Тридцать шесть и шесть

— Все у меня нормально, оставь меня в покое, Рюу! — рычит в трубку Бакуго, наливая себе чай. — Не надо приезжать, у меня все отлично. В трубке возмущенный женский голос кричит о чем-то, и Кацуки морщит нос. Ему шестой десяток пошел, а его отчитывает собственная дочь. Бакуго садится за стол вместе с пиалой и ставит звонок на громкую. — Я нашла тебе хорошего врача, прием будет в эту пятницу, я отвезу тебя, — ее голос уже слышится спокойнее. — Отстанешь ты от меня со своими врачами? — Кацуки прогоняет дрожь в руке и берет пиалу в руки. — Знаешь же, что не отстану никогда, пап, — ее тон сменяется почти на нежный. — Живи своей жизнью и отстань от старика. Докучай своей бабке лучше, — усмехается Бакуго, отпивая чай. — Она будет рада слышать тебя хоть каждую секунду! — Папа, хватит паясничать, пожалуйста, — выдыхает Рюу как-то отчаянно. — Ты же знаешь, что я переживаю. — У нас с Эйджиро все хорошо. — Хорошо так хорошо. Я привезу тебе цветов на его могилу, — в голосе из телефона нет ни ноты эмоций. Усталость пропитала каждый звук. — Береги себя, хорошо? Кацуки кинул громкое «хорошо», они попрощались, и Бакуго отпил чай, держа кончиками пальцев горячую пиалу. Он молчал, в доме повисла звенящая тишина. Если бы его когда-нибудь спросили, как он прожил свою жизнь, он бы сказал, что жил всю эту жизнь с полной грудью сожалений и боли, что он не жил ради чего-то. Но накрытый на двоих стол, стынущий чай, любимая вилка с следами клыков, любимая немытая чашка с того самого дня — все это говорило об обратном. В конце концов, он бы выдавил болезненное, тяжелое, рваное, грубое, как наждачка «это не ваше дело». Не ваше дело — не ваше дело, как он любил, как он жил, как он спит на своей постели, накинув дополнительное одеяло потяжелее. Не ваше дело, что он занят пересматриванием фотографий, голосовых сообщений. Не ваше дело, каким этот дом был несколько лет назад, живым, светлым. Не ваше дело, что хранится в шкафу, не ваше дело, чей телефон он бережно берет в руки каждое утро. Не ваше дело, кто бродит за его спиной невидимым полотном. Не ваше дело, что ему незачем жить больше, не ваше дело, что каждый день он проклинает свое неостановившееся во сне дыхание, не ваше дело, что он обводит каждый прожитый день в настольном календаре фломастером. Это не ваше дело, что он ненавидит каждый день из полутора лет, что разлучили его с счастливой жизнью. Не ваше дело — не ваше дело — и он с каждым днем все дальше от последнего дня, проведенного с ним. Бакуго ставит пиалу на стол, тянет руку напротив. Почти ощущает его прикосновение, почти слышит свое имя. Вспоминает, как неловко и страшно было тридцать шесть лет назад, когда им было по пятнадцать. Он улыбается и выдыхает — слыша мелкие вспышки воспоминаний у себя в грудной клетке. Это было потрясающее время — Киришима лип к нему, как банный лист. Они проводили все время вместе, играли вместе, учились, ходили в походы. В первый год их любви, Кацуки впервые узнал душевную боль, когда Киришима сказал ему, что уедет на летние каникулы. Бакуго напросился с ним, орал громко, что им нельзя расставаться ни на минуту. Эйджиро принял решение остаться в городе, и в тот вечер они впервые поцеловались в парковой роще перед общежитием, после скандала. Бакуго взял его за руку, скользнул к локтю, к плечу и приобнял, прижимая к себе. Киришима поддался напору, расслабился в чужих объятиях. Кацуки поцеловал его в щеку, и Эйджиро выпутался из объятий, весь напряженный, угловатый и тяжёлый. — Бакуго-кун, ты совсем? — Киришима хмурится и трет щеку. — Совсем, — цедит зло Бакуго, почти шепча следующее: — Ты мне нравишься. — Нет! — восклицает Киришима, отступая назад и чувствуя, как рушится и трещит по швам вся их дружба. — Нет, не нравлюсь! — Блять, может я сам разберусь? — рычит Кацуки. Бакуго чувствовал, как холодеют ладони, как ветер предупреждающе раздувает волосы Киришимы, словно красный флаг, как лицо Эйджиро в миг становится непроницаемым. Шаткое спокойствие было здесь и сейчас, но Кацуки как всегда все херит, решает уйти первым. — Не говори никому. Никому, — предостерегает