Жар твоих рук

      — Какому? — тут же вскинулась девушка, ярко блестя золотыми глазами. Её фигура застыла настороженным зверьком, почуявшим запах крадущегося хищника. Смешно, ведь линия её покатых плеч дрогнула достаточно, чтобы он это заметил.       — Тебя бы прилюдно выпороть, непокорная, но сейчас лучше связать, пока не признаешься, зачем тебе нужна была эта тряпка среди ночи, — Амен уже подметил лежащую возле кровати накидку и поднял её, сминая в руках. — Сложно было попросить её у меня?       — Тогда я здесь умру, — заупрямилась девушка и надула губы. — Господин, ничего не помню...       Раздражение вскипело в крови — эта девчонка уже не просто дерзит, а смеет держать его в дураках, наивно уповая на своё пьяное состояние.       — Я сам решу, где и когда ты умрёшь, — грозно произнёс он и не спеша подошёл к очередному сундуку, где хранил разные охотничьи принадлежности. Верёвки, кинжалы, жгуты, а на дне прятал золото. — Сейчас ты полностью принадлежишь мне, поэтому приказываю тебе молчать, Эвтида.       Она тщетно пыталась набраться бравады, чтобы снова огрызнуться, но что-то в его тоне её пугало и приказывало помалкивать, а то так недолго довести его и схлопотать настоящее наказание. Не будет же эпистат вечность держать её здесь связанной. Гнев утихнет, и он отпустит с очередным наставлением. Нужно лишь переждать бурю.       Амен крепко обвязал вокруг тонких запястий льняную верёвку, намертво приковывая их к изголовью кровати. Сама Эвтида полностью лежала на кровати, а руки безвольно висели а воздухе, намертво прикованные. И всё это время перед её глазами маячила литая грудь и бисерины тёмных сосков — не самая хорошая ситуация, в которой она оказывалась. Вспомнив, что она представляла, когда совершала непотребство в его постели, Эвтида залилась румянцем. Этот человек... Он ведь убьёт её, как только узнает о том, что она — шезму. Он холодный убийца, разящий людей, не дающий им и шанса на жизнь...       Но восхитительно-ужасное чувство не спешило покидать её тело. Оно густым и плотным сгустком копилось в солнечном сплетении, плескалось жаром и изредка болезненно пульсировало, томно прося о большем. На изнанке век вспыхивали разные неприличные сцены, где главным участником был её палач — непростительные, ужасные желания, но...       Томление было слишком жарким.       — Доволен, господин? — язвительно поинтересовалась девушка, косясь на него горящими, как у кошки, глазами. В воздухе повисло напряжение, и в голову обоим неудачно — или же удачно, — пришла мысль о том, что в таком положении Эва абсолютно беззащитна, а оттого — невозможно притягательна. Он может сделать с ней всё, что душе угодно. Смять мягкие бёдра нетерпеливыми горячими пальцами, сомкнуть ими горло, ограничивая доступ драгоценного воздуха, оставить лиловые следы на тонкой шее, сжать тонкие запястья...       Амен ничего не ответил — лишь усмехнулся слабо, глядя на стушевавшуюся Неферут. От прежней спеси и следа не осталось — теперь вокруг её зрачков по каплям сгущался страх. Её поймали на месте преступления, от вины не отвертишься — теперь придётся как-нибудь выкручиваться, ей ведь не впервой.       — А если я скажу, зачем она была мне нужна, отпустишь?       — Много вопросов задаёшь, Неферут, — Амен попытался снять напряжение хождением возле кровати, но помогло это мало: всё тело требовательно ныло и требовало одного: дорвись. Сожми, стисни, не оставь и следа от прежней надменности. Ему хотелось этого неимоверно, желание начинало заполонять всю грудную клетку, прилипая даже к лёгким — дышать стало невыносимо тяжело. Незаметно сглотнув, эпистат продолжил: — Конечно, я отпущу тебя. Но тебе придётся понести наказания. Одно — за накидку и ослушание, второе — за беспорядок.       — А сейчас тогда за что наказываешь? — возмутилась Эва, вскинув голову. Её щёки, кажется, начали гореть ещё ярче.       — За ложь. Я её ненавижу.       «Исфет, да чтоб ты провалился...»       — Когда отпустишь хоть?       — Когда сознаешься: зачем тебе твоя мантия посреди ночи, — Амен снова присел на кровать, ведомый желанием вдохнуть её сладкий запах, увидеть трепыхание длинных ресниц и жидкие тени на мягких щеках. Она манила его, как сладкий плод — и это ему нравилось и не нравилось одновременно.       «Конечно, это же моя непокорная Неферут. Сплошное противоречие».       — Холодно было потому что, а я хотела с Дией сходить прогуляться под ночным небом, — без заминки произнесла Эвтида. И смотрела такими честными-честными глазами, что Амен даже усмехнулся.       «Не верит», — прищурилась Эвтида и тут же оскалилась, подобно дикой кошке.       — Лжёшь ведь, по глазам вижу, — его пальцы потянулись к выбившейся пряди и нежным движением заправили за аккуратное ушко. Решение утомить и истязать её стало одержимой мыслью: раз из-за неё внутри него колышутся огненные волны страсти, было бы действительно неплохо, если б и она начала изнемогать от желания — а после у неё развяжется язык.       — Обвиняешь во лжи, господин? — обиженной мышью забубнила Эвтида, на что Амен только хмыкнул — не верил даже этой мелочи.       — Причём весьма неудачной.       — Я не...       Остальные слова булькающим звуком застряли в горле и не вышли наружу — его рука слишком неприлично провела по её обнажённому колену, распаляя уснувшее желание, а не прижигая его вместо этого. Тело среагировало мгновенно: конечности потяжелели, кости начали плавиться, а в солнечном сплетении неистово запульсировала сладостная боль, между ног снова потянуло — пришлось свести колени, чтобы совладать с этой реакцией. Невыносимо было чувствовать его касания на себе, ощущать его пронзительно-жгучий взгляд, который изо всех сил пытался завладеть её вниманием. Мягко, осторожно, невесомо — эти прикосновения были обманчивы в своей лилейной прелести, они вызывали не только мурашки, но и потаённое чувство страха. За этим наверняка что-то крылось, и это что-то не закончится для неё хорошо.       Но волнение, удавкой стянувшее горло, не позволило ей сказать и слова. Эвтида знала, что откроет рот — и из него польётся лишь невнятная речь, перемешанные без смысла слова. Так и недолго ляпнуть, кто она такая на самом деле. Контроль — хоть и в её случае это звучит очень дико, — испарялся под гнётом его откровенных касаний и разящего взгляда. Эва прикусила губу и следила из-под ресниц за тем, как крепкие пальцы нашли ободок её браслета и мягко потянули вниз — медленно, дразня разгоряченную мурашками кожу. Он соскользнул с ноги легко, бесшумно, в огромном контрасте с её громко бьющимся сердцем, которое, кажется, хотело раздробить рёбра в мелкую крошку.       Томный вздох сорвался с её губ, когда широкая ладонь внахлёст обхватила тонкие щиколотки и повела вверх, еле заметно царапая своей шероховатостью. По икрам, затем по колену — лёгкий влажный поцелуй в чашечку, — по бедру вдоль разреза и...       Амен остановился, от чего Эва чуть ли не застонала раздосадованно. Она млела от этих прикосновений — такая ласка была ей не знакома, но желанна. И то, как Амен это делал... каждое его касание сквозило теплом и настоящим чувством симпатии — назвать это чем-то большим Эвтида не осмелилась. Губу она закусила практически до крови, а он и не думал останавливаться. Такими темпами она обе выгрызет и будет слизывать собственную кровь, но вряд ли кисло-сладкий вкус поможет ей прийти в себя. Она давно витала в грёзах, тех, которые уже очень давно преследуют её самыми настойчивыми образами.       Очень жаль, что ей не такие снятся сны.       