It hurts to be your soulmate

      В голове у Юджи нет ничего. Он рассеяно осматривал дорогу: местами потрескавшийся асфальт, детские рисунки мелками, какие-то выцветшие надписи баллончиками.       Его трясёт, и Итадори не может выявить главную единую причину: то ли жуткое дурное похмелье так влияет на него, то ли понимание всего дерьма, что он собственноручно сотворил заставляет его тело содрогаться в сильной дрожи. В сознании, словно подыхающие рыбины на суше, бьются в предсмертных конвульсиях вопросы Мегуми и собственный ночной кошмар. Если всё-таки его убьёт в порыве ярости собственный соулмейт, Юджи не будет этому препятствовать.       Ему от себя противно.       Существовать сейчас не хочется, ощущать ярую боль от красивых блестящих золотистых букв на запястье — тоже. Всё, что он хочет — исчезнуть, раствориться в тени и никогда не выходить на этот свет, не видеть ни своё мерзкое, отвратительное отражение в зеркале, ни Адское пламя любимых, до скрежета зубов любимых алых глаз, ни глубокие океаны подростка, что внёс в его жизнь хаос и распри с собственной душой.       Итадори ощущал себя подстреленным волком, который воет на Луну в полном отчаянии и мольбе о помощи, но… заслуживает ли он этой помощи, этого добродушного жеста, который сможет его воскресить? Юджи не уверен.       Он ни в чём не уверен.       К горлу подступает тошнота, когда он видит знакомый трёхэтажный дом и знакомое окно, выходящее во двор старой обшарпанной детской площадки. Ноги невольно останавливаются, прирастают к земле, будто наливаются свинцом или железом, а может и всеми металлами вместе взятыми. В голове крутится лишь одна мысль: «а что, собственно, будет дальше?». Юджи не знает, хочет ли он получить ответ на свой вопрос или убежать в абсолютном неведении подальше отсюда. Не важно, сбежит он один или с тем ненастным подростком, лишь бы не видеть злобный оскал, пустые глаза и не ощущать всей этой помойки внутри себя.       Светящее спокойно и не слишком знойно солнце кажется ему каким-то несправедливым, неправильным — не может такая прекрасная звезда с таким приятным живительным теплом светить на такого, как он. Она должна освещать детей на старой площадке, их родителей; бабочек, что летают от цветка к цветку, от одного ароматного бутона к другому; всех остальных. Но не его.       Лучи, что так тепло и ласково касаются его кожи, гладят по розовым волосам, щекочут некогда румяные, а теперь впалые бледные щёки, кажутся лишь жестокой насмешкой. Внутри него столько гнили и печали, что его, казалось, можно было бы просто выбросить и забыть, словно он сломанная игрушка, не подлежащая восстановлению.       Он снова идёт, с трудом переставляя ноги, с каждым шагом внутри него всё на несколько раз переворачивается. Чем ближе он к заветной квартире, тем сильнее его тошнит. Желудок крутит, сворачивает в крепкий узел, во рту горчит. Он вновь останавливается уже у лестницы, легонько касаясь кончиками пальцев металлических ржавых перил.       Вспоминает.       Как сначала с восторгом и трепетом залетал по хлипким ступенькам вверх, кидался на шею родственной душе, невзирая на страх — глушил это липкое мерзкое чувство желанием доказать, что его тоже любят.       Как позже спокойно поднимался по лестнице, считал свои собственные шаги. Тридцать семь ступенек. Тридцать шесть, если не считать один порожек перед вторым лестничным пролётом.       Как в последнее время он нехотя делал каждый тяжёлый шаг, опускаясь всем весом на неустойчивое старое сооружение, желая свалиться вниз, может даже что-нибудь сломать. Может, тогда бы его, наконец, заметили.       И как сейчас он стоит в немом ужасе и страхе перед тем, как его встретит Сукуна. Перед тем, как он всё должен будет рассказать.       И не может сделать ни шагу.       Держать что-то в тайне от своего соулмейта неправильно. Юджи совершил множество отвратительных вещей, и сейчас Итадори желал просто-напросто забыть их, вернуться в те радостные дни, когда он заталкивал тревогу и боль из-за несправедливого поведения Сукуны куда-нибудь поглубже и продолжал благоговейно лепетать, как сильно он его любит; не слышать ничего в ответ, получать лишь скудные объятия и незаинтересованный взгляд. Сукуна никогда не рассказывал ничего, лишь отрешённо смотрел куда угодно, только не на Итадори. Юджи даже не знает, вникал ли когда-нибудь Рёмен в его слова, слушал ли его голос, помнил ли вообще о чём-то, сказанном Итадори…       Невозможно жить, постоянно глотая мел под какими-то торговыми названиями, гордо именуемые фармацевтами «успокоительные». Единственное успокоительное, которое ему действительно помогало — алкоголь. А потом появился Мегуми.       