Белое, рутина и счастье

      Трэвис меланхолично поднял раскрытые ладони, ещё раз подтверждая, что прибыл в Фэрбенкс без багажа. Да, турист. Да, без багажа. Да, недостаточно тепло одет. Всё себе на месте купит, что надо.       На самом деле ему ничего не нужно было, кроме чая и булочки по пути. Их он купил в ближайшем магазине, после чего поймал первую попавшуюся машину, выезжавшую прочь из города. Водитель задумчиво прищурился на него, но спрашивать ничего не стал.       Что самолёт, что автостоп оказались вариантами так себе: собственная неподвижность включала обратно мозг, который он старался держать выключенным, дабы не надрывать нервы и сердце. Не то чтобы эти вещи ещё ему нужны были... но он хотел сделать хоть что-нибудь так, как задумывал. Помешать ему всё равно уже было некому, как и волноваться о том, куда он пропал: родители уже больше года как скончались. Оба от рака. Стремительно. Почти одновременно. После этого его приютил дядя, помогший ему разобраться дальше со своей жизнью; помощь эта с его жизненными целями не совпадала вообще, но пришлось брать, что дали. Пришлось отказаться от мечты стать врачом и уйти с учёбы (он едва отучился полтора года, а для получения лицензии требовался как минимум десяток, и у него не было на это средств) на более практическую специальность: дядя выдал ему денег на второй год обучения (первый он смог покрыть выручкой от продажи родительского дома), не погнушавшись, впрочем, дать их ему в долг, как и брать с него деньги за аренду комнаты.       Тогда ещё было терпимо, в общем-то. Да, довелось переключиться на другой темп жизни, сменить место учебы, найти работу, чтобы потихоньку выплачивать долг и аренду жилья, но это было терпимо; он даже умудрялся первое время топить горе в остатках мечты, самостоятельно продолжая изучать биологию и крошки теоретической медицины, сиюминутно вызывавшие его интерес.       Однако ничто не длится вечно, даже человеческое уединение среди общества, и он неминуемо начал искать любовников: он без этого не мог так же, как некоторые люди – без алкоголя. Он, к тому же, был влюбчивым, и если до определённого возраста ему хватало наблюдать за объектом влюблённости издалека, то после того как он осмелел и начал заводить уже и связи (хоть и осторожно), ему особенно остро хотелось утопить собственное горе в другом.       И на свою беду он связался с одним из своих новых преподавателей, так же как и он пытливо ко всем присматривавшимся.       Сначала, конечно, всё было хорошо. Он не стал бы и пробовать, если бы не чувствовал, что всё будет хорошо. Но ему, ослеплённому несколькими часами в неделю, которые он мог проводить с этим человеком, хватило глупости проронить, что ему нравились фурри... и на лице у того незамедлительно отразилось отторжение.       На следующий же день его выдали. С широкой оглаской и со всеми потрохами. И касательно ориентации, и касательно фуррифилии (в куда более грубых выражениях, разумеется), и теперь отторжение и потрясение пережил он. Зачем? Можно ведь было нормально разойтись, если что-то в партнёре не понравилось, зачем же так...       Доказательств в виде переписок или личных фотографий он осмотрительно не оставлял, однако людям и не нужно было внушительных причин, чтобы о чем-то судачить и осуждать, а уж если ещё и выдавалась возможность кого-нибудь безнаказанно укусить... Естественно, резонанс дошёл до поглядывавшего за ним дяди, крайне консервативного человека. И уж вот тут он получил по безукоризненно полной программе: и что он дефектный выродок, и что родителям его нечего было скрещиваться, и что он бесполезный убыточный кусок дерьма, который наверняка в раннем возрасте из-за наследственности закончит так же, как его предки, и что духу его в доме чуять больше не хотели...       Ну, он и не выдержал. И купил туристический билет до Фэрбенкса. Он был слишком мягким даже не для того чтобы сносить травлю, а для того, чтобы распрощаться с бренной оболочкой, столь отягощённой несчастьем, что даже поднять её сегодня с постели оказалось тягчайшим трудом. Ему не хватало духу даже банально сделать шаг с края высокой крыши, что казалось наименее ответственным способом – едва он думал о том, что мог выжить после падения, или о том, что его кто-то поймает и начнёт отговаривать, его попросту сковывало на месте. Однако он-то был открыт для альтернативных идей, в отличие от некоторых. И одна из этих идей не требовала от него больших усилий и не оставляла возможности выжить. Его устраивало.       – Можно я здесь сойду? – попросил он у озадаченно поморгавшего глазами водителя, решив, что тёмное пятно рощи неподалёку, уже плохо видимое в сумерках кратчайшего дня, было достаточно большим, чтобы затеряться там. – Спасибо.       Он оставил полусотенную купюру в благодарность за молчание, одну из парочки последних. Деньги ему всё равно больше не нужны были.       По дороге к роще он сжевал булочку с холодным чаем, оставившие у него внутри столь же холодный ком, который начал тянуть его к промёрзлой земле. Сам он замёрз ещё на полпути: зима в этом году выдалась суровая даже для этого края.       Добредя до первых деревьев, он ещё какое-то время плёлся вглубь рощи, а потом, натянув тонкий шарф повыше, плюхнулся в сугроб, инстинктивно сворачиваясь в комочек и сонно, устало закрывая глаза.       После холода и боли в промёрзших конечностях к нему пришло эфемерное тепло, убаюкавшее его окончательно.       «Спустя некоторое время Трэвиса не стало», – мог бы подумать он (с облегчением), если бы ещё был в состоянии думать после смертного хлада... однако после блаженного отсутствия всех чувств и ощущений он проснулся: было слишком тепло. Сразу же следом за этим ему в глаза ударил яркий свет, лица коснулось ощущение того, что его им во что-то уткнули, и он, сцепив зубы, недовольно тряхнул головой. И встряхнулся весь, внезапно пронзительно остро ощутив, что что-то не так, что всё не так; волосы на нём встали дыбом.       От него что-то шарахнулось. В следующий миг зрение оформило ему нормальную картинку, сразу из невыносимо яркой сделавшейся сносной для восприятия, и он увидел дёрнувшееся от него существо, похожее на четырёхкрылую птицу с чешуйчатыми областями на теле в местах, где отсутствовало оперенеие. Одно крыло оно сгибом прижало между нижних конечностей, а вот вторым на него замахнулись, и он успел рассмотреть на этом сгибе несколько когтистых пальцев, прежде чем на существо с хлопаньем крыльев и клёкотом налетело другое, с размахом заехав одним из крыльев по лицу.       По лицу, ошалело подумал Трэвис, мимолётно поймав собственную мысль на этом слове. Этому скорее мордой быть, но он подумал «по лицу».       – Ты что творишь?! – резанул его слух тот же клёкот, и желудок у него сжался в рвотном позыве; затем что-то в мозгу у него словно сдвинулось, и тошнота прошла, оставив его с пониманием абсолютно чуждого ему языка.       – Захотелось! Всё равно он как недоканок, ничего не умеет. Всё равно сгинет где-нибудь...       Существо повторно хлестнули крылом, и оно, зашипев, прижалось к земле.       Недо- кто, задался вопросом Трэвис, машинально потянув руку к лицу; к нему запоздало пришло осознание того, что с ним едва не сделали, и из него вслух вырвалось возмущение:       – Ты чем думал вообще? Я на это не...       Он так и не договорил, что не соглашался: на этот раз досталось ему. И довольно крепко.       Рядом кто-то ахнул и выдал странную трель; откуда-то издали почти сразу прозвучала такая же.       – Ты уже и зауров зовешь? – осведомилось существо, обращаясь, похоже, к четвертому действующему лицу. Трэвис тем временем пришёл в ужас, рассмотрев собственные конечности и осознав, что он – такое же существо, как эти.       – А зову! – отозвался голосок повыше. – Он такой же агрессивный, как и ты, но это – уже перебор. С этим нужно что-то делать.       Предсмертная галлюцинация. Сон, решил Трэвис, собравшись воспринимать всё как показанную ему собственным мозгом историю. Ему бы, наверное, не медиком стремиться быть, а киносценаристом...       Поймав взгляд злобно сощурившегося на него существа, с которым ему пришлось познакомиться первым, он слегка передумал. Он такие взгляды уже видывал. И хорошо помнил вызываемые ими переживания. Слишком чётко сейчас...       – Такой же агрессивный, как и я? – существо постарше порхнуло за Трэвиса, и воздух заполнился звуками хлопанья крыльев. Перед Трэвисом на светлый песчаный грунт спланировало нежно-кремовое перо.       Над последним вытянулась чужая лапа, норовя схватить, и Трэвис уже по характеру движения увидел, что острые когти в него вопьются, едва он промедлит или даст слабину. А он не хотел, чтобы ему делали больно. Он уже избавил себя от необходимости ощущать боль, а ему снова её навязывали...       Он просто кинулся вперёд, оттолкнувшись всеми четырьмя и выставив перед собой и ноги, на которых тоже успел обнаружить когти: при одинаковых габаритах один на один он мог задать кому-то взбучку, этому ему за жизнь пришлось научиться вопреки мягкости.       Старшие существа, оставив собственный конфликт, окликали их, но Трэвис, занятый пересиливанием соперника, не прислушался.       Затем их буквально растащили. Опомнившийся Трэвис уставился на появившихся... видимо, «зауров»?.. один из которых отличался внешне от остальных, и у него промелькнула мыслишка о том, что он мог и не галлюцинировать. Потому что ладно бы залитый солнцем тёплый мир с белым песком – из-за того, что он замёрз, ладно бы четырёхкрылые птицы с добавочными пальцами на сгибах крыльев – из-за того, что ему не хватало свободы и средств к существованию, но это...       Существо немного приблизилось; нельзя было выразиться «ступило», потому что чисто технически у него не было ступней. Вместо ног в целом наличествовал почти гладкий хвост с гребешками по бокам, но далеко не столь сочный, как изображали нынче у нагов на всяких интересных ресурсах – скромный в плане излишних изгибов и почти плоский. Зато вот руки были полноценно отдельно от крыльев, хоть на последних тоже были вполне функциональные пальцы. Оперение на груди плавно переходило в чешую по нижним краям рёбер (Трэвис, во всяком случае, посчитал, что там были рёбра, поскольку границы оперения словно бы предполагали внутри эту конструкцию).       – Ты главный, грацили? – к нему подскочил тот, на которого Трэвис решил пока прицепить ярлычок «глава семейства», раз тот так резво проявлял воспитательные порывы. А вот слово «грацили» вызвало у него не ощущение имени собственного... возможно, другой вид или подвид в целом.       Странно... если он понимал речь, то незнакомые ему слова – это те, что не имели в знакомых ему понятиях аналога?       – Я. Что у вас за драка? – сразу поинтересовался хвостатый. Ещё один такой же, оказалось, держал Трэвиса, и последний чувствовал, что эти самые грацили немного сильнее его собственного подвида: он мог сравнить, потому что его как раз придерживали двое разных. Вот соперника его (кто это здесь был этому телу, кстати?.. неужели брат?) держали двое четырёхкрылых, будто с ним самим показалось сложнее управиться. Ну, он и вырывался до последнего, обозлившись...       – Он нарушил табу, – не слишком-то охотно ответил глава семейства, указав на братца.       – А как это у него получилось? Этот син слишком резвый, чтобы он успел, – грацили немного вытянул шею, присматриваясь к Трэвису.       Последнего, задавшегося вопросом о том, почему прозвучало честное признание (обычно членов семьи старались прикрыть, как сообщала статистика), вдруг приобняли крылышком того самого нежно-кремового цвета. Кстати, «син» – это так он назывался?..       – Он всегда был пассивным и неумелым, – зазвучал более высокий и нежный голос, ассоциировавшийся у Трэвиса с женским. – Мы впервые видим, чтобы он так себя повёл. Мы оба шли впереди, не дай он отпор – мы бы ничего не заметили, но... он так кинулся... и он сказал кое-что, что не дозволено. Я боюсь, что он одержим. Сопроводите нас в храм, пожалуйста. Возможно, тут требуется духовное разбирательство.       – Сделаем, – согласился грацили и дал отмашку подчинённым.       Трэвис решил, что сопротивляться не будет. Если здесь действительно существовало понятие одержимости, то существовала некоторая вероятность того, что его отправят обратно на тот свет; он был не против.       – Не хочу! – взвыл второй задержанный, словно в храм было хуже, чем... в тюрьму, если здесь такое было?..       Старший грацили вытянул в его сторону кончик хвоста, и из сложенного пучка оперения (видимо, расправлявшегося в полёте как птичий хвост) блеснуло острое жало. Трэвис, впрочем, рассмотрел, что оно было рукотворным и крепилось к хвосту ремнями. Не слишком доверительное крепление, учитывая, что держалось оно только на шершавости чешуи, но, возможно, на игле был яд.       – Никаких споров. Нарушение табу – тяжёлый проступок. Если же ты делаешь это не впервые... Ну, жрец разберётся. Доставить их.       Ещё одна отмашка – и их потащили в обратную сторону по дороге вдоль полей: выращивали что-то, что показалось ему фруктами, и цветы. Мир показался Трэвису большим, особенно рядом с цветами, и он заподозрил, что он сам теперь был куда меньше человека в размерах.       Потом они приблизились к обрыву, из-за которого доносился шум, похожий на городской, и Трэвис у самого края увидел, что внизу, в трещине и по наружному краю скалы и впрямь раскинулся город. Вертикально. От вида у него, привыкшего к естественной для человека горизонтальной планировке, едва не разболелась голова – но не успела: их стащили с края. Его собственный кожный покрой, перья и чешуя возле них, которая способна была встать дыбом, всё встопорщилось, и он почувствовал, как ветер тронул лежавший под ними подпушек, следом на несколько мгновений почувствовав почти всем собой токи воздуха, на которые можно было опереться. Державшие его зауры, тоже расправившие всё что возможно, планировали вместе с ним вниз и немного в сторону, к окраине, где за шумом города, слышавшегося здесь немного тише, можно было различить плеск бежавшей внизу реки.       Зауры приземлились на уступ и завели их в длинное вертикальное сооружение, внутри выглядевшее куда внушительнее, чем снаружи: некоторая его часть скрывалась в ещё одной небольшой трещине, и, похоже, немалая. Ещё оказалось, что внутри много-много ярусов. Почти все участки стен, которые было видно отсюда, были чем-то исписаны.       – Атой Синар! – позвал старший заур. На этот раз эти два слова показались Трэвису, на текущий момент пребывавшему уже в глубоких сомнениях касательно предсмертных галлюцинаций, именами собственными. – Атой Синар, у нас есть дело!       С одного из ярусов лениво что-то свесилось, а затем оттуда вниз спланировал крупный грацили, у пола столь же лениво захлопавший крыльями, дабы затормозить. И в эти несколько мгновений у Трэвиса перехватило дух от чистого восторга: грацили был белоснежным, только полоса чешуи на животе, уходившая на хвост, была светло-телесного цвета, издали напоминая человеческую кожу.       Вообще, он был любителем всяких шерстяных тварей, а не антропоморфных птиц, рептилий или драконов. Но тут он незамедлительно возжелал это потрогать.       – Что случилось? – зазвучал довольно низкий голос белого грацили, и Трэвис едва не закатил глаза от сугубо аудиального удовольствия. Какой же приятный тембр...       – У нас тут нарушение табу. И... мать твердит, что одержимость. Просили тебя.       – Одержимость, – полувопросительно повторил Атой, осматривая их обоих.       – Я думаю...       Договорить, что произошла, должно быть, какая-то ошибка, Трэвису не дали: один из зауров схватил его за шею, немного нагибая; он ощутил предупреждающе вдавившиеся в него когти. Почему?.. Неужели здесь нельзя было произносить слова «думать»?       – Это вот второй раз, – вклинился в разговор глава семейства, и Атой поднял руку:       – Полегче. Непосредственно канок этого не заслужил, а чужой сущности может быть безразлично. Хм... – он присмотрелся ко второму сину. Трэвис, которого оставили в покое, только придерживая, тем временем сопоставил слово «канок» с обобщённым названием разумного существа – аналогично слову «человек». Хотя могла быть и какая-то каста, лучше бы ещё вникнуть. – Это у тебя кровь на пузе?       Братец нынешнего тела Трэвиса прикрылся, съёжившись.       – Понятно... а может быть, ты в некоторой мере призвал чужую сущность своим поступком?       Здесь вмешалась мать, ещё раз пересказав всё, что случилось, со своей точки зрения (отец её перебивал, один раз чуть не приложив руку, но под взглядом жреца только толкнул плечом), и Атой протяжно задумчиво хмыкнул.       – Подождите немного, – он направился к стене, где сунулся за припрятанную от взгляда перегородку, и вернулся со светлым камушком в пальцах; Трэвис заподозрил в этом предмете мелок. – Будем изгонять, раз такие дела.       Этим самым мелком вокруг него очертили круг, дополненный затем какими-то символами, и чаша весов внутри него снова качнулась в сторону галлюцинации. Ну чисто фильм...       Атой что-то гортанно заговорил, чего он, к некоторому своему замешательству, теперь не понял... и его внезапно резко затошнило, да так, что он присел, прижимая руки к животу. К тому моменту как тот умолк, он уже дышал через раз, сдерживая рвоту, и после этого момента ему столь же резко сделалось лучше.       – Хм... ну, скажи что-нибудь, – предложил ему Атой. – Как зовут твоих родителей?       Трэвиса застопорило: был выбран прекрасный способ проверить, изгнан ли он. К сожалению, он оставался.       – Это... просто шок, да? – слабо зазвучал женский голос.       – Боюсь, что нет. И, боюсь, нам придётся разбираться с последствиями неудачного изгнания... – Атой изучающе всмотрелся в Трэвиса. – Ты. Сущность. Ты ведь злишься на этого сина, верно? – он вытянул крыло в сторону всё ещё прикрывавшего живот существа. – Раз ты его цапнул, тебе это как минимум не понравилось. Я придумал ему наказание. Прокляни его. Ты теперь умеешь.       – Э... – Трэвис озадаченно моргнул. Передача ему инициативы оказалась для него полной неожиданностью, и он не знал, что ему теперь с ней делать. Да и он редко желал кому-либо зла, особенно настолько всерьёз, чтобы проклинать. – Как?..       – Тебе виднее. Ты же злая сущность, не я.       – А почему ты... решил, что злая? – вопросил Трэвис, вовремя избежав слова «думаешь». Кстати, а этот самый Атой только что сказал «придумал», и ничего ему за это не было.       – Добрые не захватывают чужие тела.       – Логично.       Атой с интересом склонил голову набок, ожидая.       – М-м... – Трэвис почесал затылок, соображая, что было бы неплохо озвучить проклятие с каким-либо мгновенным эффектом, чтобы по его отсутствию стало понятно, что этого он не умел, и чтобы его оставили в покое. – Ну... чтобы у тебя перья выпали?..       Естественно, ничего у того не выпало. Однако син так злобно уставился на него, что ему даже захотелось как-нибудь навредить: лично он этому существу ничего не сделал, чтобы так с ним обращаться. Да ещё и творить табуированные здесь вещи.       – Чтоб у тебя зубы повылазили, – неприязненно буркнул он. Ничего не произошло.       – Давай-ка ещё раз, контрольный, – предложил ему вздохнувший Атой.       – Да чтобы у тебя глаза лопнули! – зашипел Трэвис, уже начиная раздражаться. В конце концов – что, нельзя было забросить его в менее утомительную среду? Устроила ему вселенная из огня да в полымя, будто ему мало было...       Ничего не произошло.       – А благословения у вас тут бывают? – устало спросил он, даже не пытаясь конспирироваться или доказывать, что он абориген. Всё равно бы где-нибудь прокололся, он не в том состоянии был, чтобы хладнокровно соображать.       Родители дружно ахнули; мать, кажется, едва не потеряла сознание.       – А попробуй, – Атой вальяжно повёл ладонью. – От тебя не убудет проверить. Может, ты сущность поинтереснее...       Трэвис немного воодушевился: он-то знал, куда благими намерениями дорожка вымощена... Ещё он знал, что у птиц и рептилий, на смесь которых местные создания походили, исключительно хорошее зрение.       – Желаю тебе видеть впятеро лучше, – мстительно пожелал он.       Мгновение ничего не происходило. А затем прикрывавший пузо син громко и болезненно закричал, закрывая глаза всем, чем только можно. Крик перешёл в вой, зазвеневший у Трэвиса в ушах, и он, почувствовав себя совершенно обессилевшим, свалился, теряя сознание ещё прежде чем коснулся пола.       Очнулся он в тишине. Слышно было только негромкий гул города снаружи.       – Я ещё жив? – неуверенно (и несколько разочарованно) пробормотал он, оглядываясь.       – Похоже на то, – донеслось сверху, и он поднял глаза. Висевший на стене Атой отцепился от неё и, развернувшись в воздухе, спланировал вниз; у Трэвиса снова перехватило дух. Красиво... – И...       Атой закашлялся, и Трэвис подобрался, поймав себя на желании что-нибудь сделать, но остался на месте, не зная, мог ли вообще помочь.       – Ты как, в порядке? – осторожно спросил он затем. Атой отмахнулся. – Может, тебе запить принести? – спросил он, заметив на каменном столике у стены парочку фруктов и кувшин.       – Считаешь, что сможешь выбраться из круг-х-х... – вроде бы успокоившийся Атой снова закашлялся, на этот раз, похоже, просто поперхнувшись.       Ни с того ни с сего занервничав (возможно, он и жив-то ещё был только благодаря этому существу, и в долгу уже мог быть), Трэвис осторожно переступил через нарисованные на полу значки – внутри у него всего лишь чуточку похолодело, когда он это сделал, – и посеменил к замеченному кувшину, от непривычки подпрыгивая и топорща оперение. Выглядело, наверное, забавно, но об этом он подумал уже после.       Атой принял у него кувшин, сразу поднял, делая несколько больших глотков; мелькнул раздвоенный на кончике язык, снимая лишнюю влагу с губ, и Трэвис проследил за ним, разглядывая вытянутую пасть Атоя. Да и лицо в целом.       Тот сощурил серебряные глаза, стоило поднять на них взгляд, и он, немного поколебавшись, сделал шажок назад: вдруг к жрецу нельзя было приближаться...       – Спасибо, – молвил тот наконец.       – Ага... Э... с тобой всё нормально?       – А почему ты спрашиваешь?       – Ну, ты выглядишь вполне здоровым... индивидуумом, – Трэвис потёр ладони друг об друга, немного обеспокоенный пристальным взглядом. – И двигаешься... нельзя сказать, что ты стар. Ты болен?       – Немного, – пристальный взгляд Атоя ощупал его глаза. – Я хочу поговорить с каноком, сущность.       – Хм?.. – Трэвис прислушался к себе, но не обнаружил ничего странного или лишнего. – Я не думаю, что могу... – он осёкся, на этот раз слишком поздно проследив за языком. Однако сейчас никаких агрессивных жестов в его сторону не последовало.       – Ты утверждаешь, что его больше нет?       – Я не знаю. Я вообще ничего тут не знаю, и я не чувствую, чтобы я мог что-то из себя достать, – честно ответил Трэвис, решив попытать счастья таким способом.       А на секундочку, зачем ему это надо было?.. Наверное, инстинкт самосохранения ещё трепыхается, подумал он, немного повертев вопрос, заданный самому себе. Да и, нужно признать, ему сделалось любопытно немного разузнать о месте, в которое попал. Всё совсем другое, как в том же фильме. Он бы не отказался от кино напоследок, наверное.       – О?.. – Атой задумчиво поцокал когтями по кувшину. И протянул последний ему: – Верни обратно, пожалуйста.       Трэвис, послушно унёсши кувшин обратно на столик, неуверенно оглянулся. Пока что ему нравилось, что с ним говорили куда более вежливо, чем можно было ожидать, но это в любой момент могло измениться.       – Подойди, – спокойно, почти мягко велели ему, и он, вернувшись, ожидающе уставился на Атоя. – Хорошо. Итак, учитывая кое-какие мои соображения касательно сложившихся обстоятельств, ты можешь остаться здесь. Но ты сделаешься моим учеником.       Растерянно похлопав глазами (слишком щедрое предложение ни с того ни с сего), Трэвис осторожно спросил:       – Вот так сразу? А как же... ну... тот? – он коснулся груди, теперь тоже гадая, куда делся прежний хозяин этого организма. – И что будет, если я не останусь здесь?       – Как много вопросов... – Атой слегка прищурился. – Я вижу подоплёку. И она тоже говорит мне о том, что ты не та сущность, за которую я тебя изначально принял. Что ж, давай я объясню всё по порядку... Сперва я опробовал ещё парочку способов изгнания, пока ты отдыхал; ни один не помог, как мы оба видим. С тем же успехом я пытался достучаться до канока, которым ты совсем недавно был. Значит, его больше нет.       – Я этого не хотел. Ничего этого мне не нужно было...       – Я справлялся о нём, – Атой немного наклонил голову, глядя на него почти исподлобья. – Те, кто его знал, подтвердили, что он был слабым и впечатлительным. Могу предположить, что у него не выдержало сердце, когда он понял, что касательно него собирались нарушить табу... а тебя притянуло вакантное место. Или, быть может, произошёл какой-то размен между вами обоими. В любом случае, теперь я имею дело только с тобой, поэтому с тобой мне и придётся отныне говорить. Если ты останешься здесь, конечно.       – А последнее важно? – нервновато вопросил Трэвис, не зная, что касательно этого заявления, прозвучавшего уже не в первый раз, думать.       – Я не могу выпустить тебя разгуливать по городу. Ты уже показал, как ты можешь обернуть благословение.       Вот оно что... ну, вполне логично.       – Но почему учеником? – недоуменно повторил Трэвис. – Почему ты готов взять за меня ответственность? У тебя их не осталось?       – Напротив. Они есть, – Атой помедлил, словно оценивая количество информации, которое мог выдать. – Ну... хорошо. Полагаю, мне всё равно придётся рассказывать тебе обо всём здесь. У меня есть ученики, но мне неизвестно, когда архои наделят их даром благословления – и наделят ли в целом. А я не столь молод, чтобы иметь роскошь беззаботного ожидания. У тебя же такая возможность есть уже, так что ты снимешь с меня и часть хлопот, и часть тревог. Я тревожусь, чтобы каноки не остались без жреца вовсе. Кроме того, помощь немного продлит мне жизнь. Но ты должен согласиться учиться и продолжать моё дело; тогда я буду содержать тебя и обяжу преемника сохранить тебе жизнь, пока ты действуешь во благо и помогаешь храму. Разумеется, это означает, что ты будешь прикован к последнему. Выбирай.       Трэвис крепко призадумался. За него снова всё решили... но тут у него был хоть какой-то выбор. И ему обещали содержание и, похоже, определённую защиту, пусть и за ограничение передвижения, если он правильно понял. Да и... как правило, за учёбу приходилось платить, не наоборот, и его, честно говоря, привлекла необычная для него концепция.       – А... в противном случае? – решил уточнить он.       – Альтернативный способ изгнания. В качестве последней меры.       В серебряных глазах Атоя застыло выражение хладнокровного, исследовательского любопытства, и немного пораздумавший Трэвис кивнул:       – Хорошо. Другие меры всё равно всегда остаются мне доступны...       – Я не собираюсь плохо с тобой обращаться, если тебя это беспокоит, – заметил Атой. – Если ты не желаешь никому зла, то можешь начать здесь новую жизнь, я не отказываю тебе в этом.       – Ну... хорошо? – всё ещё не слишком уверенно согласился Трэвис, мысленно обругав себя за эту самую неуверенность: он тут вроде как важный выбор делал, а осознанности в нём в этот момент было – с кот наплакал. – Только тебе придётся всё мне рассказывать и объяснять, потому что я привык к совсем другому. Я могу... ну... сказать что-нибудь неприемлемое, не зная этого... Ты не будешь злиться?       Атой немного наклонил голову – вроде бы соглашаясь.       – Я могу отнестись к тебе просто как к яйцу, это не слишком сложно, – ответил он. – Но тогда я попрошу и тебя быть терпеливым и запоминать всё услышанное. Здесь мы договорились?       Трэвис покивал.       – Прекрасно. А теперь... – его смерили взглядом. – Не обессудь, но тебе пора искупаться. Причём отмыться. Сейчас.       Атой снова взмыл куда-то на верхний ярус, и вытянувший шею Трэвис застыл, пытаясь рассмотреть расправившееся оперение на хвосте по бокам у того, в неподвижном состоянии спокойное. Хотя ему, вообще-то, себя бы рассмотреть, если ему сейчас предстояло куда-то идти...       Он внезапно сообразил, что совсем не знал, как у этих существ работала выделительная система, и как у него теперь должна была ощущаться нужда. Оставалось только надеяться, что он просто в целом грязненький, за что лично он ответственности не нёс, а не что он умудрился где-то по пути...       Спланировавший вниз Атой выбил у него текущую мысль из головы. Странное дело: мозг ещё не решил, ящерицей это считать или птицей, но уже определил, что ему такое нравится.       – Я видел, как ты топорщил перья, так что, думаю, у тебя не будет проблем с тем, чтобы спуститься, – сходу огорошил его Атой: Трэвис прекрасно понял, что затем ему придётся подняться обратно, и придётся ведь лететь... – Полагаю, сможешь управиться и с полётом, раз сумел разобраться с тем, как напасть на кого-то.       – Я не... – Трэвис, собиравшийся сказать, что защищал себя, вздыбил не только перья, но и чешую от пробежавшего по нему мороза. – Я ведь не встречу его?       Взгляд у Атоя смягчился.       – Сейчас ты находишься под моей защитой, сущность. Никто тебя не обидит. И его ты точно больше не встретишь: он отправился в глубинные пещеры, пытать счастья у беспёрых сородичей. Там его обострившееся зрение не будет причинять ему боль.       – Спасибо...       – Не за что. А теперь пойдём.       Трэвис последовал за зазмеившимся к выходу Атоем, стараясь не смотреть между сложенных крыльев на изгибавшийся хвост, частично ими прикрытый. Наверняка в большинстве культур разумных существ пялиться считалось неприличным...       У края выступавшей площадки утёса его взяли за шкирку, и он дёрнулся от неожиданности; мороз прошёл по нему повторно.       – Что ты делаешь?!       – Способ держаться рядом, – Атой взглянул на него, съёжившегося, сверху вниз. – Если начнёшь падать – я успею тебя поймать. Наловчишься летать – будешь лететь сам, а пока терпи.       Безапелляционно. Должно быть, и впрямь отнёсся к нему как к новорождённому существу... или же устанавливал порядок послушания.       – Готов?       Трэвис угукнул, собираясь с духом. Хоть спросил; зауры просто стащили его с края...       В воздухе он расправил крылья, неловко растопырив ноги, почти аналогично оперённые жёсткими и длинными маховыми перьями; последние расправлялись мышцами, с человеческой точки зрения ощущавшимися приблизительно как икроножные, только с куда большим количеством раздельно управляемых участков. У него едва не свело пальцы, когда он, прочувствовав, что в текущий момент просто падал, отчаянно попытался уцепиться хоть чем-нибудь за воздух, несмотря на то, что чуял сопротивление последнего буквально кожей; затем над ним хлопнули крылья больше и шире, и он, отчего-то ощутив себя увереннее, расслабил пальцы, позволив себе лечь на незримую колею в токах воздуха.       Внизу и впрямь протекала река. Трэвис ещё издалека зацепился и держался за неё взглядом, потому что от вида вертикального города у него начала кружиться голова. Он видел – поразительно, сколь многое теперь он мог рассмотреть издалека! – строения внизу, как мелкие, так и побольше, местных жителей, то ли просто плескавшихся, то ли выстирывавших что-то, видел даже реденькие кусты, росшие поодиночке.       У земли он снова занервничал, не зная, как правильно производить посадку, и кожа на загривке натянулась: Атой притормозил его, хлопая крыльями.       – Хорошо, – проронил тот затем. – Я вижу, ты осваиваешься. Ты... хм... у тебя было физическое тело, сущность?       – Ещё как было! Просто... совсем не такое.       – О? – Атой любопытствующе склонил голову набок. – Значит, ты имеешь достаточно полное понятие культуры и общественного строя?       Трэвис подтвердил. Следом его попросили назвать его имя, и он, гадая, насколько оно будет царапать слух этому существу, озвучил.       – Хорошо, – протяжно проурчал Атой, и Трэвиса проморозило и в третий раз подряд: он непроизвольно провёл параллель. Когда дядя брал его под крыло, сначала тоже всё было хорошо. – Ну, давай-ка, лезь в воду. Только учти: ты станешь гораздо тяжелее, намокнув.       Угукнув, Трэвис ступил в резвое течение, ёжась: вода была прохладной. Спасибо, что не ледяная...       – Не убредай далеко, – продолжил инструктировать его Атой. – Окунайся у берега. Давай, тебе нужно хорошо намокнуть.       Проглотив замечание о том, что уж мыться он умел, Трэвис, сцепив зубы, опустился под поверхность воды, теперь показавшуюся ему более холодной. Наклонившийся к нему Атой вдруг придержал его под подбородок, велев быть поосторожнее с головой и не залить уши, а потом, попросив его ладонь, опустил в неё странный шарик.       – Это... – Трэвис повертел этот предмет в пальцах и чуть не выпустил: скользкое. – Это мыло? – почти что обрадовался он, прежде и не надеясь на наличие здесь предметов гигиены. Одежды-то он здесь пока ни на ком не видел.       – Что?       – Ну, оно пенится... значит, мыло?.. – попробовал ещё раз Трэвис, решив, что его не расслышали.       – Пенится, – согласился Атой. – Второго слова не понял. У нас это называют пенными шариками. Пена снимает грязь и жир.       Трэвис понимающе покивал, размышляя, почему это не подходило под аналог мыла. Другое происхождение, возможно? Привычное ему мыло варили; краем уха он слышал кое-что о мыльных орехах, которыми пользовались раньше.       – Вы их выращиваете? – поинтересовался он, пытаясь свести концы сиюминутно возникшей теории воедино.       – Да. Это плоды. У вас такое делают вручную?       Трэвис подтвердил.       – А, вот почему я не понял слово... Ну, раз ты знаешь что это, разберёшься сам, я полагаю? А я пока стряхну пыль. Если что – зови. Можно просто Атой.       Засим вышеназванный рыбкой юркнул в течение, подняв крылья, чтобы не замочить, и зазмеился против течения, гладко рассекая воду; намыливавший предплечье Трэвис засмотрелся. Затем одёрнул себя – у него было ещё много работы: он и впрямь оказался грязным.       К тому моменту как наплескавшийся Атой вернулся, он уже устал, хоть едва ли отмыл торс. Большая часть времени ушла на крылья, покрытые чем-то, при соприкосновении с мыло сделавшимся вязким.       – Дай-ка, – велел ему Атой, требовательно протянув ладонь.       – Я слишком много израсходовал?       – Нет. Спину тебе отмою, а то до заката возиться будешь.       Трэвис осторожно повернулся спиной, и по нему без экивоков прошлись местным мылом, после этого хорошенько вспенив. В процессе он почувствовал, как по коже мазнули когтями, и от прошедшего по нему холодка весь вспушился. Что-то больно громкий у него здесь инстинкт самосохранения...       – Я тебя оцарапал? – вслух задался вопросом Атой, и он поспешил заверить того, что нет: разворошенное оперение вызывало у него мурашки уже от касания воздуха к коже, и он не отказался бы закончить с этим пораньше. – Твоё тело раньше было покрыто чем-то другим?       – О да...       – Понятно, – отозвался Атой так, словно всё это было обычным делом. Обыденно так.       – И часто у вас бывают... м-м... случаи вроде меня?       Он не рискнул сказать «одержимые»: он-то таковым не был. Во всяком случае, он полагал, что нет.       – Периодически. Не все, конечно, дружелюбны и цивилизованы.       – Ты поэтому так спокоен?       Атой хмыкнул.       – Если понадобится – я тебя пересилю, не переживай. Кроме того... если ты наделён даром благословлять, и архои не отняли его у тебя – значит, в некоторой мере они за тебя ручаются. Значит, ты не скверное существо.       – Так... а архои – это?..       На этот раз Атой вздохнул.       – Это не сегодняшнее объяснение. Нам всё равно придётся к нему прийти, разумеется, но сегодня браться за эту тему ни к чему. Давай-ка, домывайся, нам нужно возвращаться.       Его отпустили смывать пену, и он тут же юркнул в воду глубже, стараясь держать начавшие сохнуть крылья повыше, но и стремясь смыть с себя ощущение чужих когтей, немного действовавшее ему на нервы. Затем взялся за нижнюю свою часть, параллельно знакомясь с собственной анатомией, и, честно говоря, он бы предпочёл, чтобы Атой уплыл плавать сейчас, а не до этого. Впрочем, он не нашёл ничего примечательного, кроме парочки прикрытых плотно сомкнутыми складками щелей в паху и почему-то трёх – сзади, под длинным, на две трети оперённым хвостом. Что из этого за что отвечало – он понятия не имел, и никаких позывов выделительной системы не ощущал, чтобы хоть что-нибудь проверить, а спрашивать было совершенно неловко.       – Послушай, а куда здесь можно... отлучиться? – всё-таки попробовал он поинтересоваться. На будущее. Атой только недоумённо округлил глаза. – Ну, сходить... по нужде.       – Те, кто не болен и не стар, обычно вылетают за черту города, – сообщил ему Атой, и он заново пересмотрел собственный взгляд на вертикально выстроенный город: существам с крыльями и впрямь хватало пары минут, чтобы сгонять сбросить балласт. Примерно столько же ушло бы времени у человека, у которого отхожее место находилось снаружи дома, как в некоторых мелких посёлках. – Если тебе приспичило уже... – он показал взглядом на большой валун. – Но впредь – старайся облегчиться перед купанием. Влажному долететь куда-то сложнее.       – Да нет, я наперёд спросил...       – Отлично.       Трэвис присмотрелся, гадая, не был ли это сарказм, но взгляд у Атоя был целиком серьёзным. Выбравшись на берег, он протянул тому пенный шарик, и Атой, подставивший под него где-то добытый широкий лист, завернул шарик и отодвинулся, намекающе растопырив перья на крыльях. Окинувший себя взглядом Трэвис, ощущавший желание не просто просохнуть, а именно отряхнуться, уцепился в пологий склон реки всеми четырьмя и, на пробу поведя плечами, крупно встряхнулся, пытаясь сымитировать животный обычай. Плечи у него дёрнулись неловко и не слишком складно, но затем от них распространилось сугубо специфическое напряжение мышц, и его всего вибрирующе протряхнуло, последовательно до самого хвоста, сбросившего с себя воду последним; у него встала дыбом даже переходная к оперению зона чешуи. Всё это почти сразу легло обратно, но почувствовал он себя прекрасно. Словно заново родился.       – Это что-то новенькое, – прокомментировал Атой с ноткой замешательства. – Ты раньше был покрыт шерстью?       – Э... нет. Это тоже довольно трудоёмкое объяснение, если ты не против, – выдал Трэвис, чувствуя себя немного ошалевшим. Чуть позже к нему пришло неприятное ощущение сухости, но не кожи; субъективно это ощущалось так, будто у него вдруг пересохли косточки. И ногти. – Бр-р-р... А можно нам обратно?       – Туда мы и направляемся. Есть соображения касательно полёта?       Задумчиво расправив крылья, он разбежался и захлопал ими, отчаянно пытаясь правильно вовлечь в процесс и ноги, технически бывшие второй парой крыльев, но получалось вразнобой. Следом у него закружилась голова.       – Эй! – услышал он оклик Атоя. – Верх!       Стоило принять направление, из которого донёсся голос, как верх – и ориентация у него тут же наладилась.       – За мной!       Он послушно направился за Атоем, пытаясь контролировать собственную траекторию и не кувыркаться при этом как только что. Более менее синхронизировать все четыре крыла ему удалось только у посадочной площадки храма, но его всё равно похвалили. Еле вползшему в здание Трэвису, впрочем, это не облегчило повальной усталости. Его ещё и оставили внутри без дальнейших указаний, что его незамедлительно напрягло: он весьма полюбил определённость, только теперь осознав, сколь много её раньше было в его жизни.       Атой снова спустился к нему с какой-то небольшой посудиной.       – Повернись, – опять велели ему. Трэвис с подозрением уставился в ответ. – Давай, до всего остального сам дотянешься. Со спиной тоже потом наловчишься, но сейчас я тебе помогу, чтобы тебя не раздражало.       Трэвис осторожно развернулся, гадая, что с ним собрались делать на этот раз.       Перья на спине ему столь приятно пригладило, что из него непроизвольно вырвался короткий урчащий звук. Потом Атой прогладил его ещё раз, и ощущение сухости на этом месте исчезло.       – Это мазь какая-то? – спросил он. Коротко щёлкнул раздвоенный язык – его собственный, – и он торопливо упрятал его обратно в пасть, чтобы не приняли за что-то неприличное. У рептилий, конечно, язык очень часто мелькал снаружи, но те, которых он видел, разумными не были...       – Цветочное масло, – поведали ему, никак не отреагировав на оба звука. – Надеюсь, запах тебе подойдёт. Если нет – придётся что-то думать, конечно...       Трэвис принюхался. Он таких цветов не знал (не то чтобы он вообще в них разбирался), но запах был приятным. Последнее он и сообщил, чтобы не загружать этому гостеприимному (пока что, во всяком случае) существу голову.       Затем посудину вручили ему самому, и он, немного отдохнувший, с энтузиазмом взялся натираться, покрывая тонким слоем масла высохшие перья.       – Всё-таки ты тёмненький, – задумчиво проронил Атой. – Я думал, тебя только отмыть следовало, но ты ещё темнее, чем был.... и это ты ещё выгоревший, похоже.       Трэвис расправил крыло, уже и сам интересуясь собственным окрасом: внутренняя часть не должна была много попадать под солнце. Оказалось, что он и впрямь тёмный: перо было тёмно-серого цвета, слабо отливавшего синим, с чёрной каймой. Будь основной цвет посветлее – казался бы пёстрым.       – С тёмным цветом что-то не так? – осторожно спросил он, немного озадаченный интонацией Атоя.       – Сам подумай, – тот взялся размазывать остатки масла с пальцев по кистям и запястьям. Белая чешуя мелко заблестела, будто драгоценная. – Ты не можешь долго находиться на солнце. У тебя будет ожог. А ну-ка... – Атой поднял дыбом перья на его плече, присматриваясь к коже. – Да. Ты весь в солнечных ожогах. Бедное создание...       Трэвис едва не хлопнул себя по лбу. Конечно. Пусть он плохо учил физику, но он хорошо знал, что солнце лучше переносилось в светлой одежде, чем в тёмной. И тёмное оперение, должно быть, буквально впитывало тепло.       – И сколько мне хватает, чтобы получить ожог?..       После собственного вопроса он сообразил, что пока не имел понятия о местном измерении течения времени. Атой, судя по задумчивому взгляду, подумал о том же.       – Ну, небольшая прогулка не принесёт тебе вреда. Но большинство промыслов для тебя недоступны.       – А торговля?       – В семье, похоже, было кого поставить за прилавок.       Трэвис недоуменно похлопал глазами, после чего испросил обмен информацией по этому вопросу. Оказалось, что у каноков каждый – либо семья, если дело совпадало, – отвечал за собственный промысел, чтобы знать, на кого возлагать ответственность, если продукт вышел некачественным. Атой, впрочем, тоже немного озадачился тем, что услышал от него.       – Ну, ты пока заканчивай, я сейчас вернусь, – сказал тот затем. И на этот раз удалился куда-то наружу, оставив его с его размышлениями наедине. Трэвис сперва обеспокоился тем, как Атой собрался лететь, если уже темнело, но затем решил, что рептилия, коей тот был в большей мере, справится в темноте лучше птицы. И занял разум более полезными размышлениями: он тут был, возможно, бесполезен, и учиться чему-то у Атоя, по предварительным соображениям, проводившего в храме львиную долю времени, могло быть одним из очень немногих занятий для него. Но это если его положением не попытаются воспользоваться. Он хорошо знал, что высокопоставленные лица не всегда блюли закон сами.       Вернулся Атой с охапкой соломы, которую оставил у дальней от входа стены, где немного возвышался пол.       – Ночевать будешь там, – уведомили его, что немного испортило ему настроение: он вообще не привык спать на полу, тем более каменном. Позастуживает ведь себе всё к чертовой матери...       – Мы можем разобрать ещё один вопрос на сегодня, – предложил ему снова появившийся рядом Атой, на этот раз усевшись подле него, и поставил между ними миску с разобранными на дольки здоровенными фруктами. Трэвису из-за последнего пришлось снова напомнить себе, что он теперь куда меньшее в размерах существо.       – Можно я сначала?.. – Трэвис показал взглядом на еду. – Я голодный.       – Неудивительно. Догадываюсь, что много тебе не перепадало, – Атой кивнул. – Ешь, конечно.       Трэвис осторожно надломил дольку в пальцах и сперва пощупал языком. Ничего. Он ощутил, что мякоть влажная и упругая, очень отчётливо – её температуру, но... вкус почти отсутствовал.       – Что ты делаешь? – недоуменно вопросили его.       – Пытаюсь попробовать на вкус, – полувопросительно изрёк он, пытаясь хотя бы приблизительно предположить, насколько некорректно с чужой точки зрения это могло сейчас выглядеть.       – А?.. – Атоя, кажется, посетила растерянность той же меры, что и его. – У нас большинство вкусовых луковиц – в глотке, на нёбе возле неё и на корне языка. У твоего вида они на его кончике?       – Да везде на нём... и в полости рта маленько...       Они уставились друг на друга, каждый переваривая полученную информацию. К Трэвису запоздало пришла на ум примерно она же, но с курса зоологии.       – Какие же мы разные... – Атой потёр лицо сверху вниз почти человеческим жестом, и Трэвис отчасти усомнился в последнем изречении. – Ладно, я думаю, это сойдёт за вопрос, который я тебе обещал. Лучше нам обоим сейчас поесть и лечь спать. Я немного устал. Не люблю впускать в жизнь что-то новое.       Начинается, подумал Трэвис.       – Я тебя отягощаю? – завёл он первым эту тему, чтобы сразу знать, на каком он свете.       – Ровно в той же мере, в которой я тебя. Я наложил на нас обоих обязательства, так что мне не пристало жаловаться, – Атой сунул в рот дольку фрукта, следом довольно сощурившись. – Я просто устал сегодня. Изгнание само по себе расходует силы, а уж несколько... Так что я перенесу дальнейшую беседу на завтра, если ты не настаиваешь.       Трэвис торопливо отвертелся от последнего: он тоже чудовищно устал. И усталость свалила его с ног, едва он добрался до выделенной ему подстилки.       Спал он будто без пресловутых ног. Но утро всё равно умудрилось вырвать его из крепких объятий сна, и не в последнюю очередь благодаря звукам кашля сверху.       – Эй? – сонно позвал он. – Ты там в порядке?       Ему не ответили, и он, немного пораздумав, добрался до кувшина (на всякий случай сунув в него нос; вода уже не была свежей, но экстренно – сойдёт), однако, едва примерившись как-то взлететь, озадачился спросонья. Затем, додумавшись, ухватил кувшин ногами и захлопал крыльями, с трудом отрываясь от пола: после вчерашнего мышцы ныли, не слишком сильно, но неприятно.       На ярусе, откуда доносился звук, обнаружился и сам Атой, придерживавшийся за стену. Жрец нехорошо сощурился, завидев его; затем выражение лица того, рассмотревшего кувшин, смягчилось.       – Я вижу, ты не лишён сострадания, – немного невнятно заметил Атой, приложившись к кувшину. – Это хорошо. Спасибо. А теперь спустись вниз и жди, мне нужно отбыть ненадолго.       Кивнувший Трэвис спланировал вниз, не имея иного выбора, и принялся ждать, надеясь, что никому не понадобится срочно помощь жреца.       Однако удача, как обычно, его подводила: вскорости на уступ снаружи, видимый из окна, прилетел крупный син песчаного цвета. Разумеется, цвета того песка, что был знаком Трэвису, а не местного почти белого, похожего на сильно выбеленную измельчённую кость.       – Атой! – позвал тот. – Атой Синар!       Трэвиса не инструктировали встречать гостей, но конкретно этот выглядел так, словно сейчас самостоятельно направится внутрь, и он поспешил ко входу сам – иначе кто знал, за кого его примут, если просто обнаружат внутри, осторожно выглядывавшего в окошко...       – Доброе утро! – поздоровался он, на всякий случай склонив голову в глубоком кивке. – Жрец ненадолго отбыл, он скоро вернётся...       Он осёкся, не видя реакции. Затем осмотревший его син благосклонно кивнул ему, медленно, то ли показывая, что безвреден, то ли отвечая на его слова.       – Спасибо. Ну, уже не стоило.       Трэвис озадаченно моргнул, а затем завертел головой, вычленив из шума города звук кого-то приближавшегося, и нашёл взглядом белоснежного Атоя, уже вытянувшего хвост к месту посадки.       – Ты взял тёмненького в ученики? – поинтересовался син, жестом приглашая приземлившегося Атоя отойти в сторону.       – Да, – тот поставил принесённую с собой корзинку на пол. – У него обнаружился дар благословления. А ты знаешь, я уже не могу уповать да дожидаться, мне нужно что-то конкретное.       – Да-а? А что там с одержимостью? Я тут краем уха слышал...       – Он безвреден. Да и, похоже, поживее, чем был канок.       – Ах, уже был... – син отправил Трэвису долгий взгляд, прежде чем поднять к плечам Атоя крыло, словно человек, собиравшийся взять собеседника за плечо и тихонько о чём-то потолковать. – Опасным и впрямь не выглядит. Ну, у меня был другой вопрос...       Дальнейшего разговора Трэвис уже не расслышал и, вместо того, чтобы прислушиваться, отправил заинтересованный взгляд корзинке, гадая, что там, и питая определённые надежды увидеть что-нибудь съестное. Хотелось есть. Очень. Ещё хотелось отлучиться, но он не рискнул улетать при госте, знавшем ситуацию.       Он едва не вздрогнул, когда син исчез за краем уступа так, словно упал; затем он увидел того, набиравшего высоту, уже поодаль и хорошенько присмотрелся, подмечая, как тот управлялся со всеми крыльями и хвостом.       – Ты чего? – Атой подхватил корзину. – Голодный?       – Да, но сначала я бы... за черту города, говоришь?       – Вперёд, – разрешили ему. – Не задерживайся нигде.       Покивав, Трэвис расправил крылья.       Честно говоря, он и не собирался нигде задерживаться или на что-нибудь глазеть. С одной стороны, ему, разумеется, было любопытно это место, но с другой – голос познавательного интереса в нём был уже далеко не столь громким, как прежде, от вида вертикального города у него всё ещё кружилась голова, а бросаться с ней же в омут совершенно неизвестных ему социальных правил и взаимодействий у него не было никакого желания. Вообще. Он хотел бы просто забиться куда-нибудь в пещерку, и чтобы его никто не трогал. И храм был даже слишком роскошной пещерой для этого. Он согласился бы и на меньшее.       Добравшись в удалённое место, он стыдливо спрятался за валуном, намереваясь за один раз со всем разобраться, чтобы потом не было неприятных казусов. И, изрядно повеселев (всё оказалось не так уж и сложно и почти аналогично известным ему процессам), направился обратно, надеясь, что покормят опять бесплатно.       – Всё нормально, или требуются какие-то разъяснения? – бесстрастно осведомился из-под дальней стены Атой, ожидавший его на выданной ему соломе.       – Нет, всё вполне привычно.       – Так и думал.       Атой жестом пригласил его садиться рядом и угощаться: фрукты тот уже очистил и теперь неспешно, чтобы не брызгать соком, делил на дольки.       – А что я за это должен? – вопросил Трэвис чуть позже, не утерпев.       – А что ты за это должен? – Атой любопытствующе склонил голову набок. – Я взял за тебя ответственность. Значит, кров и пищу обязан обеспечить. Еще вопросы?       Трэвис угукнул, оставив на потом интерес касательно разнообразия еды и задал более занятный:       – Что у вас не так со словом «думать»? Я за него уже дважды отхватил, и только ты мне за него ничего не сделал.       – Ну, твоего прежнего уклада я не знаю, может, ты и думаешь, – его смерили взглядом. – Похоже на то, во всяком случае, хотя я питаю сомнения касательно природы этих мыслей. Но у нас думают только ануи.       – Это ещё один подвид? – Трэвис удручённо прикрыл глаза ладонью, уже морально уставший: ему не то что элементарные местные познания, ему бы с собственной анатомией сперва свыкнуться. Ту же ладонь сложно было вообще так назвать: согласно человеческому восприятию, основание ладони у него уже находилось в сгибе крыла и имело немного иначе расположенные мышцы, а вот куцую верхнюю часть у пальцев уже можно было отнести к человекоподобной кисти, на которой имелось только четыре пальца. Последнее тоже его немало удручало: он чувствовал себя будто без среднего пальца. Теперь даже послать никого нельзя было жестом, не запутавшись в процессе...       – Та-ак, – протянул Атой со вздохом. – Ну, ничего, давай я тебе проясню.       На деле всё оказалось гораздо проще, чем он успел представить. Анатомически жившие в городе особи, в общем называвшиеся, как он и предположил, каноками, делились на два подвида – сины и грацили. Социально выделялась руководящая каста ануи, представители которой могли быть из обоих подвидов. Архои же... если Трэвис правильно понял из объяснения, архои были высшими сущностями, сочетавшими в себе функции божеств, пророков, некой базы данных и источник почти что магии, осуществлявшей те самые благословения и проклятия. Не сдержавшийся Трэвис поинтересовался, почему позволялось последнее, и Атой предостерегающе поднял указательный палец:       – Ш-ш. Некоторые вещи даются в наказание. Но ты сам, похоже, здесь не для него.       – Почему ты так думаешь? – охотно переключился Трэвис на другую тему, решив, что конкретно этот вопрос лучше не ворошить.       – Ты всё ещё не нанёс ущерба. Ты согласился мне помогать, и ты делаешь, что тебя просят. Ты даже исхитрился наказать того сина, как я и велел, даже посредством благословения. Я, разумеется, всё ещё за тобой наблюдаю, никто не может знать, не начнёшь ли ты причинять вред, когда пообвыкнешься, но то, что архои тебя здесь приняли и наделили даром благословления, уже кое о чём говорит. Загвоздка, как обычно, только в свободной воле.       – Я не собираюсь буянить, пока со мной хорошо обращаются, – откликнулся Трэвис.       – Это хорошо, – Атой довольно сощурился. – Ещё вопросы?       Трэвис перебрал все наличествующие, отсеяв большую часть от важных и самых интересных.       – Я всё ещё плохо понимаю всю эту тему с мыслями, – признался он. – Ладно бы вы все считали, что слышите чей-то глас, у нас такое было – «бикамеральный мозг» называлось, – но утверждать, что разумные существа вообще никаких процессов не прогоняют в мозгу, даже элементарно воспоминаний... это что, определённая политика? Если да – просто кивни, и я больше об этом не заговорю; мне такого не нужно, я выяснять ничего не буду.       Атой терпеливо вздохнул.       – Я не утверждаю, что никаких процессов, сущ... Трэвис.       – Спасибо.       – Да... не за что? – Атой несколько неловко пошевелил кончиком хвоста, укладывая оперенные гребни, и взгляд Трэвиса незамедлительно туда приклеился. – Каноки мыслят, конечно, но не думают.       – Че... – Трэвис запнулся. – Чего?..       – Думать – словами. Это доступно ануи. Остальные мыслят образами. Видения, звуки, запомненные запахи... память, как ты хорошо подметил, у них работает тем же образом. Ты сообразительный, насколько я понимаю. В каком возрасте ты находился у себя?       Едва открывший рот Трэвис сообразил, что просто цифра могла Атою ничего и не дать.       – Ну, я... молод. Можно даже сказать, юн – с небольшой натяжкой.       – О! – обрадовался Атой. – Это славно. Юные быстро всё схватывают.       – Я и здесь юн, если я правильно догадываюсь? – предположил Трэвис.       – Да. Значит, размен между вами действительно мог быть возможен... Ну, неважно, – Атой щёлкнул языком, подхватывая капельку сока, едва не упавшую с последней дольки фрукта. – Спрашивай ещё.       – Как отличить ануи?       – Они крупнее. Сразу увидишь, – незамедлительно последовал ответ. Трэвису вспомнился крупный син, прилетевший о чём-то поговорить с Атоем; действительно, сразу видно. – К концу периода роста архои могут избрать кого-нибудь из каноков, и тогда этот канок вырастает ещё немного и начинает думать. И слышать голос архоев.       Вот тут Трэвиса застопорило куда сильнее. Это что, были какие-то... реально существующие силы?.. Местные проклятия с благословениями он принял за некий аналог магии (существовали же у людей какие-то там привороты, вполне себе действующие), но чтобы... вот так?       – Так, погоди... ты сказал «думать и слышать голос архоев». Это, значит, всё же раздельные процессы.       – Поймал, – Атой довольно улыбнулся. – Конечно, когда тебе открывается возможность думать, тебе многое становится нужно обдумать. А потом продолжаешь уже по привычке.       Они провели ещё некоторое время, беседуя. Атой, к некоторому замешательству Трэвиса, интересовался людьми, пока что умеренно, но помаленьку выуживая из него обещания объяснять что-либо подробнее позже. Затем Атой куда-то отлучился, а вернулся порядком уставший. Сказал, летал благословлять возделанные поля и парочку новых яиц... В этом месте почему-то всему подряд требовалось благословение. Может, из-за совершенно дикого, белого почти весь день солнца...       Утром Атой снова кашлял. Не так сильно, как вчера, но Трэвису не нравился звук. Не полностью сухой, не похоже на воспаление лёгких, с едва заметной хрипотцой, будто Атой либо безуспешно пытался что-то откашлять, либо делал это с большим трудом.       – Я бы хотел сегодня начать вводить тебя в курс дела, – сообщил тот ему после завтрака.       – Отлично, – согласился Трэвис. – Давай. Побуду полезным, а то сидеть у тебя на шее как-то неприлично.       После этого ему выдали сжатый вводный курс информации, ещё раз освежив его знания об архоях, и принялись посвящать в местные духовные дела. В теории всё выглядело пока что просто: его обязали потихоньку вовлекаться в опеку местной выращиваемой флоры, пока ему столь же потихоньку будут разъяснять местные законы и правила. На вопрос о неспешном темпе Атой ответил рассеянной улыбкой, проронив, что при наличии преемника он мог уже никуда не торопиться и не нагружать его сверх меры, дабы он привык к социуму. Вот последнего Трэвису, уставшему от этого самого социума, как раз таки и не хотелось, но он хорошо понимал, что такой образ жизни предполагал минимальное соприкосновение с жизнью снаружи. Его это устраивало.       – Мало того, – добавил Атой неспешно, словно немного колеблясь. – Тебя будут видеть, будут запоминать. Привыкнут – и в будущем к тебе не возникнет вопросов после моего отхода от дел.       В этот момент Трэвис впервые ощутил себя обязанным. Надо же, он никогда не думал, что на него повесят обязанность такого рода...       – Ты, кстати, как, нормально себя чувствуешь? – поинтересовались вдруг у него.       – Да вроде. Немного устал после сегодняшнего... – Трэвис, сегодня впервые почти ожививший начавший печально крениться к земле куст, и впрямь не чувствовал себя огурчиком. – Но в целом всё пучком. А что?       – Сочту это за положительный ответ, – Атой приблизился к нему с каким-то небольшим жбаном с плотно закрытой крышкой. – Дай крыло.       Трэвис послушно протянул руку, и тот, поставив жбанчик на пол, взялся за него. Довольно крепко, чтобы он немного занервничал.       – Может быть больно, – честно предупредили его, и он напрягся. Следом Атой запустил четверню в его оперение, сначала взъерошивая и придирчиво ощупывая, а затем и впрямь больно заелозил когтями.       – Это что, испытание на выдержку? – вопросил Трэвис, крепко взяв свободной рукой сам себя за ступню; давление своих когтей на мелкую чешую прилично отвлекало от болезненных ощущений.       – Нет, нам нужно привести тебя в порядок, – немного туманно ответил Атой, продолжая царапать его и ещё и тянуть за перья. Затем, на несколько мгновений отвлёкшись, поймал его озадаченный взгляд. – Ты помнишь, у нас с тобой был разговор о солнечных ожогах? Без ухода они плохо заживают, рубцуются буграми, и всё оперение на этих местах растёт вкривь и вкось. И не укладывается естественным образом. Могу только представить себе, как неуютно ты себя из-за этого чувствуешь.       – Э... да нет? – Трэвис озадаченно почесал щёку. – Ну... может быть. Я вправду не уверен, мне просто не с чем сравнить.       – Ну как же не с чем? У тебя всё нормально с внутренней стороны, – Атой показал на внутреннюю сторону его крыла, не попадавшую под солнечные лучи; Трэвис только сейчас заметил, что перья на ней и впрямь выглядели поприличнее. – И... ты не обижайся, но ты буквально выглядишь скверно.       – Да ничего. А внутреннюю сторону я почти не чувствую в спокойном состоянии, так что... может быть.       – Всё остальное тоже не должен, – Атой склонил голову набок, заглядывая между перьев и короткого подпушка, а затем цокнул языком. – Поздно взялся, солнце почти село... Ну, давай-ка пока закончим. Через пару дней почувствуешь себя как новенький.       Приоткрыв крышку жбана, он зачерпнул оттуда немного зеленоватой мази, резко пахнувшей травами, и взялся размазывать её по выправленному участку. Трэвис послушно терпел, хоть растравленное место и зазудело от мази.       – Вот так, – закончив, Атой подхватил жбан и поднялся, собираясь уходить. – С этим тоже можно не торопиться, а можно, наоборот, не растягивать. Думаю, ты завтра сам точно это решишь. А теперь – спать. Хорошо выспись.       – Хорошо выспись и ты, – откликнулся Трэвис, отвечая на местное пожелание спокойной ночи.       Кивнув, Атой упорхнул к себе, оставив его в одиночестве, и он улёгся спать. Иногда ему хотелось чего-нибудь посущественнее соломы и места в приёмной, но он в целом довольствовался и этим. Главное, что никто не трогал и не притеснял.       После этого время потекло для Трэвиса размеренно, неспешно и в целом удовлетворительно. Исключая, конечно, вечера, когда наговорившийся Атой молча выправлял ему оперение, а он молча терпел и скучал по родителям. Было в этом что-то такое... посторонние или даже дальние родственники не стали бы беспокоиться о его внешнем виде, тем более что-то делать лично. Особенно неприятные процессы. Однако на осторожный интерес о детях Атой ответил отрицательно – никто, мол, яиц от него не понёс. Значит, просто общая забота о каноках: ему уже говорили, что для проклятия или благословления нужно было, даже будучи наделённым даром, действительно желать произносимого, так что жрецу полагалось заботиться о своем народе. Либо же Атой заботился и о том, дабы преемник выглядел опрятно и представительно.       К тому моменту как тот закончил заниматься его оперением, между ними установились спокойные, благожелательные отношения. И Трэвис, теперь чувствовавший себя не в пример лучше, снова поинтересовался, не болел ли чем-то всё хуже кашлявший Атой, на что получил всё тот же ответ «немного».       – Наступило время в периоде цветения, когда мне становится хуже, – добавил тот после некоторого колебания. – Храм в стороне от города и полей, но пыльца всё равно вездесуща. Хотя иногда ветер более благосклонен. Но это редко.       – Так давай верхние окна зашторим, – тут же предложил Трэвис, уже давным-давно заподозривший у Атоя местный аналог то ли астмы, то ли хронического бронхита. И если первая не оставляла никаких вариантов, то способы облегчить второй были... если, конечно, он правильно понял причины того, что Атой что-то откашливал. И если болезни здесь были хоть сколько-нибудь похожи на человеческие. По местным правилам он уже сыграл, попытавшись благословить жреца на здравие, однако тот только немного приободрился в целом, а кашель никуда не пропал, так что... как говорится, на бога надейся, но и сам ручонками шевели.       – И лишимся части света? – Атой скептически наклонил голову, изящно изогнув шею. – Мне нужен свет и в верхних ярусах тоже. А жир для лампы не добывается просто.       Стены храма, испещрённые щелями и выступами, за которые можно было держаться (Атой буквально цеплялся и полз по стене, перечитывая что-нибудь нужное), пестрили также надписями мелком и приклеенными глиняными таблицами – тоже с записями. Всё – знания, бережно хранимые. Вот только эти самые щели и выступы все были изрядно пыльными, что Трэвису не особенно нравилось: пыль и цветочная пыльца могли быть фактором, запускавшим проблемы с дыхательной системой.       – Знаешь, здоровье всё равно дороже, – он задумчиво пригладил перья на крыле. Последние начали обновляться, приобретая более насыщенный цвет, и он пока что выглядел выгоревшим избирательно, а не целиком. Но новые красивые перья ему уже нравились. – Давай тогда попробуем закрыть прозрачной тканью. Сеточкой мелкой какой-нибудь. Не навсегда, только на сезон цветения, потом снимем.       Хвост Атоя медленно, задумчиво постучал по полу.       – Хорошо, – разрешил тот в итоге. – Пробуй, если хочешь. Я дам тебе денег завтра утром. Удачи найти прозрачную ткань.       В его голосе прозвучала ехидная нотка, и Трэвис, уловивший её, обдумал собственные слова ещё раз.       – У вас нет необходимости делать прозрачные ткани, да? – попробовал угадать он. Атой кивнул. – Ладно... тогда повешу обычную. Ещё не мешало бы влажную уборку. Ты каждый раз вздымаешь столько пылищи...       – Нельзя, – отрезал Атой. – Надписи постираешь – я проклинать научусь.       Трэвис улыбнулся, показывая, что понял юмор.       – Не собираюсь я стены тереть, с них и посдувать можно. Вот на уступах полно пылищи. И ты ею дышишь. И я. Хочешь, чтобы и я кашлять начал?       Атой слегка подобрался:       – А ты начнёшь?       – Да тут кто угодно начнёт!       Аргумент был сомнительный, даже у Атоя во взгляде замаячило сомнение, но тот, по крайней мере, решив, что не стоило проверять, был ли он чувствителен к пыли, разрешил более расширенную уборку.       И Трэвис, приметив, куда именно залетала львиная доля пыльцы (два верхних яруса; в солнечных лучах хорошо было видно), сперва приделал туда шторы (пока что несъёмные – ради чистоты эксперимента), а потом взялся вымывать стены.       Отвращение на лице Атоя, которому вскорости показали первое ведро воды, его немного позабавило, и он принялся за дело рьянее.       Было тяжело, конечно: всё это очень давно не видело уборки существеннее дуновения ветерка от крыльев, а всего этого было много. Но Трэвис продолжал, отрабатывая собственное проживание; да и ему хотелось сделать что-то действительно весомое для приютившего его существа.       Несколько дней спустя он ощутил, что ему немного приятнее дышать: он каждый день проходился и по первым двум жилым ярусам, не жалея воды и игнорируя призывы вытирать пол насухо, и влажность немного повысилась.       А затем Атой проснулся без кашля, и он воодушевился.       Разумеется, тот взялся кашлять вечером, потому что чудес вот так сразу не бывает. Но эффект был, и Трэвис продолжал вычищать пыль и поддерживать текущий уровень влажности.       – Трэвис? – обратились к нему как-то вечером. – Спасибо тебе.       Похлопавший глазами Трэвис не сразу понял, что на это ответить: он не ждал благодарности, чувствуя себя обязанным помочь.       – Я понял, что это следует делать постоянно, – продолжил тем временем Атой. – Так что я буду тебе помогать каждый день.       – Ты... быстро передумал.       – Меня несложно переубедить, если есть весомые аргументы, – Атой довольно сощурился. – К тому же, я видел твои шторы с внешней стороны. Уже и цвета не разобрать. И я благодарен тебе за идею и за заботу. Может, ты хочешь что-нибудь?       – Нет...       Дурак, о самом себе подумал Трэвис вечером, уходя спать вниз на солому. Ну... может быть, Атой как-нибудь и сам о нём подумает...       Так как и первоначальный шок от попадания сюда у него прошёл, и дело, которым он занимал себя в последнее время, закончилось, он неминуемо обнаружил, что ему не хватало кое-чего из прежнего образа жизни, несмотря на желание позабыть последний. Он привык к ежедневному наплыву информации, ко всему этому информационному мусору, шуму, выплывавшему изо всех щелей, и ощущать себя нуждавшимся было неприятно.       Он просто попросил Атоя начать рассказывать ему немного больше, взамен занимая самого себя рассказами на аналогичные темы, которые тому интересно было слушать. Был ещё вариант повспоминать любимые им песни, который он отложил на потом: нужно было ещё проверить, был ли у него здесь слух. Может, и ему чего споют, если у каноков существовало это развлечение...       – О чём ты думаешь? – спросил его Атой в один из вечеров. День удлинялся, Атой вместо сна начинал перебирать свои заметки на глиняных табличках, заносимые на протяжении года (большинство – о погоде, ради собирания статистики и нехитрого прогноза наперёд), позволяя ему при этом присутствовать, чтобы периодически передавать всякие вроде как нужные ему теперь познания. Присутствовать теперь можно было, соответственно, на втором ярусе, считавшемся комнатой Атоя, ночевавшего на большой синей шкуре какого-то зверя; когда Трэвис заинтересовался последней, немного рассчитывая, что ему выдадут что-нибудь вместо соломы, он получил отповедь о том, что это было добыто: Атой некогда был охотником. После услышанного ему перехотелось намекать дальше. Если уж тот мог добыть такую зверюгу...       – О родителях, – меланхолично отозвался Трэвис, в это время занимавшийся в основном бездумным созерцанием рыже-золотых отблесков заката на чешуе и перьях Атоя: наслаждался красивыми вещами, пока мог. Раньше, если задуматься, у него не было времени чем-либо любоваться...       – Об этих? Или... хм... о прежних?       – О моих.       – О... ты, должно быть, скучаешь, – заметил Атой, кажется, просто закрывая тему, но у него вместо этого встал ком в горле, особенно горький оттого, что там у него теперь буквально находилось большинство вкусовых рецепторов.       – Безмерно...       Атой вздохнул.       – Наверное, они по тебе тоже. У твоего вида родственники ценят друг друга обоюдно?       – Они мертвы. Рак.       – При чём тут раки? – Атой озадаченно встопорщил чешуйки над глазами аналогично человеческой хмурости. – Или... Я чувствую в этом слове некое состояние сущности. Что это?       – А у вас нет аналога? – Трэвис нервновато поцокал когтями по полу, пытаясь вслед за Атоем переключиться с тяжёлой личной темы на абстрактно-познавательную, и взялся объяснять.       Атой – редкость! – крепко призадумался.       – Чтобы организм изничтожал сам себя... – он покачал головой. – Нет. Я видел, как организм поднимает температуру, дабы выгреть себя и прогнать простуду, но так... Это страшно. Это даже звучит страшно. И ваш род живёт рядом с таким? Это есть наказание за мысли для всех?       Трэвис промолчал, угрюмо нахохлившись.       – А... я вижу... – Атой взялся за голову чуть ниже глаз, почти впившись когтями в кожу. – У нас есть такие ошибки социально, похоже?.. Как твой брат. Или отец. Он имел право приложить руку к тебе или к твоему брату, воспитывая, но не к твоей матери. Это уже некорректно.       – И у вас нет никакого закона, который бы такое регулировал? – огрызнулся Трэвис, немного задетый ремаркой о наказании. – Что бы ты сказал, если бы она – лично она – тебе пожаловалась?       – Споры и ссоры – это чужое личное дело, – тон Атоя немного ужесточился, словно тот вот-вот напомнит ему вести дискуссию поуважительнее. – Если же она понесёт более значительный ущерб – тогда мы будем иметь право вмешаться.       – Да? – Трэвис ощерился, ничего не в состоянии с собой поделать. Глаза у него запекло. – А если кого-то подобным обращением или давлением планомерно доводят до суицида – за это у вас наказания нет?       – До чего? – переспросил Атой. – О чём ты говоришь?       – У вас есть концепция убийства, но нет концепции убийства себя? – Трэвис с огромным трудом сомкнул челюсти, пошедшие вкось из-за сведённых скул. На глаза наконец-то набежала плёночка влаги, должная бы успокоить жжение, однако последнее сделалось только острее. – Ну конечно... если вы не думаете... вам не приходит этого в голову...       – Убийство себя? – изумился Атой так, словно впервые приблизился к знакомству с этими словами в этой связке, а затем вытянул к нему шею. Кажется. Трэвис уже плохо видел. – Тебе что, попало что-то сразу в оба глаза?       У них и этого нет, подумал Трэвис, закрывая лицо руками. Ему стало невыносимо обидно: у него была хорошая, любящая семья, и её не стало, а здесь, среди общества, в котором именно та ячейка, в которую его зашвырнуло, сравнивалась с клеткой рака... он очутился именно в ней, будто ему было мало...       Он сухо, судорожно всхлипнул по человеческой привычке, и стыдливо закрылся крыльями. Нынешнему организму производить такое оказалось отчего-то крайне сложно, но ему нужно было деть куда-то обиду, от которой у него не только помутнело, но и потемнело в глазах; он не хотел, чтобы сердце по человеческой же привычке не выдержало груза чуждых этому органу переживаний.       – Что ты делаешь? – недоуменно вопросил Атой, кажется, ещё не сообразив, что ему плохо.       – Плачу! – взвыл Трэвис между всхлипами. – Люди плачут, когда им плохо!       – Ты?.. – кажется, до Атоя что-то дошло. – О, архои...       Затем тот замолчал, то ли мудро давая ему выплеснуть всё что нужно было, то ли банально не зная, что делать.       – Значит, ты попал сюда вот так... – вздохнул тот через некоторое время, когда Трэвис просто вымотался от вынужденного принуждения организма к процессам, вряд ли когда-либо им производимым. – Что с тобой теперь?       Трэвису, обнаружившему, что нос у него заложило, да ещё чем-то густым, оставалось дышать только ртом.       – Дышу, что... полон нос...       Протяжно хмыкнувший Атой вдруг ухватил его и по-змеиному подобрался к краю спальни вместе с ним.       – Свесь голову, – велел тот, следом соскользнув с края. Мгновением позже крылья того хлопнули, раскрываясь, и за ними расправилось оперение на кончике хвоста, мелькнувшем у Трэвиса буквально под носом; он даже дёрнулся, испугавшись, что сейчас испачкает белоснежные перья.       Немного погодя Атой вернулся с кувшином, полным воды, и с парочкой здоровенных тёмно-зелёных листов.       – Ну что?       Трэвис уныло помотал головой: из носа вытекать ничего не спешило и под воздействием давления крови. Так, покапало немного, что было жидкое, а склизкая густая пробка так и осталась.       – Ладно. Закрой глаза.       Как только он это проделал, на лицо ему плеснули из кувшина, довольно мягко обтирая глаза, зато следом Атой, подняв ему голову, без экивоков и предупреждения залил ему ноздри. Трэвис, хорошо знавший, что после такого (в случае пресной воды) его ожидало очень неприятное ощущение, вызывавшее желание вывернуть слизистую носа и носоглотки наизнанку, чтобы это прекратилось, дёрнулся и, судорожно вдохнув, крайне неприятно чихнул в своевременно подставленный лист.       – Кажется, я оглох, – промямлил он, не слыша себя. Чувство он испытал такое, словно исторг на лист ещё и чуток мозга.       Его потрепали по плечу, похоже, передавая, что это пройдёт.       А вот потом Атой, заставивший его напиться из того же кувшина, потащил его к своему лежбищу, безапелляционно укладывая на толстую шкуру, и, завернув на него её край, разлёгся рядом сам.       – Кутайся как тебе удобно, – уже довольно чётко расслышал Трэвис его голос и послушно укутался, не протестуя: его знобило. Хоть тут привычные последствия, и на том спасибо...       Он внезапно осознал, что вот это великолепное существо уложило его к себе в постель и, более того, собиралось спать рядом. Будь он в нормальном состоянии, это вызвало бы у него определённые опасения, сомнения и восторг в равной степени, но сейчас он испытал лишь замешательство.       – А тебе не будет жарко? – неуверенно прошелестел он, и сам не зная, желал ли он того, чтобы о нём заботились.       – Я не против погреть косточки, – отозвался Атой.       В наступившей темноте ночи, хоть и довольно светлой, Трэвис уже не видел выражения глаз того, чтобы о чём-нибудь судить с уверенностью. Может, просто забота о подопечном, раз уж его изволили взять в преемники...       Мысли покинули его, немного наперёд сознания забегая в сон, и он с облегчением провалился туда же.       Он не остался без последствий. Организм отреагировал на излишнюю слизь внутри воспалением, сильно усугубившимся бы при спанье на холодном камне, и Атой, мудро предоставивший ему тёплое место для сна, не прогнал его на следующий день, позволяя отогреваться, отлёживаться да отсыпаться. А последнее, как Трэвис внезапно обнаружил, ему нужно было. Должно быть, усталость накапливалась в нём слишком долго.       Но что было довольно любопытно – Атой носил для него воду и отпаивал, стоило ему только заикнуться об обильном питье. И продолжал, увидев, что слизь, уже выделявшая организмом из-за воспаления, выходила из него лучше. Ему от этого было неудобно. Да, он не отказался бы, чтобы о нём заботились... но часть него не желала, чтобы Атой видел его в таком, откровенно говоря, недостойном состоянии.       – Ты прячешь взгляд, – заметил тот в какой-то момент. – Что-то не так? Если для тебя что-то из происходящего недопустимо, просто скажи. Я говорил: со мной можно договориться.       – Нет, мне... – Трэвис нервно зашуршал хвостовым оперением: несмотря на определённую неловкость, ему не хотелось, чтобы Атой прекращал делать что-либо из того, что делал. – У нас просто не принято вот так реветь при ком-то. Мне... неудобно. Стыдно.       Атой немного помолчал, похоже, подбирая слова.       – Мне жаль, что ты перенёс травмирующий опыт, – сказал он затем. – Конечно, страдание в известной мере формирует развитие, но существо всё же не приходит в мир, чтобы страдать. Особенно излишне.       Переводит тему с неудобной для меня, подумал Трэвис, переживая чисто человеческое желание обниматься.       – Спасибо...       – Хочешь выговориться? – вдруг предложили ему.       – Почему?       – Разум не должен пребывать в смятении. Обязанность справляться с таким и с причинами лежит на ануи. Недумающих существ это отравляет.       – Я думаю и всегда думал, – Трэвис нахмурился.       – Ты спросил «почему», – напомнили ему. – Я говорю тебе, что несу и ощущаю обязательства. И... единожды это тебя уже отравило. Мне не нужно повторение – сейчас я на тебя опираюсь.       – Понял...       Неминуемо пришёл момент, когда он выздоровел. Атой согнал его со своей постели... а затем, отпустив ему долгий взгляд, вздохнул и скрылся в кладовой, откуда появился со старенькой и немного потёртой шкурой. Последнюю вручили ему. Трэвис сперва не понял, в чём дело, а затем, когда ему показали под стену уже на этом ярусе, смущённо сгрёб шкуру в охапку: он не знал, что и как, но с его точки зрения – ему позволили жить в чужой комнате. В чужом личном пространстве.       – Мне вправду можно?       – Знаешь, ты справляешься куда лучше, чем я ожидал, – уведомил его Атой, с удовольствием растянувшийся на освободившемся лежбище вместе с крыльями. Крылья затем, конечно, сложили, но Трэвис воспринял это как жест доверия: Атой потягивался весь, чувствуя себя спокойно в его присутствии. Он и сам бы так не сделал при ком-то чужом – сложенные крылья прикрывали бока и часть спины, открывать которые было бы неуютно. – Может, даже поусерднее моих учеников. Не вижу, зачем всё ещё держать тебя внизу, как пришлого гостя. Чувствуй себя как дома.       Трэвису опять захотелось обниматься. Похоже, пора было признать, что он испытывал не просто привычку к откровенным высказываниям от Атоя, не стеснявшегося сказать, что он полезен (и что не ощущалось как комплимент – как чистая правда), а уже определённую зависимость. Не то чтобы ему это нужно было, но оживление он испытывал нездоровое. Может быть, его просто давно никто не хвалил... И чудовищно давно не хвалил кто-нибудь, кто ему нравился.       Этим вечером они говорили о знаках привязанности.       Дни снова побежали. Трэвис больше не интересовался схожими темами, поскольку так и не уловил реакции Атоя на вопрос о конкретно этой; он вообще не был уверен в том, что реакция была. И он решил не испытывать судьбу вопросами и намёками (ему и так хорошо жилось), вместо этого взявшись потихоньку двигать выданную ему шкуру ближе к лежбищу Атоя. Потихоньку, помаленьку...       Чуть позже он уловил, что за ним наблюдали, и на какое-то время притих: не мог разобрать, что видел во взгляде Атоя помимо обычного умеренного любопытства. Затем возобновил продвижение.       – Трэвис? – обратился тот к нему однажды в один из лениво проводимых вечеров. – Я немного устал сегодня. Поможешь?       Потянувшийся к нему по полу хвост Атоя оставил подле него миску с цветочным маслом... и, развернувшись, остался рядом. Надо же, он даже не заметил, что передвинул своё спальное место, пожалуй, уже слишком близко. Настолько, что сидевший на краю грацили мог дотянуться до него хвостом.       – Ты имеешь в виду... – Трэвис поднял взгляд на самого Атоя. Последний, внимательно за ним наблюдая, неспешно потирал запястье, втирая остатки масла с пальцев. Взгляд этот Трэвису не очень понравился. Атой будто о чём-то подумывал, и чём-то таком... вроде того, чтобы вручить ему ещё одним доверительным жестом возможность тактильного контакта с другим существом, если у него существовала в этом потребность, но не более. И провести на этом границу. Перспектива ему эта, конечно, не очень нравилась – но хозяином положения здесь был не он.       Он осторожно взялся за хвост, кончик которого неспешно и едва заметно вилял, будто владелец на чём-то сосредоточился, и Атой расправил для него оперение, облегчая задачу; после этого лишние мысли вылетели у него из головы.       Дни снова побежали дальше. Теперь Атой каждый раз укладывал ему на колени хвост почти в принудительном порядке – и он, в принципе, был доволен: он мог касаться восхитительно белых перьев и чешуи, от масла приобретавшие живой блеск, и это в полной мере удовлетворяло его эстетские и тактильные потребности.       Через какое-то время он обнаружил, что не в полной. Он даже сам себя на этом поймал слишком поздно.       Опомнился он под чересчур внимательным, почти пронзительным взглядом Атоя, ещё и бессмысленно глядя в ответ. Затем он сообразил, что участок хвоста под его ладонями толстоват. Ещё не слишком неприлично, но он почти добрался до места, где у человека находились бы колени, а это уже не особенно одобрялось в обеих культурах, если речь шла о существе, которое ещё не дало на это согласия.       – Может, тебе всё-таки руками нужно работать? – поинтересовался Атой, продолжая смотреть ему в глаза. – Корзинки плести, например...       – А их нужно смазывать маслом? – Трэвис изобразил невинную интонацию, хоть у него тревожно ёкнуло сердечко.       – Ах, вот как... – протянул Атой. И на этом, к его облегчению, оставил его в покое.       Дальше время потянулось куда медленнее: он сначала опасался подвоха, а затем – снова увлечься и распустить руки.       Только теперь в это действо вплелась нотка, которой раньше в нём не было и, более того, не следовало быть; лёгкая, но губительная взбудораженность, планомерно в нём накапливавшаяся. А разрядиться было не об что.       В конце концов, он, потерявшийся в размышлениях о том, что сложившаяся ситуация развернулась к нему до обидного несправедливо (он не был равным, да ещё и не был равноправным жильцом, отчего ему могли в любой момент показать на входной проём), мазнул ладонью слишком высоко, поймав себя на этом слишком поздно.       Занимавшийся своим крылом Атой моментально вздыбился, ощутив подоплёку касания (как вздыбился бы, впрочем, он сам, если бы его облапали за бедро), и вскинулся во весь рост, так ощетинившись, как Трэвис ещё не видел. Зрелище, впрочем, оказало на него прямо противоположный эффект: он был на взводе, и уже долго, и это оказалось специфической такой перчинкой. И застучавшая у него в жилах кровь прилила в пах... и немного назад, непривычно для него распирая что-то внутри, ощущение от чего взбудоражило его ещё больше, до сбившегося дыхания и мурашек.       – Ты... – Атой вытянул в его сторону шею и вдруг очень нехорошо блеснул глазами, будто он только что что-то сделал. – Да как ты смеешь?       От возмущённого шипения, в котором проскользнула нотка, поднявшая на нём оперение ещё сильнее, Трэвис слегка испугался. Не совсем буквально: от интонации у него чуточку перехватило дух; испугался же он того, что сейчас что-нибудь скажет или сделает невпопад и всё сделается очень плохо. И он позорно выбросил белый флаг, юркнув к краю, чтобы сбежать на нижний ярус и дать им возможность остыть по отдельности.       Одного только он не учёл: Атой раньше был охотником. Он вспомнил об этом уже тогда, когда в полёте за ним хлопнули расправленные крылья.       Он был готов к тому, что за ним полетели доругиваться. К тому, что его собьют на пол, а под живот тут же скользнёт чужой хвост, он готов не был. От гладкого ощущения хвоста на себе, поймавшего его ещё до соприкосновения с полом, у него ёкнуло ещё сильнее, отдавшись в паху... а затем только что смазанный цветочным маслом хвост заскользил по спирали ниже, обвиваясь вокруг него, да так крепко, что он чуть не задохнулся от совершенно нелогичного восторга и, не отдавая себе отчёта, изогнулся, вытаскивая зажатый между ними собственный хвост. И потёрся, насколько мог в скованном состоянии, обнажившимися ягодицами об Атоя. Возбужденное шипение позади подсказало ему, что в этой сфере у каноков всё не сильно отличалось от любых других известных ему существ. Трэвис потерся ещё, намекающе, несмотря на то, что в остальном его прижали к полу, схватив даже за крылья: те самые плотные складки, которые он как-то на себе нащупал, сейчас набухли, чем-то сочились, и трение приносило ему некоторое облегчение. В то же время ему этого было настолько мало, что у него немного потемнело в глазах.       – Ну же! – взмолился он, не выдержав.       Его прижали к полу ещё крепче, буквально не давая двигаться, и ему подумалось, что его сейчас будут дисциплинировать, что его, вообще-то, не устраивало. Но ничего не попишешь – Атой-то сильнее, пусть уже и немолод...       Расположенных сзади парой щелей что-то коснулось, и он замер, внезапно сообразив, что вообще никак не был готов принимать что-то сразу в два отверстия. Да и в целом не знал, к чему быть готовым: они подробности местной сексуальной жизни не обсуждали...       Об него потёрлись в ответ. А затем с обеих сторон внутрь медленно вдавилось что-то упругое и мелко пульсировавшее. Ощущение было немного болезненное, но в целом удовлетворительное – у него организм так-то именно этого и просил.       Ошалевшие от всего происходившего мысли подбросили ему напоминание о том, что он сам тоже этого попросил, и его всего стиснуло от возбуждения; в паху так увеличилось давление крови, что ему показалось, будто он теми самыми местами сейчас мог бы гвоздь перекусить...       – Дыши глубже, – заурчал над ним Атой. – Расслабься. Тебе не больно?       – Нет...       Он, конечно, слегка солгал, но в него так аккуратно и терпеливо входили, что ему было бы стыдно этот процесс останавливать.       Атой, по обычаю констатировавший, что это хорошо, проинструктировал его (тоже по привычке) говорить, если будет больно.       – Скажу, не дурак... – отозвался Трэвис, изрядно успокоенный привычными интонациями, в которых из необычного была только взбудораженность. А затем в прояснившееся зрение вместе с огненно-рыжим светом заката попал нижний ярус храма. С полным осознанием положения. – А!.. Храм!       Зрение ему перекрыли белоснежные перья, местами подсвеченные рыжим по краям: Атой накрыл его крыльями, теперь полностью скрывая от постороннего взгляда. Его захлестнул восторг от самого этого жеста, не говоря уже о том, что он почувствовал себя уютно (морально в том числе) защищённым.       – Спасибо...       Атой прижался чем-то к его затылку (кажется, щекой, если судить по звуку от дыхания), а затем Трэвиса резко перестало это волновать: в него вдавились немного глубже.       – Это не всё?! – вырвалось у него, испытавшего новое ощущение: те гладкие упругие штуковины, которыми в него погружались, миновав складки, соприкоснулись с другой областью внутри него, немного слабее отреагировавшей на давление – однако реакцию дала биохимия. В основании черепа приятно зажгло.       – Это далеко не всё, – праздно пообещал ему Атой, и он нервно сглотнул, щёлкнув языком. – Говори со мной, если что-то не так.       – Хорошо.       Ещё глубже. Трэвис едва не попытался по старой привычке по-человечески закусить губу: оба кончика половых органов Атоя коснулись края какой-то чувствительной области, но там и замерли, давая ему привыкнуть.       – Хорошо...       – Я слышал.       – Я говорю, мне хорошо! – почти раздражённо зашипел Трэвис, пытаясь прогнуться ещё немного: его серьёзно интересовало то, что у него там внутри было.       – Да? Тогда полагаюсь на твой сигнал в случае чего, – огорошил его Атой, вдруг стиснув его хвостом ещё сильнее.       И нажал. Медленно, оставляя ему время на возглас, если что-то не так, и по нему столь же медленно покатилась реакция внутренностей на усиление давления внутри. Ещё он начал чувствовать, что оба входа у него самого располагались не параллельно, а под углом, и между ними было что-то набухшее и чувствительное. И Атой сжимал это что-то всё сильнее по мере погружения.       Едва ему показалось, что его сейчас зажмут уже не хорошо, а больно, Атой качнулся назад, немного выскальзывая из него. И снова – вперёд, назад, вперёд, мелко, массирующе потирая внутри него то ли орган, то ли железу – нечто, совершенно восхитительно отзывавшееся на стимуляцию.       Затем ему показалось, что он растечётся как лужица. У него была парочка парней, был даже опыт анального секса с пассивной стороны, и происходящее сейчас было лучше сразу по обоим параметрам. Во-первых, этот организм оказался куда лучше приспособлен для подобного, а во-вторых – мужчина, терпеливый и чётко знавший, что делал, ощущался целиком иначе. Причём целиком потрясающе.       