Они не говорили ничего друг другу — это то самое хрупкое мгновение, которое могло разбить любое неосторожное слово и касание; всё нужно было обдумывать наперёд. Эпистат блуждал по её телу широкими ладонями, мерно лаская тёплую кожу — торопиться им было совсем некуда, а удовольствие от близости всегда притупляется, если не уделять прикосновениям должное внимание. Ему хотелось довести её ими до исступленности. Её кожа под ладонью пышет жаром, нежит своей гладкостью и хрупкостью — хотелось смять до розовых наливов, обкусать изнанку бёдер и затем зализать их кончиком языка, оставляя влажные тянущиеся линии. Хотелось присвоить, чтобы Эва впредь не творила глупостей, не привлекала ненужного внимания и не вызывала подозрений. Чтобы следующий их раз был добровольным и желанным...       Голубые глаза внимательно осмотрели её лицо. Щеки уже щедро расцеловал румянец, губы поспели краснотой, а в глазах искрилось такое же желание — и от этого своё собственное казалось ещё сильнее. Махнув на всё рукой, он подался к ней в бесконтрольном порыве страсти и наконец почувствовал кошачье дыхание на своём лице.       Магия соприкосновения губ была слишком хрупкой, чтобы разбивать её ненужными вопросами — он чувствовал, что она хочет этого не меньше. Он целовал Эвтиду умело, мягко, обводя кромку белых зубов, касаясь нëба и её языка — боялся спугнуть; он успеет побыть с ней грубым и не таким обходительным. Сейчас она подобна бабочке: тронь за крылышки грубо — улетит, беспокойно хлопая ими. Поэтому он обнимает хрупкую талию нежно и трепетно, чувствуя жар девичьего тела даже через тонкую ткань откровенного платья. Она слишком восхитительна в своей дерзости, которая на самом деле скрывает за собой обычную робость и неопытность. Страшно подумать, что такая девушка действительно могла торговать телом в доме любви — как же хорошо, что Эва оказалась не там.       А здесь, в его руках.       Наказания зачастую должны быть жёсткими, но с ней хотелось быть мягче, чтобы эта трогательная невинность не пошла густой роззыбью. У таких должна быть совсем другая судьба — ей бы блистать в столице, выйти замуж за богатого господина, который бы её на руках носил и лелеял, как самое хрупкое стекло на свете. Эвтиде не присуще по природе своей воровство и другие глупые, такие легкомысленные проступки; но, ежели Богам так было угодно, то он не посмеет сказать и слова.       Эпистат наконец разомкнул губы, отстранился — и тут же словил её разочарованный вздох. Амен хотел сказать что-то — то, что смогло бы объяснить его неожиданный порыв. Но это не представлялось возможным; стоило заглянуть в эти глаза — полыхающие жаждой и страстью, — он терял самоконтроль. Весь её вид молил исступленно:       — Не останавливайся.       Амену показалось, что он бредит, ведь как иначе объяснить, что голос Эвтиды раздался в голове так, будто она произнесла эти сладострастные слова вслух?       Нет. Она действительно сказала это.       И он не стал. Не стал останавливаться.       Прикосновения жгли кожу, на ней словно разворачивались невидимые бутоны ожогов — приятно и больно одновременно. То жадные, то мягкие, они попеременно сменяли направление, но в итоге нашли свою цель — пальцы игриво пробежались по изнанке бёдер, щекотя, снова оказались на прекрасных округлых коленях. Струящаяся ткань её великолепного платья казалась сейчас самой раздражающей вещью на свете — Амен уверенно сминал её в ладонях, постепенно обнажая благолепие нежного трепещущего тела. Внутренне он упивался чуткости этого тела на его прикосновения; непокорная наконец стала покладистее, тише и смирнее, явно понимая, что сейчас он превосходит её. Мурашки заскользили вспарывающим кожу ворохом, густым комом концентрируясь в солнечном сплетении. Амен старался не обращать внимание на выпирающий, налитый, уже полностью готовый к сношению орган, предпочитая томить Эвтиду знойной настойчивостью своих широких ладоней. Отчасти он не хотел, чтобы ночь с ним запечаталась в её памяти как ночь унижения и боли, но больше ему хотелось наконец проучить маленькую чертовку, которая думала, что может тягаться с ним. Кого вздумала изводить? Неопытное, глупое дитя, ничего не смыслящее и в жизни, и в отношениях между мужчиной и женщиной.       Ничего. Он ей покажет.       