Мегуми.       Имя его ложится в сознании и на язык как-то совершенно чуждо и непонятно. Словно он и должен быть, и хочется, чтобы был, но одновременно с этим, он совершенно лишняя константа в жизни двух соулмейтов. Подросток, что лишил Юджи твёрдой земли под ногами, вдалбливаясь в мозг Итадори своими философскими вопросами.       Юджи не уверен. Он потерялся, запутался, ощущает себя слепым новорождённым звериным детёнышем, который болезненно тычется обо все углы, пытаясь понять, где источник тепла и куда идти. Он совершенно один, оградил себя от других, потому что боль сжирала заживо. Даже с лучшей подругой он совершенно перестал общаться после нескольких месяцев отношений с Рёменом, потому что плохо. Потому что больно. Апатия съедала собственное тело и душу, мерзко шептала на ухо слова никчёмности, заставляла заламывать пальцы на руках в попытках отвлечься от неприятных ощущений и жмурить глаза, лишь бы стало лучше.       Делиться болью ужасно неприятно. Голос срывается на отчаянные стоны, а в глазах, в набравшихся в них солёных глубоких озёрах, мерцают отблески искусственного освещения.       Просыпаться утром его когда-то заставляла любовь к жизни, тяга к неизведанному, желание общаться с людьми. А сейчас просыпаться совсем не хотелось, но почему-то тело Юджи изо дня в день упорно продолжает открывать веки и устало пялиться в белый потолок с серыми пятнами пыли на нём.       Он присел на пятки, положил руки на колени, а сверху примостил голову. Его сейчас стошнит, буквально вывернет наизнанку, выпотрошат — настолько ярко ощущалась приближающаяся истерика с представлением того, как отреагирует Сукуна на всё то, что Юджи собирается ему рассказать.       Но в какой-то степени ему будет проще, когда Рёмен снова накричит на него, обматерит, может даже ударит пару раз, но… Юджи точно станет легче. Он будет видеть привычного Сукуну, и всё будет как прежде, ведь так? Он снова будет смотреть на него взглядом, полным ненависти, снова будет оскорблять и без интереса слушать разные истории. Это всё забудется. Не будет никакого Мегуми, никакого алкоголя и, уж тем более, не будет подобных инцидентов. Итадори костьми ляжет, но больше в жизни подобного не сделает.       Этого ведь достаточно, да?       Лишь бы не видеть Сукуну разбитым. Он не вытерпит этого, не сможет вынести. Не сможет себе простить, если кроме себя сломает кого-нибудь ещё, растопчет также, как растоптан он сам. Даже если его самого постоянно ровняли с грязью, Юджи не хочет того же самого для Сукуны, он ведь его любит. Он не может его не любить.       Проклятый мир соулмейтов. Отвратительно, ужасно настолько, что хочется орать и срывать голос, кричать, что есть мочи.       Он выпрямился, разминая затёкшие за недолгое время сидения ноги — гудят, словно старый телевизор без антенны. Гудят, как его голова, наполненная различными мыслями с одной на перебой: «лишь бы всё стало как раньше».       Но как раньше уже не будет.       Аккуратными шагами по ужасной скрипучей и шаткой лестнице он всё-таки доходит до этажа Сукуны. Самая крайняя дверь, их всего три. Юджи смотрит на неё, мысленно надеется, что дверь сама распахнётся, неведомый дух квартиры затащит его вглубь жилища, а партнёр не даст сказать ни слова — затянет в крепкие объятия, извинится и пообещает, что дальше будет лучше. Дальше вместе.       Но надежды тают, как льдинки в тёплых руках. Дверь с дурманящей тишиной остаётся закрытой.       У Сукуны нет дверного звонка, а спит он обычно крепко. Юджи даже не знает, что будет лучше — если дверь всё-таки откроется или если его оставят без ответа.       Он неуверенно заносит кулак, чтобы постучать костяшками о деревянную поверхность, но не решается. Стоит, словно мраморная скульптура, смаргивает слёзы, сглатывает ком противной тошноты. С рваным выдохом всё-таки громко стучит. Три стука отдаются злостным эхом в коридоре, а за дверью по-прежнему тихо. Итадори не знает сколько сейчас времени, но судя по тому, сколько было в автобусе людей и как мало ребятишек на игровой площадке — сейчас ранее утро.       