Ивент №4

Я пишу это ночью с двадцать второго на двадцать третье февраля — ровно в двенадцать часов мне исполнится двадцать семь. Я вспоминаю лицо своего отца в этом возрасте: чёрствое и грубое, как застоявшийся за хрупкой спиной продавщицы хлеб; тянущееся к земле чёрной, отдающей сединой бородой; румяное в рассветных лучах солнца из окна пятого этажа. И пока на листе, найденном читателем в правом кармане моего пиджака, рисуются кривые буквы, отец всё продолжает смотреть на меня из зеркала своим обезумевшими карими глазами. Я не боюсь его взгляда и, более того, даже рад, что смог удостоиться его внимания. Стоя у его могилы в свои шестнадцать, я понял, что не хотел бы кончить, как он: на больничной койке, в окружении семьи и друзей, под писк техники и гомон из коридора. Милее мне была участь умереть в одиночестве, на отшибе, лет так в тридцать, с двумя разводами, тремя детьми в столице и участком с видом на снежные горы — какова же красота! Помню, в юношестве книжки читал, телек смотрел, у бабки по вечерам истории слушал. Старые передачи про Голливуд, да несмешные комедии до дыр затёр, лишь бы не слышать дребезжание шин и гогот бабушек на улице. Иногда ходил по районам с модником, а-ля Шляпник из старенького мультфильма, и с задирой, вечно обыгрывающим всех в настолки. Давился первой сигаретой и провожал девочек до дома. Во время праздников сидел дома Цербером на цепи перед вратами в собственное Царство Мёртвых из мыслей и желаний. От предложений “погулять” отнекивался, всё откладывал и откладывал. Думал, ещё нагуляюсь по Уфе-то. Говоря короче, жил судьбою обычного школьника. Как закончил школу, попёрся в университет — уже и ни названия, ни специальности не назову, забывчив уж слишком, — то ли на слесаря, то ли на программиста. В первый день пришёл в новеньком пиджаке и туфлях, с “козлиной бородкой”, как сказала мама, смеясь. Тогда она сильно гордилась, радостно улыбалась, только фейерверком не искрилась от счастья. Корешей заимел, быстро адаптировался на дальних рядах аудитории. Впервые попал на какую-никакую дискотеку, позвал девочку на медляк, думаю: “Вот оно!”, а потом разбился о линолеум актового зала и чужой кулак. Сейчас вспоминаю и кажется, что глупо и по-детски это так. Совсем учиться перестал, сидел в общажной комнатке безвылазно месяцами, смотрел, как падает снег в окне, писал рассказы, читал энциклопедии про животных. Например, у козлов, оказывается, бывает восемь разных видов рогов и стоят, как золотые: уж слишком их расхваливали, мол, и красивы, и уникальны. Мечтал сделаться охотником, чтобы эти золочёные отростки продавать коллекционерам. Всё корил себя, да думал и думал. Утром решил, что пусть идёт всё к чёрту. Забрал документы из университета. Пришёл, запыхавшись, разбил старенькую копилку, кинул пиджак в старый шкаф, рядом с маминой шубой, и помчался на вокзал. Поехал на юго-восток, на Алтай, где козлы эти и водятся. И не чувствовал я, что обернётся мне это чем-то плохим. Позволил себе сорваться, сделать сгоряча, будто этого всю жизнь и хотел. Через три года вернулся обратно. Сошёл на перрон, не спавший трое суток, с ружьём за спиной и ножиком на поясе, ушанкой и громоздкий тулупом. На лбу — испарина, глаза раскраснелись, борода колтунами распласталась по щекам. Ничего. Я не оправдал ни своих, ни чьих-либо ещё ожиданий, влез в долги и потерял себя. Сейчас я сижу в своей детской комнате и грежу об обычной, человеческой смерти, хоть на больничной койке, пока за стенкой спит изувеченная горем мать. Я не успел сходить в церковь и попросить прощения у Бога, о чём сильно жалею, поэтому прошу его в письме. Прости, Господи. Прости, мам. Прости, маленький я. Простите, Жираф и Пугод. Прости, отец.