Сорвало его слишком, по его ощущениям, рано – хотя он бы ещё полночи этим занимался. Но организм не принудишь...       – Стой! – зашипел он, когда Атой вознамерился отстраниться, и ухватил последние крохи затихавшего удовольствия: его без возражений послушали. Особенно приятно оказалось ощутить, что Атой закончил и сам.       Перед глазами у него немного прояснилось, и он увидел, что накрывшие его крылья уже без рыжинки смутно белели в темноте: на город опустилась ночь.       – Я могу теперь?.. – Атой на удивление тактично не закончил фразу, просто придав ей намекающий оттенок для ясности, и Трэвис угукнул, следом зашипев – на этот раз болезненно.       – Уй... с этим нужно вовремя, да? – догадался он.       – Желательно, – подтвердил Атой, сочувственно погладив его, бессильно распластавшегося на полу, по спине. Неприятное ощущение, впрочем, скоро забылось, в отличие от предыдущего процесса. – Как ты?       – Обалденно... а можно ещё завтра?       – Что? – переспросил Атой так, словно ослышался. Или... словно не собирался.       Подобравшись, Трэвис оглянулся. А затем и сел, глядя на Атоя, растерянно взявшегося за голову. Он хорошо видел этот жест: белый цвет выдавал того с этой самой головой.       – Завтра? – эхом повторил Атой. – Ещё?..       – А ты и не собирался?       Трэвис едва расслышал собственный голос. Он не хотел бы, чтобы всё оборачивалось так.       – Я предположил, что у тебя какая-то специфическая потребность в этом, – ответ тоже был отчего-то тихим. – Некая нужда. Мы ведь не обсуждали ничего из этой области взаимоотношений, и я здесь ничего не знаю о тебе точно. Ты повёл себя странно, словно тебе и нужно, и страшно, до этого вёл тоже странно, и... я ведь понимаю, что тебе больше не к кому с таким подойти. Но это... нет? Ты хочешь ещё раз? Ты хочешь со мной не потому, что тебе периодически так нужно?..       – А почему тебя удивляет, что я хочу? Мне нельзя?       – Но я? Ты... молод. Юн. Я уже... Я?       Слышать в голосе Атоя, обычно спокойном и уверенном, слабое удивление и полнейшую растерянность с замешательством оказалось столь непривычно и неуютно, особенно после недавнего, что Трэвис потянул к нему пальцы, ещё даже не зная, что собирался делать. Хотя бы встряхнуть, чтобы в себя пришёл или...       Атой перехватил его крыло, пряча его пальцы между ладоней ещё неизвестным ему здесь жестом, но, кажется, так и не нашёл, что сказать. И вдруг крепко прижал к себе за рёбра. Трэвис уже было подумал, что с ним собрались обниматься, но его вместо этого, проронив «пойдём-ка», тяжело подняли в воздух; дотянувший его до своей комнаты Атой устало отпустил его, и он, разочарованно вздохнув, поплёлся к своей лежанке, подумывая оттащить её подальше, раз такие дела. Точнее, попытался: едва он немного отклонился в сторону, его завернули и усадили на синюю шкуру рядом с собой.       – Ложись спать, – присоветовал Атой, укладывая его на шкуру. – Утром виднее. Утром уже и поговорим.       Немного пораскинувший мозгами Трэвис (раз укладывали именно к себе, то можно было попытаться что-то из этого извлечь) прильнул к тому, осторожно подсовывая крылья по бокам, и, уже в процессе ощутив, что таки мог сейчас перегибать палку, спрятал лицо в мелком белом пушистом оперении на груди.       – Что ты делаешь? – недоуменно прошелестел Атой. Трэвис неприятно удивился: не понять, что он делал, мог разве что тупой. Ну или Атой просто устал.       – Объятия? – всё-таки попробовал он. – Ну, знаешь, один из базовых жестов для выражения кучи всего и всякого?.. Положительного, я имею в виду.       – У нас существует такой жест, но...       Странно притихший Атой вдруг обнял его в ответ, обвивая всем, чем можно было – и руками, и хвостом, и даже крыльями, и ему стало до неудобного щекотно внутри. И тепло. И хорошо.       – Слушай, мне немного неудобно на тебе валяться, – выразил он спустя некоторое время, проведённое в молчании. – Я тебе ещё ничего не залежал?       Его без вопросов уложили на бок.       – Так ты знал, – констатировал Трэвис, не удержавшись.       – Я наблюдал, но я ведь не понимал правильно. Ты... уверен? Ты уже освоился, ты мог бы пойти выбирать из ровесников.       – А почему ты сам так неуверен?       – Ну, давай посмотрим... – Атой вздохнул. – Я уже немолод, я говорил. Не то чтобы я был стар для этого всего, но разница в возрасте может оказаться неудобной. Мало того, ануи либо выбирают пару среди себя, либо ищут кого-то среди синов; последние же... редко проявляют в нашу сторону инициативу ввиду социальных нюансов. И ещё реже настаивают. А я... затворник. Одиночка. Сам видишь. Я как-то... не рассчитывал.       – То есть, если ты не захочешь... – полувопросительно уточнил Трэвис. И ощутил нужду в ещё одном уточнении. – А ты вообще хочешь? Нет, ты... можешь? Для жреца это допустимо?       – Для жреца – да... Насчёт остального мне нужно подумать, – голос Атоя всё ещё был неуверенным. – Посоветоваться...       – Какое посоветоваться?! – возмутился Трэвис. – Это твои личные дела! Решай сам! Никого кроме нас это больше не касается! Я не хочу даже слышать о том, что тебе кто-то это разрешил или не разрешил!       – Тише, – Атой накрыл ладонью его щёку, и этот жест немного успокоил разошедшегося Трэвиса: с тем, к кому совсем ничего не испытывали, так не делали. Да и обычно ему бы куда прохладнее посоветовали сменить тон. – Не кричи.       Трэвис замолчал, мысленно перебирая возможные варианты того, что мог бы сказать... но, похоже, устал и он.       – Слушай, а как ты понял, что именно мне надо? – вопросил он: у него всё вертелась в голове интонация Атоя, когда тот зашипел «как ты смеешь?».       – О, это... знаешь, грацили немного лучше приспособлены для охоты ночью, – любезно (и с некоторым облегчением) растолковали ему. – Помимо лучшего зрения в темноте у нас есть орган, ощущающий тепло. Примерно вот тут, – Атой легонько потёр подушечкой пальца чуть выше ноздрей Трэвиса. – Он видит узконаправленно, но этого хватает. Неплохой способ искать добычу, мирно спящую в норках. И... ночью прохладно, разница неплохо видна, так что я увидел, куда у тебя кровь прилила. Я не подумал, что я тебе... нравлюсь. Не только... скажем так, на низменном уровне.       – Серьёзно? – недоуменно переспросил Трэвис. – Я, вообще-то, не особенно отличался умением держать лицо. И ты говоришь, ты даже не подозревал?       Вздох.       – Трэвис, я немолод. Я много думаю. Чем ануи старше, тем больше у него мыслей вертится в голове. И я уже думал о том, что прежнее... хм... что твоя прежняя физическая оболочка могла двигать лицом и глазами не аналогично каноку. У тебя это могло значить одно, у нас – другое. А оказывается, восхищение у тебя на лице...       Пауза. Затем ещё один вздох.       – Ну, что ты молчишь?       – Думаю о том, что разговор мог бы многое прояснить, – послушно отозвался Трэвис. – Но ты мог бы категорически ото всего отказаться, зайди речь сперва на словах, да?       Снова пауза.       – Молчишь?       – Боюсь, что да, – со вздохом признался Атой. – И боюсь, мне придётся признать, что у нас с тобой больше общего, нежели я установил изначально. Но мне всё ещё нужно подумать.       Вот теперь вздохнул Трэвис.       – Думай, конечно... Насильно мил не будешь. А я посплю. Ты извини, но... я устал с непривычки-то.       – Конечно. Спи, Трэвис. Хорошо выспись.       – Хорошо выспись и ты...       Утром Атой выглядел так, словно вообще не спал.       – Только не говори, что тебе что-то запретили, – спросонья заподозрил Трэвис.       Над ним склонились, внимательно заглядывая в глаза.       – Это будет сложно, – произнёс Атой. – Сложнее, чем просто общение и передача знаний. Гораздо. Это крайне деликатная и близкая к сердцу область. Ты готов быть терпеливым и честным со мной? И не сбегать, как ты недавно попытался сделать?       – Слушай, ну теперь-то, когда ты идёшь мне навстречу, я точно буду с тобой разговаривать обо всём, – заверил его Трэвис. – Только... если у тебя привычка всегда так угрожающе топорщиться при ссоре, я буду говорить с тобой немного издалека, если ты не против.       Атой усмехнулся, давая понять, что распознал шутку.       – Не думаю, что будет доходить до ссор, если мы будем говорить, – заявил он, следом наклонив голову. И прижался щекой к его щеке. У Трэвиса от этого жеста что-то ёкнуло внутри: очень интимно, даже больше поцелуя. Пожалуй, с отсутствием здесь последних он стерпится при таком раскладе... – Я к тебе привязался за прошедшее время, – в обычной своей откровенной манере сообщил ему Атой, и он, слегка поплывши от таких заявлений, потянулся обниматься. Его обняли в ответ.       Некоторое время они просто пролежали, никуда не торопясь и, кажется, каждый не зная, что сейчас правильно будет сказать. Однако гормоны гормонами, а всякому мозгу настает момент собраться из розовой лужицы обратно в серое вещество.       – Слушай... – с проклюнувшимся подозрением протянул Трэвис, сообразивший, что вчера всё прошло слишком уж гладко. – А ты вчера в меня... я тут не начну яйца нести?       – Нет, пока ты этого не захочешь.       Трэвис немного отодвинулся, чтобы взглянуть Атою в глаза.       – Это как? Я... прости, я какого пола?       – Ты – омния, Трэвис. Хм... похоже, мы зря огибали эту тему?       – Так, ну-ка срочно выдавай мне сексуальное образование, – взъерошился Трэвис, раньше не полагавший, что ему понадобится эта тема, поскольку достаточно чётко различал здесь мужчин и женщин. Атой, судя по выражению лица, едва сдержался, чтобы не рассмеяться. – Что у вас тут с полами и сколько?       – Три. Самец, самка, омния, – перечислил Атой. – Какие привычны тебе? Чтобы я не рассусоливал уже тебе известное.       – Ну, потом по анатомии всё равно придётся пройтись, потому что...       – По анатомии я тебе пройдусь послезавтра, – слегка плотоядно пообещал Атой, и у Трэвиса взволнованно ёкнуло сердечко. – Наглядно. Только учти: я через день уже не могу. Не тот возраст. Через два-три. Я понимаю, что тебя это может не устраивать, но чаще не могу. Постарайся не будоражить организм впустую.       – Понял. Так что там с омниями? У нас только самцы и самки. Что это за звери такие?       Атой вздохнул. Трэвис уловил в этом вздохе некоторую надежду на то, что он действительно понял.       – Омнии подходят всем. Омния может как понести яйцо, так и оплодотворить его... в общем. В среднем, если угодно. Однако в отдельный момент жизни омния может либо одно, либо другое, хотя обе пары половых органов работают корректно в контексте соития – но только одна из них будет плодородна. И от одного к другому требуется переход. Перестройка организма занимает некоторое время и зачинается от внутреннего состояния омнии.       – Ага... но ты сказал, что я ничего не отложу, – полувопросительно напомнил Трэвис. – Откуда ты знаешь, что я сейчас... аналогичен самцу?       Он едва не сказал «в фазе самца», но он бы расхохотался, едва бы у него повернулся язык вот это вот ляпнуть. Звучало до жути смешно.       – Элементарно. Ты говоришь о себе в мужском роде. Ещё – только самцы думают о последствиях после, а не до. Даже я этой беде подвержен, хотя казалось бы...       – Я расцениваю это как комплимент, – заявил Трэвис, ощутив сиюминутное желание подправить Атою слегка испортившееся настроение. Тот хохотнул – по-доброму, не обидно... и вдруг потёрся об его щеку носом.       – Вот вроде тебе и присуще смирение, а местами ты такой нахал... – заурчал тот. Трэвис опять поплыл. – Меня это порой сбивает с толку.       – Хочешь яйцо? – выдал ошалевший Трэвис. – Я тебе сделаю, если это не очень больно.       Атой застыл.       – По-моему, об этом говорить рано...       – Способность благословлять передается по наследству? Если да, можем сделать тебе точно пригодного преемника.       – О, архои... – Атой опустил голову, пряча лицо в его перьях. – Сугубо теоретически – с большой вероятностью выйдет, но...       – Вот и имей в виду. В теории, – добавил Трэвис, включая обратно мозг. – В будущем. Если будешь мне помогать, потому что я пока во всём этом не разбираюсь.       Поднявший голову Атой внимательно на него уставился.       – Ты зачем предлагаешь, если не уверен? – резонно вопросил он.       – А чтобы ты не постеснялся об этом заговорить. А то начнётся: я уже не юн, я уже не молод, не буду даже начинать...       Атой возмущенно запыхтел, не найдя, впрочем, ничего сказать в свое оправдание.       – Так, ладно, на сегодня познавательных разговоров достаточно. Нас ждут дела, – тот уселся, собираясь встать. Затем оглянулся. – Я никогда не спрашивал, но... тебя устраивает однообразный образ жизни? У нас редко что-то происходит, тем более у меня...       – Равномерная рутина? Да я счастлив!       Атой улыбнулся, протягивая ему ладонь.

Конец