Вторые три стука получаются далеко не такими уверенными и громкими, скорее напоминают некоторое царапанье.       Кадык дёргается в ожидании из-за частого сглатывания. Сердце колотится словно бешеное, намереваясь раздробить изнутри рёбра и грудину Юджи. Желудок снова скрутило в приступе тошноты, и Итадори понял, что на третий раз его не хватит. Он не осмелится вновь прикоснуться к этой двери, не осмелится вновь взглянуть на табличку «Рёмен», что расположена справа от входной двери, не осмелится даже близко подойти к этому старому зданию с пугающей скрипучей лестницей. Ощущение дрожи, кажется, проявляется не только физически, морально дрожит его душа; ноги сводит судорогой — ещё немного, и он просто свалится на пол.       Дверной замок щёлкнул, а сердце Юджи остановилось, встало, абсолютно не подавая признаков жизни на несколько секунд. За эти секунды Юджи смог почувствовать себя умирающим — не билось сердце, не вздымалась грудь, глаза в панике расширились, в голове пронеслись все мысли, которые его до этого мучали, а потом вылетели, словно пробка от шампанского. Наверное, со стороны он выглядел как ужасно напуганная лань, что приметила хищника или охотника. Только вот у лани есть выбор — она может отмереть и понестись сквозь ветки, корни и стволы деревьев вглубь леса, да так быстро и с такой грацией, что мало какой хищник или человек сможет её нагнать; она может бежать не озираясь, лишь бы спасти свою жизнь.       Юджи в ловушке: он не может пошевелить ни одной конечностью. Его охватило чувство чёртового дежавю — не хватает только крепкой хватки на собственном горле, сжимающей шею до синяков и горячих слезинок в глазах.       Дверь тихо открывается, а Юджи закрывает глаза и, кажется, падает. Падает в пучину страха и темноты, он не выносит больше этого кошмара. Он не хочет существовать — чувство вины и стыда тянут его вниз плетёными канатами, не оставляя шансов на нормальную дальнейшую жизнь.       — Итадори? Ты чего припёрся в такой час? Жаворонок в задницу клюнул что ли? — хриплый, до одури родной голос, заставил Юджи открыть глаза и понять, что он не упал. Он всё также стоит, трясётся всем телом, его всё также тошнит, а перед глазами уже не безжизненная серая деревянная дверь, а сонный Сукуна. Итадори не падает, потому что его вытягивает наружу трепещущее сердце, что так живо забилось, когда он услышал родной голос. Такой любви к Сукуне он не испытывал уже очень давно. Лёгкой, манящей, спасающей.       Он стоит в пижаме, в футболке, что ему подарил Юджи, с их парными созвездиями, нарисованными алой и золотой красками. Итадори тогда ночь напролёт старательно вырисовывал каждую звёздочку, каждую линию и подарил футболку на какой-то незначительный праздник.       Сердце один раз болезненно стукнуло и, кажется, всё-таки раскрошило его рёбра в мелкодисперсную костную муку. Вдохнуть не получалось — он так и стоял, глупо всматриваясь в надетую Рёменом футболку, словно это восьмое чудо света.       — Ты чего так уставился? Проходи что ли, — Сукуна прокашлялся, пропуская младшего к себе в жилище. Квартира явно побольше, чем у небогатого студента Итадори, в ней пахло еловыми шишками и мятой. Родной запах пробил нос, поселяясь где-то яркой жирной кляксой в подсознании. Он, наверное, никогда не сможет забыть еле уловимый шлейф парфюма своего соулмейта.       Сукуна бросил безразличный и незаинтересованный взгляд на Юджи. Всё тот же. Итадори не мог понять, радовался он этому или же желал исчезнуть прямо в этот самый момент, под взглядом этих алых стекляшек.       — Ты какой-то странный. Припёрся ни свет ни заря, трясёшься весь. Обычно сразу на шею кидался, а сейчас молчишь, словно воды в рот набрал. Не веди себя как наивная овечка, смотреть противно, — Сукуна с отвращением, сквозь стиснутые зубы проговорил это, направляясь на кухню, чтобы заварить себе кофе. Он дико хотел спать, ночная смена в баре Кашимо абсолютно выжила из него все соки, а ранний визит собственного парня лучше ситуацию нисколько не делал.       Отвращение.       Юджи закрыл лицо руками, не сдерживая слёз, скатился по входной двери вниз. Вновь почувствовал себя мокрой безвольной тряпкой. В душе темнота, густая мерзкая слизь, что вырывается наружу через слёзы и противный хрип — не было ни сил, ни желания плакать навзрыд. Сукуне не понравится.       