Эра койотов

Это был не Челябинск, и даже не Москва. Туда их как-то отвёз отец, у которого были там гастроли. Москва была лишь чуть более охряно-жёлтой, чем родной Челябинск. Даже в ту поездку Сема, напуганный шумом большого города, все больше жался к ногам папы. В конце концов, ровно перед походом в картинную галерею, взбунтовался и под до дрожи обидное Федино «пап, я же у тебя всегда один был» остался сидеть в комнате, куда без конца заходили другие артисты из ансамбля, спрашивали сначала папу, потом сигареты. Сигареты были на столе, а папа — с Федей и, как выяснилось потом, совершенно не в картинной галерее, а назло Сёме — в зоопарке, куда Сёма, как раз, очень хотел, но знал об этом один только Федя. Здешние краски до сих пор жгли ему глаза. Они были кислотные, неоновые, даже в трущобах, на окраинах, особенно там. Особенно по ночам, когда загорались вывески баров. Но даже днём, даже вне города все было чересчур уж кричащим, режущим взгляд. Хотелось носить черные очки, но денег на них не было, а красть в магазинах они с братом так и не научились. Федя, если и испытывал те же трудности, виду не подавал. Он казался совершенно очарованным Америкой. И твердил — скорее себе, чем Сёме, что скоро всё обязательно наладится. Что однажды настанет тот день и тот час, когда он, Федя Немцев, сам потянет пальцем за железную петельку на крышке ещё не открытой банки колы, и в ней вкусно зашипят пузырьки. — …и это будет означать, что я настоящий американец, скажем, Теодор Гёрман… Сёма кивал. И на всякий случай старался ходить рядом с братом так, чтобы почаще соприкасаться плечами. С Феди сталось бы однажды просто исчезнуть. Раствориться в толпе и пропасть навсегда, оставив его одного в этом страшном, орущем во всю глотку мире, как он все время грозился. Тень без того, кто ее отбрасывает — верная смерть. Когда он начал так думать? Внятного ответа дать не выходило. То ли со взрыва, то ли с побега, а может, вообще с самого детства. Лучше бы с детства, потому что по неизвестной Сёме причине мысль о том, что Федя и он когда-то были другими, провоцировала неизбывную тоску, не находившую выхода. Так что он старался вообще думать поменьше. По приказу Феди «затыкался и делал». И в этот момент чувствовал себя живее, нужнее и правильнее. Иногда, когда что-то удавалось ему особенно хорошо или просто вовремя, Федя щедро восклицал: «умница». Но получалось у них редко. Чаще не получалось совершенно. Похожесть бросалась в глаза, вызывала неуместное умиление у тех, кого они собирались обокрасть. Их хорошо запоминали. И в конце концов Федя был вынужден признать, что воровством им не прожить «по крайне мере если ты, мать твою, вернее, нашу, не перестанешь ко мне липнуть». Такой вариант был исключен, и пришлось побираться тем, что оставляли на столах в открытых кафе или мусорках. К концу первого месяца они оба напоминали енотов, с которыми конкурировали за отходы жизнедеятельности, загнивающие также, как местное общество. К концу третьего месяца Федина мечта неожиданно исполнилась. Столовая в лагере индейца с непроизносимым именем, была вроде тех, где питались местные школьники. Здесь были пластмассовые подносы с отделениями под горячее, гарнир и салат, на чистых железных столах стояли солонки и перечницы, а в довесок к щедро наложенной в поднос еде им выдали по яблоку. В углу столовой таинственно мерцал холодильник, до отказа набитый вожделенными банками газировки. Сема ел медленно, постоянно пытаясь понять, не вырвет ли его, когда он встанет из-за стола. За то время, как он успел прикончить салат, Федя успел умять весь свой завтрак и сбегать до холодильника, оказавшегося открытым. От приволоченной им колы тянуло холодом, а по бокам банки стекали капельки конденсата, прямо как в рекламе, которую крутили по телевизору. Он нарочно, должно быть, поставил ее прямо перед носом Сёмы, чтобы тот тоже прочувствовал момент. — Ну и чего ты ждёшь? — спросил Сёма, показывая глазами на банку. — Согреется. Федя пожал плечами и продолжил пожирать ее взглядом. Сема со вздохом потянулся к банке. Сытая тяжесть в животе ощущалась непривычно, и теперь очень хотелось пить. Но Федя неожиданно шлёпнул его по ладони и спросил: — Слышал, что ее из червей делают? — Нет. — поразился Сёма. — Вот помнишь дождевых червей? Сёма кивнул. — Вот из самой их мякотки. — буднично сообщил Федя. — Шкуру сдирают, а все остальное толкут, сушат и растворяют… Так и получается кола. Что за механизмы сдирают кожу с червей Сёма вообразить не успел, потому что Федя заржал, сцапал колу и вкусно хрустнул железной крышечкой. Банка с готовностью зашипела. Федя отхлебнул и его лицо озарила улыбка совершенного блаженства. Выкинуть из головы картинки освежеванных червей, чья толченая «мякотка» является источником концентрата для напитка, доставляющего Феде такое удовольствие, выбросить не выходило. И стало не то, чтобы мерзко, но как-то неприятно. — Пей. — разрешил Федя. Он сегодня явно был в хорошем настроении. — За новую жизнь. — Я фанту лучше… — Сема встал из-за стола. — Знал бы ты, из чего ее делают… — Не хочу я знать. — Узнаешь все равно. — Федя вдруг замер на секунду, а потом шумно выдохнул, видать, пузырьки дошли до носа. Это дало Сёме шанс метнуться до холодильника. Рыжая ледяная банка зашипела ничуть не хуже Фединой колы. Терпкий, слишком яркий вкус апельсина, покалывающие язык пузырьки… Когда он вернулся, Федя сидел нога на ногу и грыз зелёное яблоко. Судя по выражению его лица — жутко кислое. — Так вот, Сём. — сообщил он, отправив яблоко в полет до мусорки. — Фанту твою делают из… Сема закатил глаза, но остался стоять перед братом. — Из апельсинового сиропа и кучи сахара, а в коле — какой-то свой сироп и никаких червей. — Федя тоже встал и посмотрел ему в глаза, а потом провел по волосам. Рука у него была чуть влажная от соприкосновения с банкой, и очень теплая, ласковая. Непривычно осторожная. Хотелось подставляться, пока дают, позволяют… Сема непроизвольно подался вперёд, хотя инстинкты кричали о том, что вот сейчас, сейчас эта же рука ударит или больно сожмет пряди… Но Федя просто посмотрел на него несколько секунд и отстранился. Минутная прихоть человека, не привыкшего себе отказывать.