и уютно на душе, неизменная. Он шагнул в новый январь, с чистого листа, готовый старыми традициями и привычками наполнить предстоящий год, сделать его спокойным, понятным и привычным, когда заметил краем глаза черную фигуру на детской площадке. Митя на миг решил просто пройти мимо, мол, не увидел, но отчего-то, против воли затормозил, удивившись, что Толик был у турника без привычной черной ветровки. Точнее, Митя сначала и не разобрал, что ветровки нет, ведь плечи, спина, каждая бугристая, перекатывающаяся под кожей, мышца была черной, и лишь остановившись у низкого заборчика, выглянув воровато из-за детской кривой горки, он понял, что заветная ткань тряпьем лежит на сугробе у ног, а Толик по пояс обнажен, демонстрируя безжалостному морозу января изпещренную татуировками кожу. К татухам Митя относился без интереса, охота кому накалывать кожу по приколу всякими там ласточками и сердцами, так, это их право, сам он крови боялся до одури, тошнить тянуло, да и боль переживал не очень. Сразу вспоминал, как верещал, когда решил на даче понтануться перед товарищами, проехав на велике без рук, дак, так полетел через руль, что чуть нос в затылок не вмял, с тех пор Митя предпочитал любым кровавым авантюрам карты или игру в бутылочку. В школе никто татуировок делать не рисковал, чересчур лютая у них была классуха, а в универе был один чудила с иероглифами на руке, так его чмырили китайским императором «Сунь Хуй В Чай» и просили сшить штук сто носков, чтобы на всех наверняка хватило. Сейчас же, опасливо выглядывая из-за детской горки, запорошенной снегом, Митя пялился бесхитростно на широкую мускулистую спину, на которой были не просто наколки в стиле «вечер в хату, я по блату», а настоящее произведение искусства. Хренова Третьяковская галерея, от первого до шестнадцатого залов, не иначе. И все это великолепие словно приклеено было к трапециевидной, широчайшей и большой ромбовидной на фактурной спине, будто всегда там и было, а не писано на холсте. Митя сглотнул, скрипнул сугробом под ногами, а потом вышел решительно из укрытия, откашлявшись: — Здоров! Толик завис на перекладине, прырывисто дыша и полируя ее подбородком, потом выдохнул, фыркая, подтянулся ещё дважды, отчего на руках забугрились дельты и трицепсы, после чего спрыгнул бодро на землю, оборачиваясь, раскрасневшись, к Мите. — Куда намылился? — спросил он так, словно и не стоял сейчас, аки греческий бог, в облаке жара, с дурацкой шапочкой на голове и торчащими в стороны красными ушами, как у Чебурашки. Митя замялся на мгновение, поправляя лямку рюкзака. Обычно, он о своей традиции никому не говорил. Родителям врал, что с Оксанкой или однокашниками, а Ваньке, наоборот, что у родни, но почему-то Толику врать не хотелось. То ли потому, что он стоял перед парнем обнаженный почти, уязвимый, а может от того, что знал о том, что никакой Митя не крутой чувак, а просто обычный сосед, который рыдает, что кот из окна выпал и не может курицу жопой на бутылку насадить. — Да, я в Икею, — Митя почесал затылок, разом смутившись. Толик смотрел пристально, бусинки-глаза метались взглядом по всему Мите сразу, а потом он подхватил со снега сначала до скрежета белую майку, натягивая ее на голову, толстовку с плотным капюшоном и, наконец, ветровку. — Ну, пойдем, — сказал он так, будто Митя его ангажировал. Тот растерялся на минуту, замигал глупо глазами, а Толик посмотрел в ответ и кивнул, мол, двигай, пацанчик, а то мы тут задницы отморозим, и Митя, в недоумении раскрыв рот, пошел. Двигались молча. Толик вначале гнал впереди, широкими шагами, как и тогда, в первую встречу, но, заметив, что Митя еле поспевает за ним, сбавил шаг, сунул руки в карманы треников, втянул голову в плечи и засеменил