Эвтида странно пискнула, когда проворные ладони коснулись краешка белья. Амен сдержанно усмехнулся, и потянул мешающуюся ткань вниз, обнажая её практическески полностью. Эвтида, зардевшаяся от смущения, съежилась, попыталась свести колени вместе, но он ей не позволил — не хотел, чтобы она думала, что он может сделать ей больно. Суть наказания, которое эпистат ей придумал, заключалась не в боли и жестокости, а в выявлении превосходства. Поставить Эву на своё место он мог даже лаской — а это гораздо хуже, если бы он утверждал это силой.       Эвтида понимала это, оттого и билась беспомощным мотыльком и ругала себя за те чувства, которые испытывала — эпистат это видел очень отчетливо. Она вздрогнула, когда его губы коснулись выпирающей косточки на щиколотке; Амен чувствовал тремор её сердца так же хорошо, как если б оно было в его руках. Нежно, невесомо и невыносимо дразняще он пробежался влажными губами по икре левой ноги, и, добравшись до колена, поцеловал. Поднял игривый взгляд и заглянул прямо ей в глаза — Эвтида в ту же секунду сжала губы и прикрыла веки, не в силах вынести этот взор на себе; слишком уж глубоко он смотрел.       Между её ног было сильно влажно — Эва дёрнулась и слабо выдохнула, стоило ему коснуться пальцами налитых кровью складок и провести по всей площади, размазывая жаркую тягучесть. Подушечки скользили уверенно, мягко, настойчиво, проходясь по самой чувствительной точке и так правильно натирая её. Девушка не скрывала своего возбуждения и желания — движения её бёдер навстречу возрастали по мере движения пальцев. Она хотела и требовала одного — почувствовать его внутри себя. Но эпистат не спешил с этим — невольно, но он думал о том, что сделает больно, если войдёт в неё неожиданно, грубо, резко. Амен толкнулся одним пальцем внутрь, щадяще, на пробу — и практически почувствовал, как искры её удовольствия впиваются осколками в кожу. Эвтида была на удивление отзывчивой любовницей, яро реагирующей на каждое ласковое движение; более того — она требовала ещё. Это дарило ему львиную дозу уверенности, подкормило его самолюбие — Эвтиде было хорошо с ним. Она признала его превосходство, полностью раскрылась, как бутон нежной розы, была готова отдаться.       И это значило одно: что он теперь может делать приятно не только ей, но и себе.       Поцелуи вразброд сыпались на бёдра и колени, очень скоро добрались до причинного места. Изнывая от нехватки воздуха, Эвтида судорожно вздохнула — и в этот же момент Амен коснулся горячим языком тонкой розовой кожи у неё между ног.       Девушка крупко вздрогнула от хлестнувшего позвоночник жаркого огня удовольствия, и выдох сорвался на томный стон, который тут же отозвался в паху Амена яркой пульсацией. Но им нельзя было шуметь — иначе пойдут не самые добрые слухи. Одна его ладонь нашла своё пристанище на тощем боку, а вторая проворно заскользила вверх, не забыв мимолётно коснуться груди. Он обхватил её тонкое горло ожерельем из пальцев, сжал, не давая двинуться с места. И жадно начал вырисовывать невидимые, но чувствительные узоры на её теплой коже; он прихватывал её губами, вбирал в рот, прикусывал, мягко втягивая и лаская кончиком языка самую чувствительную точку её тела. Эвтида плавилась мягким воском — податливая, пластичная и мягкая, сейчас она была готова сделать для него всё, что угодно. И от неё требовалось лишь одно: покорно принимать ласки и быть тихой.       И она отлично справлялась с положенной ей ролью.       Пальцы тесно сжала мягкость её тела. Амен ощутил, что она вот-вот закончит, впервые в жизни окажется на вершине истинного блаженства. Поэтому, в последний раз проведя языком по горячей коже, эпистат отстранился; Эвтида не смогла сдержать разочарованного стона, от которого всё перед глазами поплыло. Собственное возбуждение не давало ему думать трезво, будто бы это не Эва нахлебалась вина, а он сам.       Кажется, эта пытка начала оборачиваться против него самого.       