Перед глазами снова встал тот образ разъярённого партнёра, когда он говорил о Фушигуро. Снова тот самый ужасный ночной кошмар. Сердце болело неистово, желание вырвать волосы и убежать было настолько сильным, что Итадори даже быстро вскочил на ноги и уже схватился за ручку двери, как голос Сукуны вновь осадил его:       — Уже уходишь? На кой хер тогда приходил? Знал же, что я после ночной смены, сопляк…       Впервые оскорбления Сукуны действовали успокаивающе, словно это то, что нужно было услышать, то, что он действительно заслуживал. Ни солнечные лучи, ни нежность, ни ласкающий волосы прохладный ветерок… Всё это было по отношению к нему неправильным, слишком хорошим, Юджи не был таковым.       Он прижался лбом к серой деревянной поверхности и всё-таки громко всхлипнул. Руки тряслись, как и всё тело, словно он бился в агонии, словно его пронзила сотня кинжалов, а он всё ещё дышит, всё ещё смотрит на небо, цвета чистейшего топаза и всё ещё может думать.       В какой момент жизни он свернул не туда, что стоит у своего соулмейта дома и ощущает себя словно загнанная охотником в ловушку дичь? Один выстрел — и добыча упадёт навзничь.       — Ты действуешь мне на нервы. Нахера ты пришёл? — финальный выстрел, добыча падает, падает и Юджи. Он оборачивается, не в силах больше сдерживать слёзы. Сукуна выглядит сердитым, но в руках у него две кружки с кофе, одна из которых с молоком и двумя ложками сахара — специально для Юджи, потому что обычный чёрный кофе он не любит. У Сукуны кружка обычная, белая, зато кружка Итадори ярко-розовая с нелепыми смайликами и цветочками. Он помнит, как притащил её, радостно заявляя, что отныне это его кружка, и пусть она останется у Рёмена.       Сердце сжалось ещё сильнее. Лицо Сукуны выражало всё ту же серую незаинтересованность, что и прежде. Ни один мускул на лице не дрогнул — зато Итадори, словно натянутая струна. Одно прикосновение, и он порвётся, лопнет, рассыплется в мелкую труху.       — Нам надо поговорить, — никто из них не узнаёт хриплый, низкий, серьёзный голос Юджи. Никто не узнаёт его быстро изменившихся глаз на те же пустые стёкла, что Итадори из раза в раз видел в глазах Сукуны. Никто не понимает, как он, словно призрак, пронёсся в зал, садясь на пол на колени.       — О чём? — на журнальный столик опустилась кружка Итадори, а сам он смотрел вниз. Слёзы капали не останавливаясь, но в душе такая пустота, такая всеобъемлющая боль, что справиться с ней было уже, кажется, невозможно.       Спасение?       Смешно.       Он его не заслужил.       Нет никакого спасения.       Он может себя лишь утопить. И он тонет, тонет, тонет в собственной боли, тошноте, немом крике. Больше нет смысла просить о чём-то, о какой-то помощи. Её не будет.       Сейчас он действительно один. Мысли о том, что всё может быть как прежде, уже его не посещают. Да и вообще в голове ничего нет. Нужно выловить хоть что-нибудь, чтобы не позорно молчать, а начать говорить, но в сознании один сплошной чёрный ком, а мысли, словно мыши, разбежались, спрятались по норкам.       Во рту скопилась вязкая слюна. Сукуна отпил чёрный кофе.       — Долго ты молчать собрался? Что ты натворил? Какое дерьмо ты предложишь мне за тебя разгребать?       А Юджи всё молчит. Боится. Трясётся, словно сидит не перед знакомым и любимым человеком, а ведут его на каторгу или гильотину. Тяжёлый презрительный взгляд Сукуны ощущается, падающим на шею лезвием — смертоносно отсекает голову, без шанса остаться в живых.       Рёмен глубоко вздохнул, стараясь унять нарастающие раздражение и волнение, и поставил свою чашку с кофе на стол.       — Ну и? — он скрестил руки на груди, закидывая ногу на ногу. Смотрит, показывает превосходство. — Почему я из тебя слова должен вытягивать? Не беси меня, мелкий.       И Юджи сломался. Разбился. Нажал красную кнопку и взорвался от своих собственных тревог и переживаний, срываясь на оглушительный плач и стоны, словно его подстрелили. Словно он действительно напуганная лань.       Он может всеми фибрами души чувствовать удивление Сукуны и его растерянность, но отползает от родственной души как можно дальше, обнимая себя за колени, прижимая их к груди. Из-за пелены слёз и сердечной печали он не видит Рёмена. Это и не нужно.       — Когда… когда мы только встретились, я почувствовал такой всплеск различных противоречивых эмоций, словно… одну мою половину поместили в чан с бурлящей лавой, а вторую — в воды Ледовитого океана. Я никогда ни к кому не чувствовал такой привязанности и глубокой любви, как почувствовал к тебе в тот день. А ещё я ощутил лютый страх. Такой, что этот всплеск эмоций, это ощущение от встречи с соулмейтом просто погасло. Ты смотрел на меня с такой ненавистью, с таким холодом, будто винил меня во всём, что с тобой когда-либо происходило. Будто это я причина всех твоих страданий… — Юджи сделал паузу, стараясь унять дрожь в голосе. Он звучал тихо и размеренно из-за сильных переживаний. Пальцами прошёлся по лицу, размазывая горячие слёзы по таким же горячим и красным щекам; вытирал их с шеи. Кислорода катастрофически не хватало — трахею сдавливали невидимые тиски, которые, кажется, надел сам Итадори, постепенно сжимая их всё сильнее и сильнее. — Я всегда мечтал почувствовать от тебя ту самую любовь. Любовь соулмейтов — это ведь что-то красивое, такое окрыляющее, но одновременно затягивающее в пучину страсти и глубокой привязанности… Каждый раз я тебе говорил: «я люблю тебя!», но ни разу не слышал этого в ответ. Сколько бы раз я не спрашивал у тебя: «почему ты молчишь? Что я сделал неправильно? Почему ты так ко мне относишься?» ты лишь пожимал плечами. Я не знаю тебя. Мы вместе уже восемь месяцев, и я знаю лишь то, что тебя зовут Сукуна Рёмен, тебе двадцать три года и работаешь ты барменом у своего школьного друга в баре. Что живёшь тут и любишь чёрный кофе. Это смехотворно, Сукуна, разве ты так не считаешь? — голос становился всё тише и тише, к концу Итадори перешёл на отчаянный шёпот. Сил, с каждым произнесённым словом, оставалось всё меньше и меньше. Всё тяжелее было контролировать собственное положение в пространстве. Он растекался, словно растаявшее мороженое, а вместе с ним — его несчастный мозг, вытекающий от напряжения, кажется, из всех щелей, что только есть в черепной коробке.       Опустошение накатывало моментально, как только Юджи переставал говорить. То, что он умалчивал восемь месяцев ложилось на плечи Сукуны огромным булыжником, что таскал с собой Итадори, а с каждым приходом к партнёру камень становился только тяжелее.       Сукуна молчал, молчал и Юджи. Из раскрытого на кухне окна доносился радостный смех детей на детской площадке и скрежет железных качелей. Ни одному из двух несчастных соулмейтов, сидящих в комнате друг напротив друга, не было также весело.       Всё рушилось прямо на глазах. Больше нет той уютной квартиры, которую Итадори пытался считать своим вторым домом. Не было даже родного запаха или яркой кружки на журнальном столике — всё постепенно превращалось в какое-то… чёрно-белое, абсолютно пустое, бессмысленное. Краски угасали, оставляя за собой приглушённые оттенки изначальной яркости. Взгляд Юджи потухал, превращался в безжизненное нечто.       Итадори игнорировал Рёмена. Цеплялся взглядом за любой предмет, любую безделушку, любую пылинку, осматривал ворс ковра перед диваном, белую кружку на кофейном столике, лёгкий тюль на окнах. Смотрел на всё, кроме него.       Тишина напрягала, но у Юджи больше не было сил. Оказалось, он даже жил до этого момента: ходил, разговаривал, иногда смеялся. Он чувствовал. Действительно жил.       Сейчас… зияющая дыра. Ни ненависти, ни жизнерадостности… ничего. Только боль, опустошение, и плещущиеся в этой боли проблески заглушаемой любви. Соулмейты это не так просто, как кажется, не так просто эту любовь уничтожить. Да и невозможно это — слишком уж глубокая, вечная связь образуется между людьми, даже если эти люди прогнившие насквозь, как Сукуна. Как Юджи.       — Раньше я думал, почему мне, такому человеку: простому, жизнерадостному, лёгкому на подъём, достался ты. Тяжёлый, саркастичный, невыносимый… такой ненавистный ты. Почему я тебя полюбил? И почему ты не полюбил меня в ответ?.. — Итадори в отчаянии зарылся пальцами в свои розовые волосы, сильно оттягивая, до жгучей боли в коже.       И вновь тишина, ещё более сгущающаяся, словно грозовые тучи перед ужасным ураганом, ливнем с красной разъярённой молнией и долгими раскатами оглушающего грома.       — Дедушка мне рассказывал про любовь соулмейтов, рассказывал какая она. Я рос, грея в душе это самое представление о любви. Когда я встретил тебя, я… ощутил себя обманутым. Мой мир, мои мечты и мои представления грубо разбили, растоптали, осквернили. В постели с тобой я чувствовал себя куклой для удовлетворения. Ты… никогда не спрашивал, как хочется мне, как я себя чувствую, что со мной происходит. Я словно… есть, потому что я сам так хочу. Я тебе не нужен. Если я пропаду, ты и не заметишь. Жжёт у тебя метку или нет — тебе всё равно. А я, как придурок, переживаю за тебя. Ненавижу всей душой, терпеть тебя не могу за всё, что ты делал со мной. За то, как продолжаешь ко мне относиться, — Юджи произносил слова жёстко, плевался ядом, образующимся у него где-то в этой всепоглощающей душевной боли. Она одурманивала. Вспыхнувшая в раз ненависть ненадолго смогла заглушить то, что в душе — то, что скоро поглотит Юджи без остатка, а он не будет сопротивляться. Он даст ей себя скормить, даст ей себя уничтожить. Лишь бы не чувствовать. Лишь бы не жить, не существовать. Не видеть. Не слышать.       Не быть.       Он устал.       Но рот не молчал. Он уже не может молчать.       — Я плотно подсел на алкоголь. Ходил чуть ли не каждый чёртов вечер в этот злополучный бар, лишь бы не помнить ничего, не знать встретился ли я с тобой, не представлять даже, что было, если я всё-таки каким-то образом с тобой пересекался. Хотелось заглушить свои эмоции, заткнуть голос в голове, хотелось почувствовать себя… спокойно. Просто… быть. Представить, что ты меня не сломал, что я вновь тот же Юджи, что был когда-то. Юджи, который мог улыбаться, видеться с друзьями, который… любил жить. Не просто бесцельно существовал, надеялся на свою собственную скорую кончину. Жил.       Итадори пытается собраться с чувствами, с мыслями, выловить хоть что-то из одновременно поглощающей его с головой пустоты и букета различных чувств: ненависти, любви, боли, горечи… Юджи на волоске от того, чтобы не упасть в обморок, а слёзы всё текут, безостановочно капают из карих стекляшек.       Метку жжёт, однако эта боль — физическая — не приносит никакого ощутимого дискомфорта, но как назойливая муха пытается перетянуть на себя всё внимание. Юджи думает, что ему должно оторвать пару конечностей, чтобы физическая боль смогла сравниться с тем, что творится у него внутри. Там только хаос, неразбериха, беспорядок.       Тяжело, оказывается, испытывать сплошное противоречие: вроде бы и чувствуешь что-то, причём чувствуешь так много, что невозможно описать словами, вроде бы и живёшь, а одновременно с этим ощущаешь себя абсолютно никем, в душе — пустота, а жизнь…       Наверное, её больше нет.       Разочаровывающее бессмысленное существование.       — Я-я встретил парня. Знаешь, сидел в баре, а тут подходит этот подросток, — Юджи поднимает заплаканные глаза и голову вверх и истерично улыбается. — Впервые я ощутил себя так хорошо и спокойно. Впервые обо мне позаботились. Впервые, я получил удовольствие, — он замолкает на несколько мгновений. — Мы… мы переспали.       Вот и всё.       Юджи закрывает глаза. Сил не осталось, опустошение нахлынуло, утащило его, словно Кракен, куда-то на дно Марианской впадины. В ушах стоит звон — тишина, оглушающая, пугающая тишина. Нет ни криков, ни оскорблений — ничего, лишь всхлипы Итадори нарушали полное молчание партнёров.       Опустить взгляд на Сукуну не хватало смелости. Юджи не боялся его агрессии, не боялся злости — всё это он заслужил — он боялся увидеть нечто другое — то, что никогда до этого не видел и был уверен, что это разломает его душу окончательно. Молчание длилось непозволительно долго. Тишина одновременно сводила с ума и успокаивала. Противоречие на противоречии. Итадори устал от этого.       В какой-то момент, кажется, он услышал, как что-то хрустнуло, разбилось, разлетелось на мелкие осколки, но Юджи точно знал, что в квартире ничего не упало, а в нём самом уже было разбито всё, даже то, что, казалось, никогда не сломается.       Когда Юджи всё-таки осмелился посмотреть на соулмейта, было трудно сказать, что тот испытывал в этот момент.       Сукуна молчал. Смотрел куда-то своими пустыми, абсолютно безжизненными глазами: в них не было ни злости, ни обиды, ни печали. Кажется, будто он и не видел вовсе. Редкое моргание и еле вздымающаяся грудь выдавали в нём живого человека, однако вряд ли его можно было таковым назвать.       Юджи в страхе поднялся с пола и мягко, тихо, практически на цыпочках подошёл к Сукуне — хотел привлечь его внимание, хотел услышать в свою сторону привычные оскорбления, злобу, может даже ощутить физически то, насколько Сукуна зол, и это бы его успокоило. Но Рёмен абсолютно бездушный, словно пустой сосуд. Он не обратил на родственную душу никакого внимания, продолжил также сидеть, молчать и смотреть. Что-то в этом молчании было катастрофически разрушающее.       