рядом. Митя чувствовал себя глупо, хотел было предложить развернуться и домой пойти, но взыграло сосущее чувство тревоги за невыполненный ритуал. Не мог Митя начать год через жопу, поэтому решительно втопил, подумав, что условие в лице Толика общее впечатление от процесса испортить не сможет. Кроме того Митя был почти уверен, что сосед сольётся, только увидев высоченную гору, сугробы и перспективу скатиться вниз на ледянке. Однако, Толик не дрогнул. Ни перед МКАДом, ни в снегах и елках после него, ни обдуваемый северными ветрами, стоя на вершине горищи над парковкой. — А дальше нам вниз… — махнул рукой Митя, вытаскивая ледянку и смотря на Толю внимательно: «Рискнешь или нет?» Тот окатил горячим черным взглядом обрывистый склон, упирающийся в отбойник, потом перевел его на поджопник в руках Мити и опять кивнул, словно сам себе. — Рюкзак давай, — сказал он коротко. Митя в недоумении стянул с плеча лямку, протягивая парню, а тот подхватил его сильной рукой, подбросил в воздух и с силой припечатал в сугроб, седлая на манер коня. Митя заторопился следом, уселся на ледянку рядом, зыркнул неуверенно на Толика, а тот лишь смотрел вниз, хмуря белесые брови и кривя тонкие губы. Они стартовали с минимальным отрывом, Митя оттолкнулся задницей от вершины первым, а Толик последовал за ним. Высоко задирая ноги, чтобы ледянка неслась быстрее, Митя впервые за много лет молчал, сосредоточенный на том, чтобы выглядеть мужественно, в то время, как Толик, нагоняющий его справа, сопел и фыркал, когда снег от длинных неуклюжих ног летел в лицо. Митя обернулся, чтобы посмотреть, как там справляется сосед, как раз в тот момент, когда Толик пошел на решительный обгон, его нелепые, тощие ноги запутались в лямках рюкзака, он подскочил на сугробе, подлетая сначала в воздух, а потом кубарем, через голову приземляясь обратно, цепляя локтем Митю. Тот вскрикнул, его тоже завертело, снег в мгновение забился в нос и глаза, лишая всяких ориентиров, и парни, кувыркаясь, полетели с горы, словно оторвавшееся от фуры на скорости колесо. Толик старательно пытался зацепиться хоть за что-то руками, Митя, напротив, впиявился пальцами в соседа, опасаясь за сохранность целостности своей шеи, поэтому, к подножию, они добрались, кажется, закатанные в самый нижний ком снеговика. Яростно отплевываясь, Митя распахнул глаза, проведя по ним ладонью и удивлённо смотря, как Толик нависает над ним: на светлых ресницах блестели капельки мгновенно растаявшего снега, щеки пошли мраморно-красными пятнами, ноздри трепетали, а губы потрескались, из-за чего парень терзал их зубами. — Ты как? — непривычно хрипло спросил Толик, а Митю аж прошибло от его голоса, певучего, похожего на голос Андрюхи Губина. Он заморгал, наморщил лоб, а потом счастливо улыбнулся, понимая, что в подобной ситуации они могли хорошенько так поломаться, откинув копыта, а не лежать сейчас друг на друге в придорожном грязном сугробе. — Норм… Вроде… — просипел Митя, пытаясь понять, целы ли руки-ноги. — Ты охренеть чокнутый, — выдохнул Толик ему в лицо, обжигая горячим, пахнущим жвачкой дыханием. Митя снова ухмыльнулся, гордый собой и своей смелостью, румяный, воодушевленный и, отчего-то, счастливый до одури, что валяется сейчас тут не один. И не обмотавшись вокруг столба фонарного, не размазанный по отбойнику. Он думал сказать об этом Толику, посмотрел даже в обсидиановые глаза, потом на уши торчащие, красные, как сигнальные маячки, следом на нос с едва заметной горбинкой, острый, дикий, а потом и на губы, все ещё зажатые во рту, который так же, как и его собственный, улыбался, открывая взору игривые, торчащие чуть вперёд клыки. И ямочка. Черт бы побрал эту ямочку, вместе с морщинками у глаз и на носу, и