Тянуть не хотелось — Эвтида совсем была плоха от пышущего внутри желания, она елозила по простыням от нетерпения и бесцеремонно сбитого удовольствия. Её лицо, подернутое дымкой удовольствия, молило об одном:       «Сделай меня своей».       И, видит Великий Ра, он сделает. Уже не может не.       Они целовались по ощущениям вечность. Громко, страстно, голодно, пока его горячие ладони сминали ткань платья, желая обнажить изящное тело полностью. Но он не мог — рукава дрянного платья мешались, не давали обнажить её полностью. Чтобы снять, придётся развязать Эвтиду, но на это у него нет ни терпения, ни желания. Поэтому груда ткани аккуратно легла ей на глаза, закрывая весь обзор — Амен сделал это неосознанно, но тут же понял, что это будет ещё одним его преимуществом.       Эвтида запростестовала:       — Господин, убери…       Вместо слов он просто накрыл её губы ладонью, приказывая замолчать. И, — Великие Боги! — Эва послушно умолкла. Поджала губы всё же, выказывая своё недовольство, но более спорить не стала.       Незримый Бог, как же она прекрасна, когда покорна. Но прекрасней вдвойне, когда артачится — и пусть эпистат в этом никогда не признается, в глубине души он это понимал.       Стянув остатки одежды, Амен вклинился между бесконечно длинных ног, тут же начиная ласкать мягкое тело разгоряченными ладонями. Его руки уверенно касались каждого участка кожи, задерживаясь на самых чувствительных местах. Теперь Эвтида не сдерживалось — ластилась к нему сытой, жаждущей ласк кошкой, пытаясь взять от этой ночи всё и сразу. Раз руки связаны, а глаза укрыты тряпкой, нужно отдаться ему полностью и забрать всё, что он дает. Ощущения, касания, чувства — не оставит её ограбленной.       Амен это делать умел — Эва в этом не сомневалась.       Он прикасался к ней то жадно, то мягко, обводя каждую излучину и изгиб. Щекотал, скользил и массировал, постепенно подготавливая разморённое тело. Эвтида растерянно приоткрыла рот и не знала, куда ей деваться от хлынувших разом чувств — желание скулило в солнечном сплетении и между ног, пульсируя и содрогаясь от нетерпения. С каждой секундой самообладание высушивалось под жаром его таких широких и сильных рук. Хорошо, если бы эти пальцы прямо сейчас легли между её ног и начали бы ласкать неспешно там, размазывая тягучую влагу и массируя самую чувствительную точку — чтобы закончили наконец начатое. Эвтида прикусила губу от нетерпения, подалась тазом навстречу, выказывая своё желание, поддела изнывающий член.       Электрический импульс пробил мужское тело насквозь, осел на коже россыпью колких мурашек и лёгкого тремора. Амен попытался совладать с собой, но не смог — ладони изо всех сил стиснули девичью талию; она в его руках практически захрустела стеклом, хрусталём и позвоночником. Эвтида застонала наконец глухо и тихо, гортанно-тягуче, прямо в поцелуй; и для него это был самый лучший звук, грозящийся стать точкой невозврата их сегодняшней ночи.       Не грозящийся. Уже ставший.       Пальцы снова на пробу провели меж складок, совсем немного попытались растянуть тесноту изнутри, чтобы влага сочилась сильнее; через несколько секунд он прижался к ней крепким членом, провёл им по розовой коже, растирая тёплую влагу ладонью по всей длине. Наблюдал из-под век, как Эва под ним приоткрыла губы моляще и затаила дыхание; в груди странно защемило нежностью от такого сладострастного видения, но возбуждение взяло над эпистатом верх. Окончательно он сдался после её короткого всхлипа «ну же».       