Бакуго, разворачивается и идет к общежитию. Через неделю они снова встретятся в роще. Киришима, заминая край футболки, прокричит заветное признание, которое, отражаясь от стволов, эхом раздастся в голове Кацуки. Но он так просто не может. Бакуго говорит: — Ты что больной, Киришима-кун? — он повторяет фразу, которую Эйджиро произнес не подумав. — Да больной! — кричит он. — Ты мне нравишься. — Нет, не нравлюсь, — цыкает Бакуго и скрещивает руки на груди. Они в курсе были, что ведут себя как дети. Гормоны позволяли им устраивать истерики и брачные игры. В следующий раз препирался Киришима, Бакуго подошёл к нему и очень агрессивно поцеловал в губы, давя на его затылок горячей ладонью. Кацуки все сильнее напирал на него, и Киришиме нужно было отступать. Они шагали, пока в спину Эйджиро не врезалось дерево. — Ты не умеешь целоваться, — говорит тихо Эйджиро. — Харош от меня бегать, заколебал, — Бакуго обнял его, носом нашел его ключицу и замер. Руки Эйджиро скользнули по его спине и крепко прижали к себе. Киришима чувствовал, как хорошо на душе становилось. В этот год они вцепились в друг друга стальными тисками и больше никогда не отпускали. Целовались до исступления в роще, там же первый раз коснулись друг друга в сексуальном ключе — наскоро смоченными слюной ладонями и рваными, быстрыми, хаотичными движениями, не разбирая слов в полумраке и тенях деревьев, долгим осознанием содеянного, наскоро натянутые штаны, и вскрик Бакуго: «Киришима, у тебя что-то прилипло к жопе». Этим «чем-то» оказался клещ. Долгие выговоры, красные щеки, медкабинет, подзатыльники Айзавы, и они разошлись по комнатам. Бакуго осторожно спрашивал, как там ранка на его ягодице, Киришима отвечал, что нормально, и постепенно их встречи перенеслись в комнату Кацуки. Для Киришимы это было даже интимнее взаимной мастурбации — сюда он не пускал никого, кроме него. Киришима — единственный человек, видевший когда-либо его комнату. На ощупь Бакуго как сатин, как натуральный шелк, как тихая заводь на рассвете. Киришима касается его гладкой, сатиновой кожи очень мягко, изредка сдавливая в пальцах грудь и проходясь приоткрытыми губами по ключицам. В его теле Киришима готов был раствориться, молиться ему и просить помилования за все грехи. Их первый секс неловкий, грязный во всех смыслах и проявлениях. Киришима входит без труда, но Бакуго орет, как будто его режут. Все-таки первый секс не стоит практиковать в доггистайле, особенно неопытным, пятнадцатилетним подросткам. Киришима старается двигаться аккуратно, но все, что у него получается — это больше чем паршиво. Кацуки до крови дерет сухие губы, и Эйджиро предлагает сменить позу. Киришима вынимает, разворачивает Кацуки, они застывают на минуту. В глазах Бакуго, смотрящих в потолок, будто пронеслась вся жизнь, стоило ему глянуть на Киришиму и понять, что произошло. Бакуго зажмурился. Эйджиро попытался как-то успокоить, что-то сказать, но Бакуго пяткой бьет ему в лицо и выгоняет из своей комнаты. Он остается наедине с испорченной простыней, стыдом, открытым настежь окном и обещанием никогда не заниматься анальным сексом. Сейчас Бакуго, мягко и нежно гладящему воздух, будто он чем-то является на самом деле, это казалось таким пустяком. — Привет, любимый, я задержусь сегодня, — раздается нежное из динамика телефона. — Хорошо, любимый… Бакуго опускает руку, покрытую пигментными пятнами, на стол, кончиками пальцев трет ткань скатерти. Под рукой пятно, которое любимый поставил, когда последний раз ставил на стол карри и пролил его. Скатерть можно поменять — куркума все равно не отстирается. Но что-то родное было в том, чтобы сохранять вещи такими, какими их касался он. Бакуго знал, что он упивается своим горем, знал, что за соседний стул никто не сядет, не пригреет его взглядом. Он все еще принимает звонки на его телефон, где на звонок давным давно было поставлено и никогда не сменено: I am not the government, I am not the fucked-up men I am not a part of anything that is hateful Love is seepin' out my pores, I don't hold anger anymore Even for people who hurt and betrayed me