вместе со снежинками, так эпично погибшими каплями на холодных щеках. — А ты охренеть красивый, — выпалил Митя, сам не понимая, отчего, но так бесстрашно и искренне, как наверное, никогда раньше никому и не признавался. Толик удивлённо вскинул брови, а потом отчаянно покраснел, казалось, будто он сейчас лопнет и забрызгает все вокруг своим смущением. Он смотрел на Митю прямо, упираясь руками по сторонам от его головы, дыша почти губы в губы, отчего тот даже услышал стук чужого сердца поверх своего собственного. Что поменялось, надломилось в тот момент, Митя сказать не мог: словно дул всю его жизнь северный ветер, который и нравился, и устраивал, да и вообще, привык он к нему, а тут с юга потянуло, вдруг, весной. Да так, что не только в голову ударило, но и куда-то в сердце. Впервые Митя смотрел на Толика не через стекло своего окна, не через Ванькин смех придурошный, не через стабильные занятия на турнике странного парня в черном, а как на человека смотрел. Смотрел, и понять никак не в силах был, отчего же раньше было иначе? Чего он его раньше не замечал, такого… Такого. — Мы тут замерзнем, давай вставать, — сказал Толик спустя это волшебное мгновение, а Митя не стал спорить, кряхтя и неуклюже соглашаясь на протянутую руку. Ему почему-то совсем не было стыдно или неловко, он посмотрел на румяного Толика, отряхивающего его рюкзак и поймал себя на мысли, что тот, кажется, тоже совсем не против. Они торопливо пересекли парковку, чувствуя, как от мороза сводит руки и ноги, и вздыхая с наслаждением, когда, наконец, оказались в помещении. Митя уже был одной ногой на лестнице, ведущей в начало выставочного зала, когда Толик решительно потянул его за рукав куртки в сторону детской комнаты. — Давай сначала поедим, — попросил он нараспев, и Митя, повинуясь очарованию этого звука, безропотно последовал за парнем, с далёкой быстрой досадой подмечая, что традиция перестает быть ритуальной. Снова. Толик прошмыгнул мимо касс, с видом отчаявшегося путника метнулся к кафе, требуя у сонного кассира шесть хот-догов и две колы. Митя успел лишь протянуть вперед деньги, пока Толик голодными глазами косил на плавающие в отваре сосиски, которые нерасторопный фасовщик в причудливом чепчике вылавливал щипцами и вкладывал в булочки. — Тебе все или как? — спросил Толик, когда они, наконец, отошли в сторону с картонным подносом, полным заветной еды. Митя покосил на контейнеры с кетчупом и горчицей, сворачивая со стаканами к розливу газировки. — Да, можно все… — протянул он, а сосед коротко кивнул и направился за соусами. Есть решили рядом с пунктом оформления возврата, там было тихо, безлюдно и пахло только принесённой ими едой, а не чужим парфюмом или праздничным перегаром. Толик, самозабвенно закатывая глаза от удовольствия, перемазавшись в кетчупе и горчице, уминал сосиски с видом бесконечного экстаза, в то время, как Митя, заворожённый отчего-то этим зрелищем, вяло теребил губами кончик хот-дога. Толик выглядел живым. Нет, само собой, он и на турнике не висельником болтался, да и при встрече на улице не морозился, но в нем всегда было что-то отсраненное, холодное и недоступное, будто он был сундуком с ногами, закрытым на очень прочный замок. «Сундуком с секретом», — подумал Митя, наблюдая, как губы Толика обхватили с бесхитростным эротизмом трубочку, щеки втянулись, а темный напиток богов потек по пластиковому жерлу прямо в спортивное нутро. — У тебя татуха крутая, — выпалил он, сам не зная зачем, а Толик посмотрел внимательно, облизнулся и произнес: — Рубенс. — Чего? — растерялся Митя, даже сосиску, торчащую в зубах, как кубинская сигара, убрал. — Питер Пауль Рубенс, — пояснил терпеливо Толик. — Вознесение Пресвятой Девы Марии. — А! О! — только