Руками удерживая мягкие бёдра, Амен толкнулся мягко, плавно, на пробу — её лоно податливо разошлось под его напором, плотно обхватило мягкой теснотой самую головку. Мужчина зашипел сквозь зубы и остановился, давая привыкнуть не только Эвтиде, но и себе. Лихорадочно горящие щёки и сцепленные в замок ладони давали понять — ей хорошо. Но он все равно терпеливо ждал, когда она подаст голос; делать больно своим нетерпением ему не хотелось. Спустя несколько секунд Эвтида подалась тазом вперёд, намекая, что им нужно продолжить. И снова толчок — на этот раз глубже, быстрее, уже наполовину. Тонкий вскрик, жаркая теснота, снова требовательное движение тазом. И новый стон удовольствия, когда он начал двигаться в ней — вначале медленно, плавно, жмурясь от охватившего тело удовольствия. По коже змейками скользила холодная испарина, внутренности завязывались в тугой узел, который набухал по мере его медленных толчков, ладони практически дрожали. До красных пятен в сетчатке хотелось взять её, совершенно не церемонясь; но Амен не мог — ему нужно заботиться, быть осторожным, чтобы не ранить и не унизить Эвтиду, но вместе с этим проучить.       Когда всё внутри болезненно заныло от желания, а Эвтида снова толкнулась тазом, Амен понял: теперь уже можно. Темп с медленного постепенно переменился на быстрый, резкий, глубокий. Девушка под ним тихо застонала, повернула голову вбок и пыталась уцепить зубами край платья, чтобы заглушить рвущиеся из горла стоны. Держаться было сложно до невозможности — лилейная кожа под ладонями практические шла трещинами от его бешеного напора и хватки, но эта боль для Эвы была желанна, сродни удовольствию. Девушка поддавалась безудержным, уверенным толчкам, её протаскивало вверх по простыням, которые неприятно собирались складками; но эпистат не опускал тонкую талию, продолжая вбиваться в жаркое тесное лоно, которое полностью и податливо уже принимало его. Он навалился сверху, распределив свой вес на локти, и впился поцелуем в тонкий изгиб шеи, вбирая в рот нежность кожи, оставил лиловый налив, сжав её между зубами. Затем провел влажную извилистую дорожку до подбородка, вслепую нашёл пухлые губы — влажные, горящие багрянцем, призывно распахнутые. Бесконечно манящие.       Удовольствие нарастало, солнечное сплетение плавно перетекало вниз, пока покалывание в конечностях становилось острее и ощутимее. Низ живота начал гореть. Будто жидкий огонь струился вместо крови. Всё тянуло, но было мало, мало, мало. Удовольствие никак не хотело овладевать телом, и Амен попросту перестал сдерживать свои внутренние позывы — двигался всё чаще, мощнее, слушая, как с губ Эвтиды срывались тихие, плохо сдерживаемые стоны. Ей ничего не оставалось, кроме как полностью отдаться в сильные мужские руки. Ими он чужие лица разбивал, душил людей, лишал их жизни, а её за бёдра держал нежно, любовно практически. Это сплошная противоречивость вызывала странную панику и злость, которая кипела и клокотала внутри разъярённым зверем. Он думал об этом, когда удовольствие сомкнулось на теле жаркими тисками, прорезая насквозь каждую мышцу, когда Эвтида томительно долго глухо стонала, зажав ткань платья зубами; когда внутри она начала содрогаться, плотно обхватывая его пульсирующий от долгожданной разрядки член.       И эти мысли приносили одинаково боли и удовольствия — всё смешалось воедино, в сплошную мутную пелену, сквозь которую пробилась белая вспышка безумного удовольствия, которая на несколько мгновений лишила его рассудка.       Спустя вечность и несколько мгновений он обессилено лёг на помятые простыни, не в силах даже погладить Эвтиду по животу или поласкать грудь. Только их хриплое дыхание разбавляло тишину. Неожиданно холодный воздух кусаче прошёлся по коже. Приятная волна наслаждения постепенно стекла с тела, оставляя после себя размеренность и чувство облегчения.       К своему удивлению, эпистат не чувствовал злости или раздражения. Это было ровно противоположное чувство — умиротворение. Потом он обязательно снимет с неё эти верёвки, высвободит тонкие покрасневшие запястья. Погладит нежно, словно бы извинится, и потом слабо усмехнется, когда Эвтида закроет волосами полыхающие щёки и натянет на себя одеяло. Может, они выпьют вина под шум легкого ветра; может, она сознается в том, кто она и чего добивается. А может, он снова её поцелует и наконец почувствует на себе жар её крохотный рук.