Юджи всегда боялся такого Сукуну. Никакая злоба и ярость не сравнится с этим: с абсолютным безразличием и опустошением. Глаза, не выражающие ничего, казались матовыми стекляшками, даже солнечный свет из окна не отражался в них.       Итадори присел возле ног Рёмена, обвивая его икры своими руками, словно лозами цеплялся за них, искал спасения, утешения; хотел спрятаться, словно маленький нашкодивший ребёнок.       Он и был маленьким нашкодившим ребёнком.       — Сукуна, скажи хоть что-нибудь, я прошу тебя, — тишина давила, морально изводила потрёпанные нервы Юджи. Он начинает рассыпаться, чувствует слишком много и одновременно ничего. Сил на то, чтобы плакать уже не осталось, глаза сухие, но тело всё равно отчаянно содрогается в истеричных судорогах. Он сжимал трясущимися руками ноги Рёмена, гладил, царапал ткань ногтями, пытался хоть как-нибудь обратить внимание соулмейта на себя. Цеплялся за некогда существовавшее прошлое в надежде вновь вернуться туда, где был ещё позавчера.       — Прости меня, прости. Я правда люблю тебя. Я-я готов сделать всё что угодно. Что ты хочешь, Сукуна? Поговори со мной, прошу тебя, только не молчи. Наори на меня, ударь, сделай хоть что-нибудь… — голос Итадори никогда не звучал так отчаянно. Пустота уступала место нарастающей панике, и Юджи был не в силах с собой совладать. Он повис на ноге Сукуны, словно коала, обхватил её всеми своими конечностями, прижимаясь всем телом. Просил пощады.       — Сукуна, скажи хоть что-нибудь! — отчаянный крик эхом раздался по всей квартире, не оставляя ни единый уголок без внимания.       — Уходи, — голос у Сукуны надорванный и тихий. Юджи замер, кажется, даже перестал дышать. Он медленно перевёл взгляд на Сукуну. Пустые, абсолютно неживые глаза смотрели на Итадори, прямо ему в душу. Страх душил, сжимающие его шею фантомные тиски заставляли отчаянно задыхаться и кашлять.       — Что? — вопрос скорее риторический, но Юджи надеялся, что ему показалось. Он в упор всматривался в лицо Сукуны, в его пугающие глаза, а тот смотрел прямо на него, залез к нему в душу и отравлял своим ядом сознание.       — Уходи, Юджи.       Юджи соврал, когда сказал себе, что внутри него уже не осталось ничего, что способно сломаться. Оказывается, ещё что-то было, и это что-то только что разбилось с оглушительным звуком, разбрасывая острые частицы по всему телу Юджи. Итадори не знал, что конкретно в его душе разлетелось, но боль пронизывала каждый сантиметр кожи, впивалась своими осколками, как отравленными иглами.       Сукуна впервые назвал Юджи по имени. Жалобный вопль вылетел изо рта Итадори, и тот прижался к ногам Сукуны, рыдая в его пижамные штаны. Слёзы вновь скатываются по впалым щекам, обжигая собственную кожу. Голос хрипит от бесконечных рыданий.       Сукуна не шевелился. Не отталкивал, не притягивал ближе. Метку жгло настолько сильно, что казалось, часть проливаемых слёз Юджи была именно из-за физической боли, но он точно это заслужил.       — Уходи, — единственное, на что хватило Сукуне сил. Он медленно встал, потянул Юджи за руку за собой, в коридор. Он остановился у входной двери недвусмысленно намекая. Юджи стоял как вкопанный, абсолютно убитый и опустошённый. Он вглядывался в лицо напротив, в такое любимое скульптурное лицо, пытался найти в нём хоть что-то: проблески любви, ярость, грусть, печаль… хоть что-нибудь, но ничего не было. Безразличие, холодное, леденящее разум равнодушие украшало его лицо, а взгляд матовых безжизненных глаз всматривался куда-то глубоко и одновременно с этим был где-то не здесь.

***

      Сукуна… Сукуна, кажется, забыл, как дышать. Душераздирающая боль никогда не была настолько беспощадной, но горькие слёзы, проливаемые Итадори в тот момент дали ощутить всю эту ужасающую картину. Метка зудела, зудели и руки — хотелось бросить всё, заткнуть рот этому несносному подростку и прижать к себе, вытирая слёзы с впалых раскрасневшихся щёк. Но чем дальше Юджи углублялся в свой рассказ, тем сильнее боль разливалась по его собственному телу. И боль не от страданий партнёра — а от своего собственного разбитого, беспощадно растоптанного сердца.       Сукуна даже не подозревал, что тот, кого он всеми силами всегда старался не подпускать к себе близко, кого искренне старался ненавидеть, всё-таки засядет настолько глубоко, зацепится за самое сокровенное и разорвёт на мелкие кусочки, разрежет ржавым тупым ножом на живую.       