и смог выдавить из себя Митя, чувствуя себя вмиг пятилетним мальчиком, которому батя пытается «простым языком» объяснить, что такое карданный вал. Толик по-птичьи наклонил голову, взглянул синичкиными глазами чуть не в душу, а потом снова сунул в рот трубочку. — Дорого, небось… — заметил Митя задумчиво, бесхитростно мотая сосиской по губам, не сразу заметив, что Толик густо покраснел и следит за ним, не отрываясь. — Упс. «Упс, блять», — подумал он эхом в своей голове, сам покрываясь пятнами. — Ну, погнали? — спросил сосед, проигнорировав замечание Мити, ловко, пружинисто подпрыгнув на месте и выбрасывая в контейнер рядом стакан из-под колы. Митя согласно кивнул, поднялся следом, и они поплелись обратно к лестнице. Неловко было первые минут пятнадцать, пока они не прошли несколько стилизованных комнат, не обогнули диваны, а потом Толик подхватил с полки первую попавшуюся вещицу, покрутил в руках, протянул Мите и, хмыкнув, сказал: — Слабо без ошибок? Митя перевел взгляд на этикетку, где значилось «Эфтерфрогад " и дальше все было, как в каком-то дурацком американском ромкоме, где Эштон Катчер пытается охмурить Бриттани Мёрфи: смеясь до колик и икоты, сгибаясь пополам, облокачиваясь со слезами о стулья и столы, хрипя и кашляя, они старательно выговаривали по слогам и буквам: Соккертака, Форблуффад, Скогсвикен, Крокфьёрдэн и пытались понять, в каком месте «Дьюнгельског» относится к большой пузатой панде, а не к концлагерю где-то под Варшавой. Они были уже у самых касс, насмеявшись до боли под ребрами, когда затеяли какую-то глупую потасовку, размахивая ершиками «Больмен», словно шпагами, хохоча между рядами с новогодними украшениями. Митя притаился за инсталляцией с обеденным столом, богато украшенным тарелками и салфетками, когда сзади его глаза накрыли плюшевые руки, а певучий Толиков голос непривычно радостно спросил: — Угадай, кто? Митя хмыкнул, накрыл ладони своими пальцами, чувствуя горячую, чуть шершавую кожу под ними, а потом обернулся, решив, как здорово будет напугать соседа неожиданностью этого поворота, уткнувшись с размаху в большое, красное и невероятно мягкое сердце. — Фамниг Йэрта! — заметило оно со значением, а Митя удивлённо распахнул глаза и уставился перед собой, все ещё ощущая руки этого кровавого органа на своем затылке. — Чего? — спросил он, растерявшись. Лицо Толика, румяное, как яблочко наливное, непривычно счастливое, с зоркими черными глазами вынырнуло из-за плюшевой игрушки. — Фамниг Йэрта, — поясил он, сотрясая сердцем в воздухе у Мити перед носом. — Это игрушка такая! Митя вдруг разом смутился, плечи опустил и отвернулся. Екнуло в его собственной груди что-то с тихим «бульк», как пузырь воздуха, всплывший из чьей-то глотки на поверхность, а «Икея» вокруг зашаталась. Это было традиционное второе января, все, как Митя и любил: народу едва-едва, холод собачий, дурацкие названия на ценниках, которые хрен выговоришь, если только язык в трёх местах не сломать, а потом вкусный обед с фрикадельками перед любимым окошком. Так он планировал? Но все сразу пошло не по списку. Митя обожал ритуалы. Ревностно их придерживался, а ещё чтил и уважал свои собственные традиции. И сегодня было все так же второе января: народу никого, только вот похмелья нет, разве что кружится голова совсем от другого, дурацкие названия теперь какие-то милые, никаких фрикаделек, хоть и позволял он себе их только на праздники, ведь уже набили пузо хот-догами, но главным было совсем другое. Торопливо возвращаясь домой по заснеженной парковке, Митя, который казалось, беситься должен из-за того, что все пошло не по списку, чувствовал лишь жар у щек и то, как колотится бешено фамниг йэрта в груди, потому что Толик просто идёт рядом.