Рёмен презирал этот мир, презирал его устройство, презирал свою сильную и безграничную любовь к соулмейту, который разрушил всю его предыдущую жизнь, похоронил под двумя метрами земли в дешёвый старый деревянный гроб без памятного надгробия. В безымянной могиле были погребены все чувства, что некогда хранило в себе его сердце. Теперь же Сукуна даже не знает, куда податься, куда прийти и попытаться хотя бы вспомнить всё былое — после встречи с соулмейтом он словно забыл обо всём, что когда-то было ему так дорого. Словно одним своим взглядом Юджи выселил из его сердца всех, оставляя там свои невинные оленьи глазки, блестящие от жизни и наивности.       Сукуна злился. Злился, рвал, метал, пытался вытеснить этого дурацкого глупого юношу из своей души, каждый раз терпя поражение. Ощущать его родной запах тропических фруктов было приятно, в голове кирпичик за кирпичиком выкладывались все факты, которые Юджи лепетал ему на ухо, пока Рёмен искренне старался игнорировать, не слушать, забыть и никогда не вспоминать.       Любимый цвет Юджи — жёлтый. Он сам как солнечный зайчик.       Юджи любит готовить и пожалел, что не пошёл учиться на повара.       Юджи ходил в поход в четвёртом классе начальной школы и сломал там ногу, а после этого три недели лежал в больнице, потому что в открытую рану попало слишком много грязи.       Юджи ценит воспоминания, любит фотографировать, любит свидания, романтику и нежность.       Юджи, Юджи, Юджи…       Всё это откладывалось где-то в подсознании, неосознанно всплывало, когда Сукуна видел человека с фотоаппаратом на улице, любую жёлтую вещь или ел вкусную еду, на секунду позволяя себе окунуться в мысли: «а что если бы мне такое приготовил Юджи?»       Он так сильно любил всё это, потому что этого наивного дурака не любить было невозможно. Он с трепетом каждую ночь, каждую смену в баре рассматривал аккуратные бордовые, словно дорогое вино, иероглифы на своём запястье, написанные ровным чётким почерком и сгорал. Сгорал, потому что любил и ненавидел. Юджи бессовестно забрал из его жизни всё, что было в ней; всё, чем Сукуна так дорожил, заменяя на свой звонкий живой голос, на свои наивные рассказы про чистую любовь и на своё подростковое, инфантильное поведение.       Чем живее был Юджи, тем сильнее Рёмен его ненавидел. Чем слабее горела в глазах напротив жизнь — тем яростнее вина кусала Сукуну, а подавляемое чувство глубокой привязанности душило его проклятыми кнутами, вызывая ожоги и глубокие кровоточащие раны. Рёмен не мог не заметить, как с каждым днём искорки жизнелюбия и восторга угасали всё сильнее и сильнее. Подростковый румянец, как и совсем ещё юношеские пухленькие черты лица, несмотря на его хорошую физическую подготовку, сходили на нет, он стремительно худел, растворялся в пространстве. Итадори стал похож больше на призрака, в нём больше не горел тот огонь безусловной любви и надежды, что Сукуна в один момент всё поменяет и примет его.       Но Сукуне тоже было больно.       Юджи никогда себе и представить не сможет, каково это — когда в твои собственные планы, любовь, жизнь вторгаются, разом обнуляя всё, что ты долгим и упорным трудом выстраивал несколько лет; когда несправедливо перечеркнуты прошедшие годы жизни одним лишь мгновенным появлением в злополучный вечер.       Сейчас же… Сукуна смотрит на Итадори и хочет пропасть, хотя, вероятно, он и так уже давно пропал. Оглушающая тишина, сковывающее тело напряжение… Юджи уходит, забирая с собой крупицы любви и светлой неги, что отчаянно закапывал в своём нутре Рёмен. Оставшись с огромной зияющей чёрной дырой вместо сердца, Сукуна ощутил, как же всё-таки этот мир несправедлив: Итадори заставил его предыдущую жизнь перевернуться с ног на голову, а сейчас и сам уходит к тому подростку из клуба.       Оказывается, Рёмен всё же умеет чувствовать, вновь ощущая всепоглощающую обиду и ярость. Юджи вытолкнул из его жизни того, кого он любил и с кем готов был провести остаток своих дней, а сейчас… Итадори, словно породистого щенка за поводок, увели из-под его, Сукуны, носа.       И если тогда… восемь месяцев назад, он думал, что ему было больно, то он и представить себе не мог, что настоящая боль появится в его душе после того, как из неё уйдёт тот, кого он желал ненавидеть, но, к сожалению, так отчаянно любил.